Валькумей

Я копал руду на Крайнем Севере,
Много лет я молока не пил,
Только ты, земля моя, не верила,
Что тебе я в чем-то изменил...

Анатолий Жигулин

Рудник Валькумей расположен на самом берегу Чукотского моря, на огромной гранитной скале, которая кое-где покрыта породой и суглинком. Сюда и подвезли пополнение из Певека. В лагере около тысячи человек. Из Валькумейского лагеря хорошо видно, как меняет свой облик Ледовитый океан. Порою лед поднимался под напором прибоя, трещал, ломался, большие ледяные глыбы оттесняли более слабых соседок – потеснись, мол, милочка, я за тобой берега не вижу. То налетал хищный «Южак», угонял лёд далеко-далеко от берега, и появлялись кипящие, чёрные бешеные волны, то снова замерзал океан, сверкая голубовато-синей мерзлотой - и тогда, казалось, никакие силы не в состоянии потревожить это неподвижное царство льдов.

Долго длится полярная зима, кажется бесконечной полярная ночь. Ещё осенью зашло солнышко, а вот второго февраля, когда мы переночевали в новом лагере, показалось дорогое светило. Ликующим вбежал в барак зек, первым увидевший восход солнца:

- Ребятки!.. Ребятушки!.. Да что же это вы спите, дорогие?.. Так можно и царство небесное проспать!.. Скорее поднимайтесь!.. Скорее, братцы!.. Солнышко всходит!.. Ну что, до вас не доходит?.. О-о-о... Бра-т-цы-ы-ы!.. Какая радость!..

Погода стояла тихая, безоблачная, морозик градусов пятнадцать, солнышко - красное-красное, лениво выкатилось половинкой из-за горизонта, показалось - и снова скрылось на двадцать четыре часа за земной шарик. Сколько радости, сколько разговоров: «Ты видел солнышко?» - «Видел!.. – «И я видел!» - «А я, братцы, не успел!» - «Эх ты, со-ня, такое видение прозевал! Напишу я сегодня письмо на родину, сообщу, что видел солнышко».

*****

В бараке я встретил бывшего бандеровца Омельченко. Голодный, как шакал, он был зол на весь мир. Всё ему было безразлично.

- Тiльки одне мене, друже Павле, тримае на цiй грiшнiй землi! Мрiю побачти хоч один раз, одним оком рiдну хатину та рiдну неньку.

- Не унывай, друг Омельченко! Держи хвост трубой! Слушай, милый друг, поведаю тебе о своих тяжелых минутах в заключении. Хотя ты и старше меня лет на десяток, но я больше просидел по лагерям, больше горя хлебнул...

Только привели нас в лагерь из тюрьмы на кирпичный завод, как меня поставил бригадир глину месить и беспрерывно бросать в бункер. Попробовал и думаю себе - это каторга, а я раньше никогда физически не работал - и отказался от работы: ”Стреляйте меня - и все тут!” А это в начале войны было, тогда за отказ от работы шлепали, как куропаток на охоте. Лишь случай меня спас - лагерь закрыли. Нас тогда послали на пересылку - вот, как видишь, я живой до сих пор. Я уверен и сейчас, что таких, как я, несправедливо держат по лагерям. Советский я!.. Понял ты? Советский! Ты западник, по-иному воспитывался, тебе не понять, почему я, лишенный свободы, голодный, сделанный «врагом народа», так верю в советскую власть. А что сижу, как чуждый элемент - то убежден, что кто-то что-то напутал, а вот кто? И где? Не могу своим умишкой понять! Учиться надо было, дураку, в детстве, легче было бы разобраться, в чем тут соль. А теперь ломаю голову...

Я и сейчас, несмотря на перенесенные лишения, голод, унижения, оскорбления, свято верил в свое правительство, в свою страну. Поэтому так убедительно доказывал бандеровцу Омельченко:

- А сколько раз я мог бежать из заключения!.. Но куда?.. И зачем?.. Вот, к примеру, в Хабаровской пересылке нас возили на работу. Конвоир сам посылал в балку по водичку километра за два: «Бери ведро и иди, морячок». И уходишь. Но бежать!.. Я не преступник какой-то, я честный человек! Да-а-а... Если бы ближе фронт, то бежал бы, чтоб оправдать себя, доказать свою преданность Родине кровью. А за границу... Она была близко, Маньчжурская, я не кривлю душой ни грамма, поверь мне, но пусть лучше отрубят голову сразу или повесят, и пусть бы мне предложили сало есть, салом укрываться - все не то. Самое главное - свобода на своей родине! Я не мог изменить Матушке-Родине... Я отвечаю на твой взгляд, он говорит: вот, мол, патриот-голодранец!..

