|
|
|
|
|
Ты не пришла провожать,
Поезд устал тебя ждать.
С детства знакомый перрон,
Только тебя нет на нем...
Конвоиры закрыли дверь вагона за яйским этапом. Поезд тронулся, настукивая мелодию: «Трах-тих, вот-так, вот-так!!»
...Стук монотонный колес
Будет мне петь до зари
Песню утраченных грез,
Песню надежд и любви...
В концах по обе стороны вагона были пристроены двухъярусные нары, посередине – печка-«буржуйка», в полу – маленькое отверстие, обитое крепкой жестью. На верхних нарах располагался «цвет» и «полуцвет» иного лагерного этапа.
- Так не пойдет, ребята, что это вы все нары позанимали?.. Распределим «по-жигановски» - одна сторона – вашему лагерю, другая – нашему. Ну-ка, очистить эту сторону!.. – командовал я.
Те, кто занимал нары, возражали, но меня поддерживали яйцы. Лишь Толик Жаворонков косился на меня, кипела его душонка жгучей ненавистью: за свой долгий срок я впервые организовал так, что «контрики» командовали уголовниками – и заняли верхние (почетные) нары.
Валяясь часами на нарах, упершись взором в потолок вагона, я думал и думал на голодный желудок о своей участи, о своей долюшке: «Каким я перешагнул порог тюрьмы! Тележного скрипу боялся! И какой я сейчас – способный любому в «морду» дать, и дорого за это не возьму! «Та хiба ж ревуть воли - як ясла повнi!..» А колеса вагонов непрерывно настукивали мелодию: «Трах-пих, трах-так, вот-так, вот-этак, вот-так!!!»
Долго я буду в пути,
Буду вдали от тебя.
Разве так можно найти
Счастье, родная моя!..
Мчался по необъятным просторам Сибири длинный рыжий необычный эшелон: то окунётся в хвойные зеленые леса, то выкатится на бесконечные равнинные просторы. На крышах установлены пулеметы системы «Максим», а во всех тамбурах - вооруженная охрана в красных, как кровь, погонах. Так везли заключённых, многие из которых были совсем-совсем безвинные - политически опасные для кремлёвских сатрапов.
Прощай, Нюрочка, прощай навсегда, не спетая моя песня. Стало быть, не судьба нам с тобой рядом по жизни идти, милая, хорошая моя!
На коротких остановках поспешно вбрасывали дневной рацион и закрывали дверь. Поезд свистел и продолжал дальше: «Трах-пих, трах-пих, вот-так, вот-так!!..»
Самозваный раздатчик баланды раздавал шулюмку своей «шпане» направо и налево, а измождённым наливал по полчерпака - и пожиже. Собственно говоря, это так везде творилось у уголовников.
-Э-э-э... ты-ы... Остап Бендер! Ты что вытворяешь?.. Так дело не пойдёт! А ну быстро давай сюда черпак! - я отнял у наглеца пол-литровое мерило. - Я тебе потасую здесь - это тебе не колода карт, а шулюмка!
- Давай Павлик, раздавай! - басил Стравинский.
- Володя, торжественно вручаю тебе это мерило! - сделал я благородный жест, а потом всю дорогу каялся.
«Фитили» шумели: «Правильно!..» - «Так бы давно!..» А «духари» негодовали, грозили. Они уже объединились из обоих лагерей в одну «капеллу» (рыбак рыбака видит издалека). Во время стоянки поезда они вели перекличку с соседним вагоном. В заднем пульмане находились «законники», их было слышно по жаргону:
- Что там у вас в вагоне есть «похавать»?
- О-о-о... у нас «Бобры» едут!..
- Ну, вы там «охмуряетесь»?
- Здесь такие «Бакланы» собрались, что бортиком «проханже»!..
*****
Если поезд останавливался, то один раз в сутки охранники с грохотом открывали тяжёлую дверь для поверки. Шустро вскакивали в вагон краснопогонные головорезы с деревянными молотками в руках. Мы с молниеносной быстротой соскакивали с нар – и в стартовом напряжении ожидали команды. Старший конвоир показывал повелительным жестом руки, в какую сторону вагона нужно перебегать сквозь выстроенную цепь конвоиров посреди вагона. Нас, бегущих, избивали градом увесистых ударов деревянных молотков.
