Посвящается харьковчанке Г.Ф.К. а также “самому” - по ее словам - “многочисленному из малых народов, ставших жертвами тоталитаризма на одной шестой нашей планеты” - детям репрессированных родителей.

Предисловие составителя

Не плакать, не радоваться, не ненавидеть - а понимать.

                       Б. Спиноза

Часть 1. Короткая, информационная.

“Харьковский альбом” составлен из материалов архива, который я условно называю “Архив Г.Ф.К.”. Почти два года назад составитель этого альбома (то бишь, я) получил косвенное предложение от незнакомой ей харьковчанки принять участие в работе над книгой о жертвах советского тоталитаризма. Не могу сказать, чтобы тогда это тема меня очень волновала. Нашу семью и семью моего мужа сталинские репрессии, слава Богу, не коснулись. Но после разговора с Г.Ф.(этой самой харьковчанкой) я приняла ее предложение, и она взяла меня в свою группу, как я теперь пониманию, сперва для проверки.

Поначалу было у меня много потрясений, ужасов, слез, вопросов... Со временем слез стало меньше, но вопросов не убавилось. “Харьковский альбом”, состоящий из 12-ти “Групповых портретов”, не является той книгой, для работы над которой меня пригласила Г.Ф.; скорее, он - побочный продукт этой книги. Не следует также принимать ”Харьковский альбом” за упражнение в изящной словесности, полное эмоций и досужих разглагольствований составителя...

Никаких разглагольствований не будет - каждый портрет, как говорится, - “подлинник” самой высокой пробы. И если читатель не пожалеет своего сердца и слез, то он сможет убедиться в этом самостоятельно.

Часть 2. Более подробная, но несколько сумбурная.

Уже скоро два года, как я прихожу в эту квартиру на улице Пушкинской, типичное “интеллигентское гнездо” прошедших времен, а хозяйка  квартиры ждет меня в своей полной табачного дыма, погруженной в хронический полумрак комнате, окно которой во всякое время суток задернуто шторами. Г.Ф. (а это именно она) сидит, обыкновенно, в своем низком кресле у журнального столика - стянутые в пучок седые волосы, большие прозрачные глаза, аристократический профиль, мундштук с сигаретой или “козьей ножкой”, полная окурков пепельница, - и “ворохи”, “ворохи бумаг”, среди которых только она одна может как-то ориентироваться.

“Судьбы, - говорит она, -  не “дела”, не “документы”, а судьбы”. В основном, это судьбы людей, арестованных, приговоренных к разным срокам или расстрелянных в городе Харькове. Разложенные по большим конвертам в самодельных картонных ящиках, они располагаются на письменном столе, на трюмо, на тумбочках и занимают существенную часть жизненного пространства небольшой комнаты, в которой работает, отдыхает, потчует кофеем гостей и спит на узенькой кроватке за старой ширмочкой харьковчанка Г.Ф., вся жизнь которой (или почти вся) прошла в этом самом городе и на этой самой улице.

- Вот смотри, - говорит она составителю, - пришли новые опросные листки, опять читала и плакала. Не могу привыкнуть, по-прежнему пропускаю каждую судьбу через свое сердце... Я ведь не знала этого человека... Но вот: видишь - он работал в Мечниковском институте, значит, ходил под окнами моего дома, покупал продукты в нашем магазинчике...  Знаешь, Натуся, эти дома, эти улицы... фамилии, имена... Наша жизнь, наши судьбы... Все это так переплетено...

“Мой могильник, - показывает она на ящики архива. - Живу на могильнике”...

Конверты тоже, по большей части, самодельные. Раньше их можно было недорого купить в любом почтовом отделении, а теперь  приходится клеить из обрезков обоев, старых чертежей и т. д. - что удается раздобыть...

Отец Г.Ф. был расстрелян в 37-м. (Ей было тогда тринадцать). Мать после войны посадили. Сын Г.Ф. в семидесятые годы стал правозащитником. “В “Мемориал” меня привела судьба”, - говорит она...