Потом я заговорил с Омельченко про рiдненьку Украiну - ласково, душевно, про то, как там уютно и тепло.

- Даже зимой, когда идет снежок, помнишь?.. Такой лапчатый, пушистый, радостно на душе становится. А он медленно-медленно, изумрудными звездочками падает и падает, иногда подхваченный легким дуновением ветерка. Снежинки, словно пьяные, путаются между собой, как будто пытаются возвратиться назад, но земля, как магнитом, притягивает к себе эти звездочки, и они садятся все ниже и ниже, и земля успокаивает их беспокойную игривость и детское озорство. Даже когда, бывало, сильно запорошит, ударяя в лицо холодинками, эти холодинки тают на лице,… о-о-о... какое это блаженство, как это приятно, друг мой Ваня... А снежок валит и валит, покрывая белым одеянием все вокруг. Вот когда испытываешь на себе красоту снежной красавицы зимы! Ничего не обойдет этот пушистый дорогой гость, все покроет своим белым ковром. В деревне соломенные хатки покроет и оденет в грибообразные шапки, а деревья разнарядятся, словно березы в майском цвету цветут. Успокоится метель, и до рези в глазах белый снежок набирается влагой, и солнышко покажется, как матовая электролампочка. Подростки выбегают, накатывают снеговые бабы, сооружают сказочные крепости, да и взрослым в это время так и хочется слепить снежку и бросить в идущего знакомого или соседа, так и тянет крикнуть - принимай друг, эстафету радости!..

И потом целый час еще вспоминали о родном крае, о мягких зимушках, о блаженном лете, о спелых вишнях - но Омельченко не растревожили и картины родного края (голодной куме – хлеб на уме). Ведь он тяжеловес, а тяжеловесам нужна двойная порция питания. Я напомнил своему другу о родителях:

- Представляешь, Ваня, как там скучает о тебе женушка, твоя гуцулка Ксеня, которая осталась одна, как голубка без голубя, - а мамаша, вероятно, исстрадалась по тебе, поседела как лунь, томясь в ожидании, вероятно, до сих пор выходит на заросшую подорожником дорогу, выглядывает с тайной надеждой: «Чи не видно мого рiдного синочка не битiй дорозi, може, його вже пробачили». А ты даже весточку о себе не подаёшь «матерi рiднесенькiй». Эх ты, сынок, сынок! Я до самого сорок пятого года не давал о себе знать, гордая обида меня томила, а как сообщил, легче стало...

- О-о-о... мiй друже Павло!- рыдая, выдавил из себя Омельченко,- не нагадуй менi про рiдну матiр!

Угрюмая гордость сломилась в нём, и из упрямого векового дуба он превратился в засыхающий подсолнечник: гнулся и гнулся под тяжестью воспоминаний о родных - и зарыдал, как малое дитя. Я подумал: «Пусть поплачет, после этого ему легче станет на душе. Пусть выплачет то, что накопилось внутри за все годы мытарств по горам, лесам и лагерям. Стало быть, он ещё не потерянный человек, - раз вспоминает родимую мать».

*****

В нарядной первого участка, к которому меня прикрепили, начальник напоминал о вчерашних недоданных на-гора трёх процентов плана, о сегодняшнем задании наверстать упущенное с новым пополнением. Каждому бригадиру и гормастеру он дал задание и скомандовал:

-За дело, голубчики!..

На третьем горизонте новеньких встретил коридор (квершаг). По нему несся с огромной скоростью назойливый ледяной ветер - это вентиляция.

Бурильщики вошли в молоточную, приспособленную тут же у плитов в гранитной скале, быстро разобрали свои перфораторные молотки и разбрелись по своим точкам: кто в блок, а кто в штрек. Бригадир Грачёв поставил меня молотобойцем на грохотах. Трудно показалось мне после тепленькой баньки постукивать по гранитным глыбам. Злющий сквозняк бесконечно выжимал водичку из-под носа - и я пошел в молоточную греться.