Среди конвоиров особым вандализмом выделялся рыжий коренастый заводила. Ежедневно он придумывал какое-то новое глумление над беззащитными. Этот варвар, вероятно, и ночью не спал, разрабатывая каскад оскорблений, унижающих человеческое достоинство - нас то заставляли перескакивать на одной ноге на вторую половину, то спутывали ноги, как лошадям, и заставляли перепрыгивать на другую сторону. Проверяли одну сторону вагона и перегоняли нас туда, барабаня молотками по чему попало. После поверки начинались дикие развлечения. Такие представления зависели от времени стоянки поезда.
- Какие у вас срока?.. - вопрошал ехидный рыжий.
- Двадцать пять лет!.. – легкомысленно крикнул «Чума».
- Кто это сказал, двадцать пять лет? - корежился рыжий садист.
Втянув головы в плечи, мы замерли, прижавшись друг к другу, как родные.
- Выходи сюда! - показал он на Стравинского. - Ты тоже!.. - показал он на Володю. - И ты, морда! - показал он пальцем на меня.
Пропустили Володю и Стравинского сквозь строй «укротителей» посреди вагона, награждая ударами деревянных молотков, - и обратился рыжий ко мне:
- Так это ты каркал, а мы невинных из-за тебя, паскудина, наказывали? В заблуждение вводил честный и справедливый конвой? - ехидно допрашивал он меня.
- Я ничего не говорил!
В настырных колючих глазах своей жертвы рыжешерстный вандал читал безграничную ненависть и презрение к себе - и это его бесило.
- Он, он!.. Я его по голосу узнал! - коварно лгал рыжий.- У нас такие номера не проходят, мы мигом разоблачаем! Это же войска НКВД, а не какие-то задрипанные ракушники! - лицемерно тыкал вандал на Стравинского, который проходил под шрапнелью молотков и ни разу не согнулся, несмотря не огромные синяки по всему телу.
- Давай его сюда! - кричал кто-то около вагона.
«Из вагона его!..» - «Из вагона!..» - «Мы его научим здесь пяткой сморкаться!» - шумели у вагона.
Не успел я опомниться, как накинулись на меня конвоиры, и мигом выкинули из вагона: чувствовалось, что они употребляют приварок с мясцом.
Падая, я увидел во мгле тумана окружающий меня лес солдатских сапог. Поезд, пыхтя, стоял у семафора на подходе к какой-то станции. Я шустро вскочил на ноги, не соображая, что делать дальше. И в этот миг я услышал громкий рык собаки и голос краснопогонника: «Садись!». Я покорно присел на корточки и увидел рядом большущую псину и собаковода, державшего эту образину на поводу. Собаковод моментально направил на меня своего пса:
- Ату! Ату его!
Огромная псина набросилась на меня. Защищая лицо, я сунул навстречу огромной разинутой пасти локоть, защищенный рукавом телогрейки. Клочья ваты из новой телогрейки полетели в разные стороны, подхваченные зябким, поддувающим из-под вагона ветерком. На той стороне вагона одиноко ходил краснопогонник с винтовкой и примкнутым штыком. «Так вот где погибель моя! – мелькнуло в моей голове. – «И никто не узнает и никто не придёт!» А собаковод продолжал издеваться надо мной, тренируя своего волкодава. Вновь и вновь летели клочья из рукава. Рядом стояли вооруженные краснопогонники и неудержимо заливались злорадным смехом. «Накинуться бы на эту псину... Да-а... Если бы это было один на один, но вон рядом вооруженные «укротители» стоят, в один миг ухлопают и спишут: «При попытке к побегу»». А собака порвала рукав и до рубашки добралась. Я упал лицом вниз: «Может, не убьют, хоть лицо останется целым, а спину пусть грызет - были б кости, а мясо нарастет. Собака безбожно наводила «марафет» на спине. В это время повыпрыгивали из вагона «укротители»:
- Ну, вы, козлы, время уже! Отставить собаку! Следствие продолжается. Теперь он вам признается, как на Лубянке. Ты кричал двадцать пять лет?.. Нас не проведёшь!.. Чека на чеку! Двадцать пять лет дают только троцкистам, вы все бандюги! Ладно, я тебя прощаю на этот раз! Лезь, «Баклан», в вагон!..