Частенько случалось мне, досужему составителю настоящего “Альбома” и неизменно благодарному слушателю, сиживать долгими часами подле Г.Ф. в другом низком кресле, и внимать, под привычное дребезжание “пушкинских” трамвайчиков, повестям ее жизни и жизни ее поколения, которых вполне хватило бы на целый роман-эпопею. К сожалению, у меня нет здесь возможности поделиться этими историями с читателями “Альбома”. Скажу только, что 6 лет назад Г.Ф. начала работать в обществе “Мемориал” и собирать вышеописанный архив. Одна из задач общества “Мемориал” - перечислить всех пострадавших от репрессий поименно.

И Г.Ф. писала письма в разные города и веси, звонила... К ней стали приходить люди, присылать документы, воспоминания, фотографии из семейных альбомов, книжки, газетные и журнальные публикации.... К моменту моего появления в вышеописанной квартире на Пушкинской архив уже занимал несколько ящиков, и Г.Ф. решила, что подошло время оформлять его материалы для издания “Книги Памяти” (название условное). В этой книге она намеревалась рассказать о каждой судьбе столько, сколько нам удалось узнать, и сколько позволит предполагаемый объем.

За то время, что я работала в составе редакционной команды, через мои руки, сознание и сердце прошли сотни этих “судеб” - в воспоминаниях, письмах, фотоснимках, выписках из следственных дел, справках... За эти неполные два года я потеряла всякий интерес к художественной литературе: вымысел, выдумка, “fiction”, - кажутся тусклыми по сравнению с подлинной жизнью и подлинными страданиями; с искренним голосом поколения, прежде немого, безгласного... Ведь эти люди - дети “врагов народа”, их близкие и сами уцелевшие “враги”, - долгие годы были “неприкасаемыми”, “без вины виноватыми”, изгоями, старавшимися скрыть свое происхождение, свое прошлое... Они в ужасе просыпались по ночам от каждого хлопка входной двери в подъезде... Они не смели никому поведать о пережитых страданиях, и те слова, что мне довелось прочесть, десятилетиями безмолвно носили в себе.

Говорят, каждое время имеет свое лицо. Это верно. И, разглядывая старые снимки, я различала черты времени, которое минуло. Я видела красивых людей, с честным, открытым взглядом - сильных мужчин и нежных женщин... Одухотворенных... Совсем не похожих на толстошеих, плечистых, пустоглазых  фанатиков с коммунистических плакатов последующих лет, или на наших понурых земляков-современников...  Я видела большие веселые семьи, видела сыновей, с гордостью глядевших на своих отцов...

- Да, Натуся, - говорила мне в ответ Г.Ф.,  - теперь таких людей не делают...

То время, в отличие от нашего, было временем господства идей над человеческими умами, время тотальных идеологий... Марксизм в этом смысле - не исключение... А эти люди  - они ведь верили в хорошее, стремились к счастью для всех, учили этому своих детей.. На чем они поскользнулись?

- А знаешь, - сказала мне однажды Г.Ф., - я иногда думаю про них, даже про папу: ведь в том, что случилось, была и их вина! Ну как же они - такие честные, умные, смелые, -  как же они позволили сделать такое со страной! И почему же они дали себя перестрелять!

Мне даже довелось побывать с Г.Ф. в СБУ (бывш. КГБ, НКВД, ЧК и т. д.) Мы работали там в архиве со следственными делами репрессированных харьковчан. Это такие толстые папки, где аккуратно подшиты все канцелярские бумажки, начиная с первого сигнала. Далее следуют ордера на арест, обыск, подробные списки подлежащего конфискации имущества, анкеты арестованных, справки об изъятии ребенка (что это значит - прочтете в “Групповом портрете 5”), протоколы допросов, показания свидетелей, объемная внутри следственная переписка, краткие приговоры... И в завершение - куцая справочка: “Приведен в исполнение тогда-то и тогда-то”, часто на другой день после вынесения приговора или в тот же самый день. Под справкой - подписи трех ответственных лиц и время расстрела с точностью до секунды... Таких справок в нашем городе только за 37-38-й годы было выписано около 13 тысяч.[1].“Да, Натуся, - говорила мне Г.Ф., -  здесь все на крови, все на крови... Но ты ж учти - ничего просто так не начинается и просто так не кончается. Мы все это тащим на себе... И неизвестно, сколько еще времени будем тащить”.[2]

