В. Высоцкий

Детство

Родился я пятнадцатого июня 1919 года в селе Базалеевка Печенежского района Харьковской области. В 1921 году мои родители Григорий Максимович и Мария Степановна Овчаренковы переехали в село Крынки недалеко от станции Булацеловки. В 1926 году отец, уже имея шестерых сыновей, увез нас в Сибирь в Семипалатинскую область – искал хорошей жизни в необъятной стране Советов. Но быстро разочаровался в Алтайских гранитных горах и надоедливых комарах, и осенью перевез нас в Краснодарский Край, на станцию Зимовники, а оттуда - на хутор Ровный. А когда отец бросил нас там в сырой землянке и уехал на родину за поддержкой к предкам - то дедушка Максим Яковлевич сказал отцу: «Ты чумак, ты дурак! Промотал все свое хозяйство в течение года, а теперь просишь помощи?.. Не дождешься!.. Что потопал - то и лопай!..» Пока отец разъезжал по гостям, младший мой брат Коля, 1921 года рождения, умер от истощения, а остальных наш кормилец застал на стадии дистрофии. И снова привез нас отец на родину в село Крынки, а из Крынок - в село Раевку этого же района. Здесь я ходил в первый класс, но весной отец отдал меня в наймы пасти деревенских коров, а летом мы переехали в новостроящееся село Сизоновку, где все лето жили в шалаше. Отсюда я ходил в Раевку во второй класс, но и его я не окончил: снова отец нанял меня по весне пастухом. Отец построил там саманный домик, перезимовали мы в сыром, а весной, спасаясь от коллективизации, он бросил этот домик и перевёз нас на станцию Булацеловку. Из Булацеловки я ходил в третий класс в село Кашинское. Переводили меня из класса в класс потому, что я все учебники знал наизусть. И третий класс я не окончил все по той же причине. Весной мы переехали в город Харьков. Здесь я начал ходить в четвертый класс - но какая может быть учёба, когда кишка кишке похоронный марш играет? И вместо учебы я стал уличным мальчишкой, принялся торговать на Благовещенском базаре водой и папиросами: «Есть «Аначка», пятак штука - рубель пачка, навались, в кого деньги завелись!..» Это было в 1932 году, за это время у нас прибавилось семейство: родились Антонина, Лида, Вера. Дело в том, что отец и мамаша были убежденные баптисты. Кому-кому, а мне, как старшему, досталось от этой их веры. Родители-баптисты запрещали мне вступать в пионеры, носить красный галстук, запрещали слушать радио, как какую-то нечистую силу, а о кино, которое привозили и крутили в агитвагоне на станции Булацеловка, я мог только мечтать, да с завистью слушать, как ровесники рассказывали о фантастическом чуде на экране сказочного вагона. Среди своих ровесников я всегда оказывался в одиночестве, и это больно отражалось на моем самолюбии. Родители заставляли меня учить стихотворения из «Гуслей», наподобие таких:

Израиль, ты мне строишь храмы,
И храмы золотом блестят,
И в них курятся фимиамы,
И день и ночь они курят.

И потом заставляли читать это верующим фанатам, а я был подросток, меня совсем другие «фимиамы» влекли. И хоть сейчас эти боговеры изменили отношение к радио и кино - и даже сами смотрят телевизионные передачи, я с той детской поры ненавижу баптизм - и всякую иную веру в бога. В нашей семье все десять детей некрещеные, я не признаю никакой веры - ни христианской, ни католической, ни мусульманской. Еще будучи подростком я прочитал «Библию», «Евангелие» и «Гусли», переведенные на русский язык пионером революции Плехановым: марксист-маркистом, а за денежки преподавал и баптизм.

Но вернёмся к 1933 году. Отец работал на заводе «Свет шахтёра» столяром, мы получали хлеба на карточки два кило триста граммов: на работника семьсот граммов и на нас, восьмерых иждивенцев, кило шестисот. Утром мамаша шла в очередь, получала этот хлеб, довесочек оставляла отцу, а остальной несла на базар и продавала. Вместо хлеба она покупала семечек, сухарей - приносила домой и варила в огромном чугуне. И все мы, девять человек семьи, садились вокруг этого чугуна с деревянными ложками с аппетитом поедали это варево - до следующего дня. Отцу все это надоело, и весной 1933 года он нас перевез в село Петропавловку около Бурлуцкого разъезда между станциями Граково и Булацеловка, а сам ушёл искать работу. Мне было уже четырнадцать лет, и я ходил в поле с лопатой - копать для огромной семьи мёрзлую свёклу, которую осенью не успел убрать колхоз. За эту свеклу мне грозил «Указ от 07-08-32 г» - десять лет исправительно-трудовых лагерей. От такого питания все в семье стали пухнуть и появилась дизентерия. А тут ещё по соседству два брата съели свою родную мамашу, и я понял, что скоро и до наших молоденьких косточек доберутся. Я понял, что нам всем здесь могила, и уехал в город Харьков.