- А-а-а... мой вам с кисточкой!.. И вы нас посетили? Сколько лет... Сколько зим!.. Ха-ха-ха! Здорово, староста!.. Не узнаёшь, что ли?

- Здорово, Минин! И ты здесь?

- Как видишь! - гордо выпрямился он.- А у тебя «будка» дай боже! Все еще умеешь жить?

- В Певеке на наваристой работе вкалывал! – ответил я и, помолчав, добавил. - На «стосе» подзалетел.

- А-а-а... Вандал!.. А на лесоповале запрещал нам играть в «стос»?

- Я ж «фитилям» жизни спасал! Они же в «деревянных костюмчиках» были бы, если бы я не запрещал им поигрывать их кровные паечки и «тряпки».

- Подумаешь, адвокат нашелся! Тебя это колыхало или щекотало? Хохол ты неумытый! Я жил и живу для себя, а в остальном, хоть трава не расти! Вот, имею на сегодняшний день с «фитилей» несколько «ларьков» и полсотенок с лицевого счёта, первого числа получу, и есть подкрепление для штанов - живу себе тихонько... и срок продвигается... А если бы ты был старостой в нашем бараке, то я бы лапу сосал... Да-а-а... - загадочно протянул Минин, - знаешь... дело это прошлое, но... В бухте Находка мы с Толиком за твоей головой охотились. Мы знали, что просто так тебя, «баклана», не возьмёшь, поэтому мы тебя по «сонникам» хотели оттяпать. Однажды приметили, где ты со своим «петюнчиком» лёг спать - и подкрались тёмной ночью с колуном. Подползли мы под рокот пулеметов на то место, где вы ложились спать, искали, искали, но не нашли вас, паскудников. Обидно было. Вероятно, вас ветер спас: дул вечером в одном направлении, а потом начало нести на ваше место запахом из туалетной. Вот вы и ретировались с этим Гошкой-«Котиком». На другой день Толик Жаворонков ушёл с этапом на Колыму, а я колун обратно подбросил в пилораму... Кстати, твой Гошка в первом бараке живёт - девкой заделался, с нарядчиком грузинскими шуточками балуется!.. Ха-ха-ха!..

- Да не может быть! Вот бесхарактерная скотина!.. Ух!.. Ка-кая гни-да?. По-до-нок!. - и подумал: «Он всегда выглядывал, чтоб его подкармливали! Я же с ним, оборотнем, водичкой в ЗУРе делился! Ах, гнида!»

- А ты с ним не блудил? Уж очень вы дружили крепко!

- Что ты?.. Что ты?.. Да я таких всегда презирал: как активных, так и пассивных. Да я бы всех этих педерастов в расход пускал!

- Тебя допусти, ты бы творил из чёрного белое, а из белого чёрное!

- Ух!.. Тро-гло-дит!.. Обидно и за себя и за него... Другом ведь считался!.. Да ещё каким другом!.. Тьфу-у-у!.. Га-ди-на!.. И как я на пересылке не догадался, его же и там «Котиком» называли. А я-то думал: ну, красивый парень - вот и называют... А он и там блудил. Когда же он успевал, он же все время при мне находился! Девкой заделался, гнида, вот не думал! Ни стыда, ни совести!.. Тьфу-у-у!.. 3а-ра-за!..

Не сладко показалось мне на руднике – и после работы я засел искать счастья в картах - и проиграл все, за исключением ватного одеяла. Вынес постельные принадлежности Ваське «Камбале», а он требует одежду:

- А ты мне сменку давай!.. Что, «лапоть», законов не знаешь?

- Ну, «контра»! Ну «гидра»!.. И здесь законов ищешь? Я тебе такую сменку принесу, что закачаешься от смеху!

И ликуя, удалился с постельными принадлежностями. Прошло несколько минут, и «Камбала» принёс что-то похожее на телогрейку и брюки - все в мазуте: масло с них так и течет, заплаток и дыр не сосчитать, масляная вата так и прет наружу, один воротник ещё цел.

- Вот тебе сменка! Ха-ха-ха!!! Не возьмёшь, придем с ребятами, разденем и голым оставим!