А затем шел обратный ход бумажного колеса - реабилитация. Запросы, ответы, поиски свидетелей обвинения. (Собственно, свидетелей защиты не было, как не было и никакой защиты). Часто на запросы, разосланные в десятки городов СССР, приходили десятки отрицательных ответов, пока, наконец, не находился требуемый свидетель. Но теперь его показания звучали совершенно иначе. Появлялись свидетельства о смерти. Сначала родственники расстрелянного получали фальшивое свидетельство, дескать, “умер от инфаркта в 1942 г. на Колыме”. (Об этом - в “Групповом портрете 6”.) Бывало и так, что в семью репрессированного через много лет приходил его выпущенный “сокамерник”, говорил, что дескать, ваш папа, муж жив-здоров, велел кланяться. А муж, папа давно расстрелян... И семья ждет, надеется... (см. Групповой портрет 5, “Черное платье вдовы Тиграна Ханикьяна”)). Только значительно позже стали присылать настоящие справки: ”Расстрелян в 1937 г. в г. Харькове”.  И всюду - ссылки на законы, постановления и т. д. Раньше я думала, что все эти следственные дела “шиты белыми нитками”, оказалось, что они вообще никакими нитками не шиты. Везде написано: “Вещдок. нет”. Единственное доказательство участия в террористической организации - признание обвиняемого, позволяющее вынести приговор по заранее определенной статье закона (“Групповой портрет 9”). Но если даже признания не удавалось выбить - это ничего не меняло в судьбе обреченного. “Ложь, ложь, - говорила Г.Ф., - все ложь. И история, которой нас учили, была лживая, и герои наши - выдуманные, ложные. Причем, обрати внимание, детуся (это она меня так называла - “детуся”), на уровень этой лжи - такой же низкий, как и в наших следственных делах!”

Поначалу казалось, что эта беда, как чума, косила людей без видимой логики, без разбора: от членов правительства, знаменитых на всю страну командармов до безвестных мусорщиков-китайцев, до неграмотных чистильщиков сапог... Вслед за жертвами кровавый поток затягивал в свои водовороты также и тех, кто предавал жертвы в руки палачей, а затем - самих палачей... (“Групповые портреты 6, 9.”)

Потом постепенно стали проявляться смутные контуры  какой-то системы, угадываться “авторский замысел”. Как будто шла планомерная селекция, насильственное формирование общества, подгонка его под некий заранее известный образец путем отсечения ненужных частей.

Например, действие этой странной чумы распространялось, в основном, исключительно на мужчин. Случалось увидеть и женское имя в расстрельных списках - но очень редко. Женщин, как правило, отправляли в лагеря, как “жен изменников Родины”. Роковым фактом для человека того времени могло оказаться его социальное происхождение, место рождения, прежняя принадлежность к партии или фракции, национальность, религиозная конфессия и т. д.   Но нигде и никогда об истинных причинах ареста не говорилась прямо.  Были “польские”, “армянские”, “украинские”, “немецкие” дела - в них речь шла о мифических “контрреволюционных националистических террористических организациях” и о шпионаже в пользу соответствующих государств (“Групповой портрет 5”). В Харькове была, например, “разоблачена” “военно-монархическая террористическая организация”, состоявшая из 75 хористов кладбищенской церкви (!). Большая часть из них была расстреляна. И такой же абсурд - в любой следственной папке. Смешное перемешано там с ужасным самым произвольным, на первый взгляд, образом.

Что это? Бред? Безумие? Неужели работники НКВД, действительно, верили  в реальность этих “заговоров” и “террористических организаций”, в преступления своих жертв? А все тогдашнее общество? Наши дедушки, бабушки, родители?  - Загадка времени, загадки сознания  - общественного и личного... (об этом в “Групповых портретах 3, 6”)

Часто в расстрельной картотеке сын становился рядом с отцом, брат рядом с братом, при этом они могли быть арестованы в разных концах Советского Союза...