Не успел я схватиться рукой за переносную металлическую лестницу, как посыпался град ударов со всех концов. Каждый конвоир пытался достать - кто молотком, кто кулаком, а кто носком сапога пинал. Собака тоже не желала отставать, нетерпеливо рвалась с поводка – было страшно. Я снова рухнул на потоптанный снег, спасаясь от увесистых ударов, теперь меня месили носками кирзовых сапог.
- Собаку, собаку давай!.. Пусть она его пощекочет!.. Ха-ха-ха!!!
И в невероятном порыве, под шрапнелью ударов, под свист, тюканье и улюлюканье своих дрессировщиков, я вскочил в вагон. Обслуга, которая стояла в стороне, вбросила в вагон ящики с углём и пайками, подали кадки с водой и баландой - и с грохотом закрыли дверь вагона. Раздался гудок паровоза, эшелон, постукивая буферами, тронулся в путь, настукивая: «Собаку! Собаку! Собаку давай!..»
- Ну, братцы, возвратился с того света!..
- И на тебя нашлись «геркулесы»? Ха-ха-ха! – засмеялся Толик, - Это тебе не в «Кобыльем дворе» гулять над краснопогонниками!.. Ах, как разукрасили!..
На него зацыкали «контрики»: «Ты что, «фитиль», совесть потерял, что ли?.. А если б ты вместо него попал?..»
- Ничего... бывало хуже... перекашляю! - бодро ответил я Толику.- Не впервой мне возвращаться с того света. Вон в Горношории петлю надели на шею и провели по посёлку, а это по сравнению с тем – цветочки... Правильно Андрюха?..
*****
В Иркутске эшелон загнали в тупик. Пока этап не пройдет санобработку - ни метра вперёд. Этот закон ещё с войны существовал на Иркутском железнодорожном узле. Да и пора – вшивота не давала покоя.
Большущий санпропускник у железнодорожного пути сохранил свой штат ещё с японской войны, когда эшелоны с войсками шли на Восток. Всех нужно было вовремя обработать, чтоб не допустить эпидемии в многочисленной армии. А теперь эшелоны двигались на Запад с отслужившими бойцами. Вагоны их ходуном ходили, бойцы возвращались с победой, у каждого грудь в орденах и медалях. С песнями, со свистом и танцами - ликовали солдаты под голосистые гармошки и трофейные аккордеоны. На остановках они выскакивали из вагонов размяться. Везли эшелонами военнопленных японцев, они ехали при своих командирах и наградах. «Почему их охраняют не так жестоко и бдительно - как нас? - задумался я. - Неужели мы опаснее, чем даже войска такого коварного врага, как японцы?
*****
А поезд неумолимо настукивал и настукивал колесами километры. Уже проехали около сказочного Байкала, у самой его кромки. Порой казалось, что эшелон опрокинется с каменисто-ленточного уступа в синюю бесконечно волнистую бездну. Но паровоз уверенно тянул к намеченной цели состав рыжих, окутанных ржавой колючей проволокой вагонов.
Сладкие и горькие воспоминания разбудил Хабаровск: «Где же вы теперь мои друзья-однополосатики? Вероятно, все по домам с песнями победителей разъезжаетесь, а мне невыносимо лихая доля выпала. За что?.. За что?.. О-о-о... лучше бы в честном бою голову сложить, чем быть презренным врагом народа...»
Уезжали из Сибири, снег лежал, а приехали в Хабаровск - тяжёлый воздух в вагоне настырно напоминал, что уже весна. Однажды, когда все спали, убаюканные свежим, ранним, еще не спертым воздухом, мы проснулись от душераздирающего крика:
- Братишки!.. При-е-ха-ли!!!
В вагоне все взбудоражились, каждый старался пробраться к крохотному колючему окошку – и посмотреть наружу. Состав стоял в тупике, а рядом – огромный синий залив. В утреннем густом молочном тумане, как сквозь сито, просматривались силуэты разбросанных на рейде и занайтованных у причалов и пирсов океанских пароходов и солидных барж.
...Вагон, правда, мой не купейный,
И окна забиты на нем.
И нет в том вагоне забвенья,
Ни утром, ни ночью, ни днем.
Состав наш мчался на Север,
Где нету ожики и роз.
И каждый во что-нибудь верил,
И каждый стремился без слез.
Автор неизвестен.
|
|
|
|
|