С великой болью в душе снял я с себя чистую одежду и надел сменку. Такого со мной за весь долгий срок никогда не случалось. Зашёл я в барак... О-о-о... ужас... все на меня смотрели, как на клоуна, а на Омельченко мне стыдно было даже глаза поднять. Ведь только вчера какие я ему слова говорил... а сегодня... позор... по-зор...

Утром на работе постоял с часок на грохотах - и отказался работать на сквозняке. В голову лезли разные мысли - и под скип броситься, и руку или ногу под вагонку подставить.

После перебранки с бригадиром, который грозил заморить меня на семисоточке, направил он меня в штрек, грузить и возить породу на эти же плита.

Много было жил в этой огромной скале, а по жилам проходили штреки, через которые через шесть-восемь метров пробиты дучки в блок для люков. В блоке шумели молотки. Там руды полно, но брать можно только лишнее с разрешения бригадира - руду, которая мешала бурению уступов в блоке. В штреке, где мы с латышом грузили вагонку, чувствовался запах чеснока. Латыш объяснил, что это угарный газ. А мне нравился этот запах, он напоминал домашнюю колбасу с чесноком. Нам обоим дали задание очистить штрек от отпаленой руды и подготовить его к обуриванию на следующую смену.

А я думал совсем об ином, мне работа на ум не шла: «Что делать? Как выйти из этого дурацкого положения? Остался единственный шанс - атласное одеяло, но что с ним делать? На карту ставить? Я же карты все «Камбале» проиграл, а чужими играть, все равно, что так отдать. Нет, надо найти богатого лагерника и выменять на одежду».

Прибежал с работы - и бегом в первый барак. Гошка Клюев помещался в углу барака, его нары были завешены плотной тканью из новых распущенных матрасов. Сидел он за широкой чистой ширмой – выхоленный, сразу видно, сыт. На ногах камчатские унты в шахматную клеточку, одет в оленью узорчатую красиво вышитую безрукавку... «Да-а... оборотень, чисто ходишь, где берёшь?» Постель заправлена новым байковым одеялом, а сверху - две огромные пуховые подушки: «Да-а-а... здесь не хватает именно моего атласного одеяла. Ну, с тебя, оборотень, я сдеру, что мне надо».

- Слушай, Гошка, я к тебе пришёл как к богатому лагернику. Хочу обменять своё атласное одеяло на одежду и постельные принадлежности. Слыхал ты о моем одеяле, которое не ставится на карту в любой цене?

- Ой, Павлик, ты же, как будто и в карты никогда не играл?

- Слушай, Гошка, прошу тебя по старой памяти, если есть у тебя лишние брюки и рубашка, - выручай, дай безо всякого обмена. Или ты тоже, как Клименко в трюме?

- Да нет, что ты, что ты? На, держи, а остальное мой напарник придет, обменяет.

«Напарник!.. Ух, гнида!.. Ух, оборотень!..» - возмущался я, возвращаясь в барак.

Спускаясь по ходу в рудник, я услышал голос Минина.

- Ты смотри... Вчера я видел тебя - ты был гол, как сокол. «Ну, - думал я себе, - и в полгода тебе не подняться на ноги». А сегодня смотрю - ты в норме. Да, ты, действительно, умеешь жить! А гордый какой!.. Ни разу не зашёл в молоточную погреться. Я ждал, ждал - и не дождался!

А голод не девал покоя ни ночью, ни днем. И приспособился я подрабатывать по ночам - возить снег на кухню с такими же дистрофиками, как я сам. На Валькумее воды не было, из гранитной сопки её не выжмешь, так что возили ее из Певека, но только два-три месяца в году, а остальное время обходились снегом. Как навозим с запасом - так сидим, отдыхаем в кочегарке, подрёмываем - утром ведь на работу: грузить и гонять в штреке вагонки на грохота.

Только месяца через полтора работы на руднике получил я с лицевого счёта сто рублей и «ларек»: два килограмма нерпичьего жиру, килограмм хлеба и пачку махорки. Этого жиру хватило на десяток дней - и снова желудок погнал подрабатывать по ночам на кухне. Навозим снегу, сидим и спим, а на уме баланда. «Кто сегодня из поваров дежурит?» - не открывая глаз, спрашивал сквозь сон сосед у присутствующих «лунатиков». «Степа! – Ну, этот гад нальет сверху пожиже!» И верно, наливал баланды, лишь бы очередь отбыть. И не скажешь ничего: скажи, так завтра не возьмут подрабатывать. А завтра будет дядя Гриша – тот зачерпнет снизу, да погуще. Так и протекали деньки на руднике.