Вдова знаменитого командарма, героя гражданской войны, расстрелянного во время репрессий тридцатых годов (отец героя, старый большевик, был казнен тогда же), проведшая долгие годы в лагерях и ссылке, в разлуке с единственной дочерью, писала в шестидесятых годах полные боли и гнева письма сыну другого расстрелянного командарма, героя гражданской - старинного друга их семьи: “Как ты мог, как ты мог! Если бы твой папа и дядя Ваня (командармы) были живы, для них было бы страшным ударом узнать, что ты заодно с нашими врагами!” (Цитата не дословная, но смысл именно таков.) Дело в том, что сын командарма стал правозащитником. Выходит, несмотря ни на что, вера этой женщины не полиняла ни перышком. Мне недавно пришлось говорить с ее соседкой по холодногорской камере, и та отзывалась о вдове командарма восторженно - добрый, умный, мужественный человек, в заключении она была опорой для многих павших духом...  Вот такие загадки времени и веры.

Составителю приходилось встречать удивительные жизненные ситуации, таинственные истории. Разбирая старые карточки, записи, обрывки документов, он пытался разгадать трагические судьбы давно ушедших людей... Происходило это примерно так:

Вот фотоснимок тридцатых годов из архивного конверта. Молодая супружеская пара. Необычно тонкие черты, глубокие, печальные глаза. Начинаю раскладывать  документы: ага, так и есть - “из дворян”, “сын офицера”. Архитектор. Жил в Ялте. В конце тридцатых арестован, доставлен в город Харьков, приговорен к высшей мере, как участник молодежной антисоветской организации, расстрелян вместе с пятью соучастниками. А было ему тридцать лет, и успел он сделать несколько значительных работ, получить первую премию на одном из всесоюзных конкурсов.

Я не стану называть его имя и фамилию, потому что почти все сведения об Архитекторе мы получили из его следственного дела, а  не от родных и близких. А вот девичью фамилию жены обозначу следующим образом - Д-ская. Вы скоро поймете, почему. Молодые супруги -  харьковчане, переехали в Ялту из-за болезни девятилетнего сына - у мальчика был туберкулез.

Продолжаю рыться в бумагах. Остальные пятеро, кто  они? Что объединило их в искаженном сознании тогдашнего общества? Как известно, чаще всего решающим моментом служила национальность или профессия, место работы, прошлая принадлежность к одной организации, происхождение, даже возраст. В деле Архитектора сошлись, в основном, два последних пункта: все его участники - молодые потомки дворян, вполне, впрочем, адаптированные в советском обществе - служащие, инженеры разных харьковских организаций. Все, кроме одного - пожилого, с нерусской фамилией. Еврей, что ли? Так с чего бы это ему погибать вместе с детьми офицеров?  Для таких, как правило, применялись свои, особые “диагнозы” - троцкизм, сионизм, шпионаж. Нет, не еврей. Сын итальянского графа. “Без определенных занятий”, полиглот, владевший чуть ли не всеми европейскими языками. Оказалось, что ребята брали у графа уроки. Вот вам и “антисоветская, террористическая, контрреволюционная, диверсионная” и далее, согласно типовому бреду того времени, организация.

Через несколько дней после ареста Архитектора отец его жены покончил жизнь самоубийством. Почему? В архивных документах нет ответа... Но есть на опросном листке фамилия следователя, который вел это дело и привел  к известному нам завершению - ст. лейтенант ГБ Д-ский. (Читатель не забыл девичью фамилию печальной молодой женщины со старого фотоснимка?) Я ничего не пытаюсь утверждать... Мало ли, какие бывают совпадения! Тем более, как узнать?

Единственный документ, который удалось найти в нашем архиве, это - “выписка из обзорной справки по материалам служебного расследования о нарушении соц. законности бывшими сотрудниками УНКВД по Харьковской обл. (всего 20 чел.)”

“... В 1937 г.  Д-ский вместе с сотрудником НКВД Б. на допросе избили подследственного Подсурского, который тут же скончался.”

Печальная молодая женщина умерла в конце войны. А ее сын выздоровел, вырос, но образования получить не смог.  Стал слесарем. (Вспомните “Доктора Живаго”).

