«…Ани ло йодаат…»

 

 

В палате на троих

она лежала

у самого окна

и задыхаясь,

норовила

сорвать с себя

больничную рубашку – но ни сил,

и ни способности

координировать свои

движения

на это ей

недоставало:

 

Девяносто лет -

совсем без разума,

почти уже без плоти;

диагноз – пневмония -

следствие другой,

съедающей ее

болезни.

 

Доставлена

из дома престарелых,

и за ней

ухаживали

нанятые люди.

Только раз,

явилась с мимолетным

визитом

неулыбчивая внучка,

и все…

 

«Не думайте! –

заметила тогда

наемная сиделка, -

у старушки

есть сыновья. Не кто-нибудь –

а двое знаменитых

профессоров! Один

живет в Америке;

другой – у нас:

заведует в столице

приватной клиникой…»

 

Соседство с пациенткой,

лежавшей у окна,

не доставляло никому в палате

особых неудобств.

В ней жизни оставалось

«на самом донышке»:

так говорили те,

кто уже видел смерть…

Единственное, чем

она немного докучала

другим больным –

так это тихий,

долгий

и жалобно звучащий

монолог,

с которым

день за днем

и ночь за ночью

бедняжка обращалось

неведомо к кому,

не прерываясь даже,

на сон и на обед.

 

Мне поначалу

бабушки речи

напоминали больше

гуление младенца,

или щебет

усталой птички.

 

Я не находила

ни логики, ни смысла

в слабых звуках,

не различала слов,

пока случайно, вдруг,

не уловила ухом

отчетливую фразу

на иврите: 

«Ани ло йодаат…». «Ани

ло йодаат…»  - что означает

в переводе: «Я не знаю…» -

«Ани ло йодаат …» -

и по второму кругу:  «Ани

ло йодаат»,

по третьему…

 

Все тем же

тонким,

просящим голоском –

как малое дитя

как школьница,

не выучив урока,

перед учителем:

«Ани

ло йодаат»,  «Ани

ло йодаат»  «Ани

ло…»

 

Но временами

бабушка меняла

привычную пластинку

на другую -

с такой же

тихой жалобой: «Ани ло

роца лисболь…» - «Я не хочу

страдать…», «Я не хочу

страдать…»

И далее по кругу…

 

Однажды

свой тоскливый монолог

старушка вдруг

перевела на русский:

«… я не знаю,  не знаю…»

«…я не знаю…» «Вот  сюрприз!

Откуда что берется!»

«Что берется?

Ведь бабушка, она 

из литваков! -

ответила сиделка, -

и язык

у ней, наверно,

сохранился с детства…».

 

Как-то  раз был случай,

когда молоденькую

«русскую» сестричку

старушка «б-ю»

четко назвала, чем

позабавила больных

и персонал, а также

посетителей –

( тех, разумеется,

кто был

способен 

этим забавляться …)

 

Впоследствии

она переходила

спонтанно

на другие языки

– английский, идиш,

видимо, литовский,

немецкий - и такие,

которые никто

у нас в палате

и слыхом не слыхал.

 

В другой раз,

переодевая на ночь

свою больную, 

платная сиделка

воскликнула:

«Идите-ка сюда!

Взгляните

на руки нашей бедной,

несчастной бабушки!

Ну как? Вы видели на ком-то

подобные колечки? Я лично –

нет!»  «Я тоже!…

Ну дела!… Колечки,

так колечки!». « Почему

мы  раньше их  на ней

не замечали?» «Да!

Действительно, старинные,

с камнями…

И стоят, сразу видно,

не пять копеек -

несколько

дороже… ». «А то!

Не сомневайтесь,

эти кольца - ценою,

в состояние… Вот вам,

пожалуйста,

и «божий одуванчик»!»

 

«Да, эта бабушка

не просто так, старушка -

хотя бы потому,

что  оба  сына

достигли в  жизни

этаких высот! Она, как мать,

и муж ее, конечно,

дали  детям

надежную основу для карьеры –

образование, во-первых - а на это

уходит,

сами знаете, немало

душевных сил

и матерьяльных средств...»

 

«К тому же, очевидно:

в традиции семьи 

у них входило

большое уважение к наукам,

и к искусствам,

которое они передавали,

как говорится,

«из рода в род» –

а значит,  речь  идет

о деньгах, которые

в те времена

не снились

евреям победней… Хотя,

и в наши дни они не снятся

таким,  как вы, к примеру, 

или я… Вы поняли,

на что я намекаю? »

 

Да!

Одинокая

старушка у окошка,

могла бы много рассказать,

когда б могла!…

И в частности – о том,

кому она теперь

упрямо отвечает:  «Ани

ло йодаат… ани

ло йодаат »…

Кто задает ей

и какой вопрос?…  Или вопросы?

И кого

она  уведомляет

о нежелании страдать?

 

Обычно  утром,

больную, как других,

возили мыться в душ -

меняли ей рубаху, постель

и памперсы;

усаживали в кресло.

Но  она

не замечала этой суеты

и продолжала тянуть

свое: « …Ани

ло йодаат … » –

сухая, точно листик

в гербарии,

вся утонувшая

в огромном кресле  - ветхий,

скукоженный,

дрожащий паучок!

 

Но

утонченный профиль;

но

горделивый абрис подбородка,

и барственное

выраженье рта –

я это видела

и силилась невольно

по наблюдаемым

разрозненным приметам

восстановить

обширную картину

ее прошедшего –

как  археолог –

по обломкам статуй,

по смутным образам

на обгорелых стенах,

по хрупким черепкам…

 

Итак, еврейка,

рожденная в  Литве

в начале века. Все,

актуальное для времени и места,

а также для народа,

имело власть,

конечно,

и  над ней… 

 

... Что «было да прошло»? –

Наверно, блеск ума,

богатства, красоты...

образования…. Столицы «той» Европы…

Симфонии, премьеры, вернисажи…

Свободное общенье молодых…

Любовь, удачное

замужество… Большой,

и теплый

еврейский дом, рождение детей;

и позже –

бегство от нацистов в Палестину…

Как знать?

А может - труд, борьба

и отрицание унылых предрассудков;

внедрение передовых идей

гуманистической эпохи,

сионизм?

Репатриация, семья

и материнство;

большие войны

маленькой страны,

потери близких;

страх и  гордость

за сыновей...

 

Но впрочем,

имеются еще

другие варианты.

 

В равной мере

они  абстрактны - если человек

с утра и до утра,

во сне и наяву

почти без перерыва стонет:

«… я не знаю …»;

на всех ему известных

языках твердит одно:

«…не знаю… я не знаю …»,

да плюс еще: «…я не хочу страдать!..».

 

 

21.06.2000