*****

На первом участке появился новый бригадир Белаш. Организовал он из «контриков», хоть сам и уголовник, скоропроходческую бригаду. Взял он к себе трудолюбивых: в том числе латыша и меня. Пайку сразу же стали получать кило двести, всем бригадникам он выписал с лицевого счета по сто рублей и «ларёк», жиру нерпичьего покупай в ларьке сколько желаешь - хоть купайся в нём. После нерпичьего жиру в организме чувствовалось какое-то горение - на грани температуры, - и керосинная отрыжка не давала покоя целый день - бочки-то, в которых доставили на Чукотку жир - из-под керосина, но зеки не свиньи - всё поедят.

*****

В апреле в лагере подобралось три звездочета, обворовали магазин в поселке, запаслись продуктами и куревом, отобрали у чукчей нарты с собачьей упряжкой, сняли с них теплую одежду - и направились в бега в направлении Колымы. Были попытки бежать и раньше, но все они кончались смертельным исходом. Даже добирались к Колыме, а там тоже все на охране войск НКВД и на сплошных лагерях.

Звездочет, астроном и знаток прогноза погоды двинулись в тяжелый путь. Когда обнаружили вохровцы побег, полетел самолет на розыски в бесконечных северных просторах. Летал самолет в разных направлениях от лагеря, но обнаружить беглецов не удалось. Заговорили лагерники об удачном побеге. Дошли эти разговорчики и к охране, и это ее не на шутку взбудоражило. Кончилась их спокойная жизнь: то, бывало, приведет на рудник и сидит в теплом местечке, ждет себе спокойно смену. А теперь повнимательнее охраняет на своих постах.

Прошло недельки три. Лагерники забыли о побеге, и вдруг приполз один беглец с отмороженными руками и ногами. Допросили его и отправили в Певек, в стационар, ампутировать конечности и за “довесочком” - за побег и грабеж, да не простой, а групповой. Он рассказал, что те двое тоже еще живые, но слабые, и ползут по его следу, помороженные. Снарядили конвоиры поиск на лыжах в том направлении. Нашли. Приволокли поближе к скалистому крутому берегу Ледовитого океана и здесь же на льду бросили их у лагерников на виду.

- Давай, давай, беглецы!.. Сюда, сюда, за нами!.. Еще немножко! Еще чуть-чуть!

Днем раньше после прибоя лед дал трещину, вода, сверкая зеркальной поверхностью, залила лед, и он засверкал изумрудным блеском. Туда и направили конвоиры беглецов, на скользкий мокрый лед. В последнем усилии карабкаются чуть тепленькие неудачники, но не продвигаются ни на шаг к лагерю по зеркально скользкому льду. А охранники торжествуют: “Смотрите, мол, если вы будете бегать - и вас ждет такая же участь!”. А беглецы в отчаянии взывают о помощи:

- Братцы!.. Миленькие!.. Помогите!.. Дайте возможность хоть умереть в тепле!

Из барака высыпали все свободные лагерники. Вечерок удивительно теплый - а для беглецов, что вьюга злая. Охранники решили, что беглецы “отпетые”, и устроили перед лагерем показуху - смотрите, мол, и знайте, что значит совершать побег из чукотских лагерей.

- Довольно издеваться!.. Это произвол! - шумит лагерник из толпы заключенных.

- Да помогите же!.. Стрелок, не мучай, добей, прошу тебя! - доносится жалобная просьба обреченного.

- О-о-о!.. Ма-мо-чка!.. Где ты, моя дорогая? Зачем ты меня на свет родила?.. - и запел:

“Для того, чтоб по тюрьмам скитаться
И тюремную жизнь испытать…”

Лагерники, возвращаясь с рудника, несмотря на угрозы конвоиров, которые стерегут беглецов, пытаются приблизиться к обреченным и вытащить их из воды, но их не подпускают, грубо пиная, загоняют в зону лагеря. Более слабый не долго мучился, затих на веки вечные, а второй живучим оказался. Лагерники заволновались, зашумели:

- Что за произвол?