- И все же, говорила мне Г.Ф., - все же, чем дальше, тем больше я убеждаюсь, что оппозиция была! Не “контрреволюционные, вредительские, шпионские...” и т.д., но организации были! Было сопротивление! Возьми хоть наших троцкистов (называет фамилии). Или крестьян-коммунаров...

Я кивала головой. О том, что в Харькове существовала, по меньшей мере, одна антисталинская организация, мы знаем теперь точно. В конце сорокового года в нашем городе были арестованы пятеро мальчиков, именовавших себя “партией ортодоксальных ленинцев”. Трое из них были студентами-первокурсниками, один учился в десятом классе. Еще будучи школьниками, они создали кружок по изучению классиков марксизма, и сравнивая коммунистическую теорию с советской действительностью, сделали вывод, что Сталин не прав, и решили раскрыть глаза остальным советским людям.[3]

Трое старших были приговорены к расстрелу, младшие получили большие сроки лагерей. Через два месяца после вынесения приговора юные смертники (проведшие все это  время в камере смертников), получили помилование и по 10 лет лагерей. Их товарищам тоже уменьшили сроки. Те, кому удалось выжить, рассказали об этой истории, а мы разыскали в архиве СБУ следственное дело “партии ортодоксальных ленинцев”. Выписка лежит у Г.Ф. в одной из папок.

В архиве Г.Ф. есть документы на некоего профессора диамата ХГУ Семковского-Бронштейна. “Уж не родственник ли Троцкого?” - поинтересовалась Г.Ф. И точно, оказался двоюродным братом.  Расстрелян в 37, как контрреволюционер и троцкист, в частности, за связь с гестапо (!).

В нашем городе расстрелян знаменитый ученый Шубников и вместе с ним двое его коллег-физиков из УФТИ.

Расстреляны музыканты, учителя, врачи, рабочие, религиозники, студенты, люди без определенных занятий...

Встречались знакомые имена, фамилии: родители, дедушки и бабушки моих харьковских приятелей.

Имена того времени, того поколения, которому составитель посвятил настоящий сборник, часто звучат непривычно для нашего уха, словно иностранные - Радий, Авий, Дия, Зораан, Энгфрид (Энгельс Фридрих), Гелий, Ленина...

Я выбрала для “Семейного Альбома” те архивные материалы, которые кажутся мне наиболее сильными и значительными. Но другому человеку более важными могут показаться другие материалы, третьему - третьи. На основе архива Г.Ф. можно составить еще много подобных книжек и провести множество научных исследований: исторических, социологических, психологических, может, даже психиатрических, медицинских, философских... Да мало ли еще каких!

В намерения составителя не входило давать оценки событиям и людям, обвинять, оправдывать, и тем более, навязывать читателю свои мнения.[4] Пусть читатель, если ему интересно, сам делает сопоставления, выводы и т.д. Возможно, он увидит в этих документах много такого, чего не увидел составитель; заметит такие связи причин и следствий, про которые последний и не и догадывался. А может, встретит известных ему людей или даже кое-кого из своих друзей и родственников.

-Ты знаешь, - сказала мне недавно Г.Ф., - эти страшные времена, эти ужасы, которые пережило мое поколение... Я не жалею, нет, не жалею... Мы ведь очень многому научились.

В конце предисловия я хочу поблагодарить: во-первых, конечно, Г.Ф., и всех своих сотрудников по редакционной группе - Ирочку Муратову, Наташу Фрумину и Арнольда Васильевича Царина, который ведет исследования в архивах Харьковского СБУ. Все приведенные в “портретах” выписки сделаны его рукой. Во-вторых, я благодарю за помощь харьковского историка Вадима Золотарева, а также харьковчан Петра Григорьевича Овчаренко и Владимира Андреевича Богдановича, предоставивших составителю материалы из своих личных архивов. Я также благодарна за помощь моему мужу, без которого “Семейного “Альбома”, вообще бы, не было; харьковским фирмам Wescom и WIT, давшим составителю доступ к своей технике, а также моей подруге Наташе Федченко, терпеливому редактору этой книги.

Далее текст составителя будет набран курсивом. Слова и фразы, набранные жирным шрифтом, выделены либо авторами, либо составителем. Все эпиграфы выбраны составителем.