Там на улице Плехановский меня поймали на буфере трамвая активисты в красных повязках и отвели в восьмое отделение милиции. Оттуда меня перевезли на грузовике в изрядный дом на площади Коли Руднева. Между шпаной точились разные слухи, будто бы всех нас будут отправлять в детские исправительно-трудовые колонии, и я убежал. Потом, когда я снова торговал папиросами, меня поймал агент НКВД, папиросы забрал себе, а меня сдал в отделение милиции возле старого цирка на улице Свердлова. Теперь меня определили в Шатиловские бараки, сняли дырявые штаны и выдали пионерские трусики - но я и в трусиках убежал. И снова меня поймали, уже на Холодногорском базаре, и отправили в Цитовские бараки на Григорьевском шоссе. Оттуда отвезли в Куряжский детлагерь рядом с колонией имени Горького. А осенью меня и еще шесть человек направили на патронат (воспитание) в соседний колхоз на станции Шпаковка. Там я и окончил пятый класс.

Когда я убежал на Петропавловки, мамаша увидела, что основного кормильца нет. После этого умерла Лида, 1930 года рождения, и мамаша собрала остальных детей и потащила их на Бурлуцкий разъезд. Начальник разъезда остановил товарняк и помог им погрузиться в пустой вагон, а на станции Балашовка все мои братья и сестры были сданы в детдом.

Баптистам грех производить аборты - вот мамаша и рожала. Иногда родители даже забывали, как они кого нарекли. В 1933 году умерла Лида, а в 1935 появилась вторая Лидочка. А младшего, десятого сына, всю сознательную жизнь звали Леней, а потом оказалось, что по документам он Алексей. Наплодили мои родители большую ораву, и никогда мы не наедались досыта ни хлеба, ни камсы.

Сдала мамаша своих детей в детдом и поступила на ХТЗ на конный двор водовозом. Лишь осенью 1934 года вернулся отец. Искал он работы по колхозам, а очутился в Харькове. Тут его схватили, как праздношатающегося и отправили на год на принудработы под Москву. Так мы и остались: я, Федор, Иван, Виктор, Антонина, Вера и Лида, - сиротами при живом отце.

А ти, всевидящее око,
Хiба небачило звисока,
Як сотнями в кайданах гнали
В Сибiр невiльникiв святих?

Т. Шевченко

Тогда по улицам Харькова валялись, умирая, и дети, и старики, и средних лет крестьяне, а у Госпрома на площади Дзержинского крестьяне лежали вповалку и днем и ночью - всё ждали какой-нибудь работы, но так и умирали, не дождавшись. Ночью их грузили на грузовые машины и свозили за город в яр. Но отец все-таки сбежал с принудработ и в конце 1934 года собрал детей из детприемников, не нашли только одну Веру. Она не знала своей фамилии.

Я вернулся из детдома в 1936 году. Родители жили на «Смычке», 76-ом бараке Южного поселка ХТЗ. Поселок имел всего 78 бараков – кроме этого на Северном поселке было около сотни бараков, и на Западном поселке около сотни бараков. Был больничный городок, состоявший из сплошных бараков, и восточнее – еще сотня бараков «Станкостроя». В выходные – да не только в выходные, а и также после получки или аванса – около холостяцких бараков и общежитий девчат раздавались звуки гармошки, песен, плясок и драк. Наш 76-й барак был семейный, разделенный на четыре секции: две левых и две правых. В каждой секции жило по пятнадцать семей. В бараках стояли сплошные одинарные кровати с казенными одеялами и набитыми соломой подушками. Простыни имели только богатеи. Отец с мамашей помещались на одной кровати, а мы - братья и сестры, спали покатом на сплошных деревянных нарах, которые смастерил отец. Но ко дню Великого Сталинского праздника Советской конституции: «Жить стало лучше, жить стало веселей» – нам в бараке выдали белые шторы, и уже не стало видно, кто, как спал и кто что ел. В 1937 году мамаше выдали документ на приусадебный участок, и отец с нашей помощью принялся за работу. Мы, как муравьи, месили саман, и к осени флигелек, хотя и сырой, был уже готов.

Я поступил в ФЗУ завода ХТЗ, а по окончании его в 1936 году был направлен, как отличник, в инструментальный цех шлифовщиком. В это время в России своих специалистов не было, нас учили американцы и немцы. Вот где работнички были! Час перекуривали, пять минут работали, а платили-то им золотом.

Прощай, горькое детство! Впереди ждала невыносимая горечь.