- В каких законах вычитали такие пытки?

На шум зашел в зону здоровый, противный и вульгарный старшина и нагло обратился к собравшимся толпой недовольным заключенным:

- Вон, видели? - показал он на вышки. Там выставили пулеметы. - Так чего вы раскаркались, как вороны? “Кар!.. Кар!.. Кар!..” Тогда посмеивались между собой? “Удачный побег!.. Удачный побег!..” А теперь: ”Произвол!.. Произвол!”. Можете на полюс петицию подать. Там белый медведь разберет вместо прокурора.

Старшина ничуть не скрывает своей радости, скалит все тридцать два зуба, всем своим видом показывает, что перед ним стоят не люди, а заключенные.

Покинул он зону, и еще бдительнее усилили охрану лагеря.

До поздней ноченьки кричал многомученник. Перепрощался со всеми своими родными.

Проклял умирающий всех охранников вместе и каждого в отдельности, особенно досталось Берии... Потом обратился к лагерникам, что охране и нужно:

- О-о-о... братцы! Ради бога, умоляю вас, не пытайтесь бежать отсюда! Здесь кругом белой смертью пахнет! Нет конца и края этим сугробам, пургам и “южакам”. Ой, страшно, братцы, страшно!.. Во время пурги невозможно и бессмысленно двигаться, мы залазили в чукчанские оленьи мешки, и нас заносило холодным снегом - и так по несколько дней мы лежали, не высовывая носа из своего белого склепа. Это хуже пытки на Лубянке, это во сто крат хуже камеры одиночки и сырого карцера в подвале - лежать в готовой снежной могиле. Одна минута кажется часом. Собак мы всех сырыми съели, голод и холод не покидал нас ни на минуту.. О, братцы, нет силы рассказывать.. Да будь же ты проклят, ”черный ворон”!

Утром, когда по звону чугунной рейки поднялись лагерники, звездочетов уже убрали с глаз.

*****

Новый бригадир Белаш поставил меня бурильщиком. Он был, как юла: выписал со склада американские перфораторные молотки «Энгерсоль», они двадцатидвухкилограммовые, но работали эффективнее, чем наши тридцатикилограммовые «Победа». Белаш объяснял, какие врубы бывают в штреках, где мичеганский вруб, где нужно конвертом расположить, а где простой.

- И откуда ты все это знаешь?

- А ты разве не слыхал? Я ведь гормастером работал на этом руднике, а дали мне два года за нарушение техники безопасности. Взрывник у меня погиб. Но, ерунда, мне с зачётами осталось всего четыре месяца. Вот я и тренирую тебя, хочу на своё место подготовить, чтоб не померкла слава о знаменитой бригаде.

*****

Поднявшись на ноги, я приспособился обуривать сточенными победитовыми коронками по два штрека в смену.

Однажды в бараке во время досуга я сидел на верхних нарах и с величайшим наслаждением пережёвывал хлебушек, посыпанный сахарком. Какое это наслаждение - может понять только тот, кто хоть однажды был голодным. Ради этого удовольствия стоит обуривать по два штрека.

- Что, хочешь выслужиться?.. – вдруг услышал я из общего прохода ехидный голос бывшего полицая Камышана. - Обуриваешь по два штрека?..

- А тебя что, это колышет?.. Что, тебе кисло или тошно? - бодро ответил я.- Я зачеты зарабатываю, у меня же не двадцать лет сроку, как у некоторых полицаев, не указывая пальцем и не называя фамилии - и вот хлебушек с сахарком вынимаю из шпуров, - показал я на свой кусочек. - И вообще, пошел ты ко всем чертям! Когда я на кухне ночами дежурил, никому не было дела. Никто не видел и не замечал! А сейчас сахарок увидел, и слюнки покатились? - я вбросил себе в рот последний кусочек и громко произнёс: «Ам-м-м - и нет хлебушки!»

- У-у-у... Азиат! Норму нагоняешь?..

- Топай, топай отселева! Меня этим не проймешь! Я уже тертый и перетёртый по лагерям.

- Да я... Да я таких, как ты, - он в бешенстве подступил к самым нарам, - обдёргивал в Одессе!..

Налившись гневом, я мигом сообразил, что этот подонок намекал на морячков.

- Ух ты г-а-д...

Сердце у меня забилось, с яростью пантеры я кинулся с верхотуры на противную полицейскую морду и принялся беспощадно его избивать.

-Хватит!.. Успокойся!.. Ты так его уже отделал, что у него всё лицо синее!- шумел Гришко.

- А-а-а... «Правдист»! Так тебе полицая жалко? - закричал я, продолжая беспощадно избивать Камышана, и приговаривая: «Вот тебе за матросов!.. А это за повешенных тобой!.. А это тебе за плавсотав!.. А это тебе за береговиков!.. Помни меня, гадина ползучая!.. И за балтийцев!.. И за черноморцев!.. и за одесситов!.. И за...»

Несколько зеков оттащили меня от полицая, сообразив, что этому поминальному перечню не будет конца.

- Брось, дружище, подвесил и хватит с него!

- Да он в Одессе никогда и не бывал! Что ты, не видишь, это же лапоть деревенский!

*****

Май прошел в снегах. Увлёкшись работой, я и не заметил, как нагрянуло лето - да если бы это было лето, как лето! Солнышко уже не пряталось на круглые сутки, но какой с него толк! Оно светило как из-за матового стекла, а холодный ветер продувал до костей, телогреек никто не снимал - но ручейки игриво бурлили. А посмотришь в сторону Ледовитого океана - там сумбурная картина: то прибой ломает лёд, то снова все сковано мерзлотой. А в руднике что летом, что зимой - вечная мерзлота, тепло туда никогда не доходило.

И что удивительно - у склада взрывчатки, всего в километре от ствола рудника - вопреки непогоде и холоду на мохнатых стеблях росли дикие цветы.

*****

Бригадир Белаш освободился. Бригаду принял я. На освободившееся место я взял Омельченко. Для начала занял ему полсотни на нерпичий жир.

Прошло всего полгода с тех пор, как на грохотах стоял новичок в рудном деле - абсолютно раздетый, голодный, как волк, и боролся сам с собой: покончить с жизнью или нет, броситься под скип или повременить? А сейчас я бригадир, да ещё какой бригады! Попасть в неё - мечта каждого лагерника. В бригаде работа спорилась - и пятнадцатого-шестнадцатого числа я докладывал:

НАЧАЛЬНИКУ РУДНИКА, СЕКРЕТАРЮ ПАРТКОМА, РУДКОМУ

Р А П О Р Т

Скоропроходческая бригада Овчаренко П.Г. пятнадцатого октября 1947 года выполнила план прохода жильных штреков на сто процентов.

Бригадир П. Г. Овчаренко.

К этому рапорту я прилагал список бригадников на получение денег с лицевого счёта: мне двести рублей, заместителю сто пятьдесят, остальным бригадникам по сотне. И ещё прилагал список на «ларёк», кроме хлеба, махорки и сахару по двести граммов на каждого, еще выписывали по сто граммов латышского «спиртеуса» - но к бригадникам он не попадал - шёл на подмазку конторских крыс и лагерных «придурков».

Повеселел Омельченко (что значит питание: хоть нерпичий, а всё же жир!). Уже и он в смену по два штрека обуривал и в зоне успевал на бригаду пайки получить и талоны в столовую.

Двадцать третьего-четвёртого числа снова рапорт начальнику рудника о выполнении плана на сто пятьдесят процентов. А в конце месяца общий рапорт со всем лагерем. Бригада гремела не только на руднике, но даже по Чаун-Чукотоком радио сообщали о ней. Хоть, конечно, не уточняли, что это бригада заключённых, партия не позволяла упоминать о зеках в эфире.

Наступил новый сорок восьмой год. Снова северяне с трепетом ждали восхода солнца - ведь солнце это жизнь.

Я метался по выработкам, как метеор. Надо было своевременно сообщить взрывнику, что забой обурен, и его нужно зарядить и отпалить; надо было сообщить пыжоделам, чтобы вовремя спустили горячие пыжи, доложиться дежурному охраннику, который привёл смену и теперь сидел в нарядной - справлял дрёму; потом сообщить маркшейдеру, сколько метров прошла бригада, от этого зависела пайка бригадников - и снова вниз. Бригада вела выработки в пяти жилах – и везде нужно было вовремя успеть.

*****

На пропускной будке в лагере я с дежурным на «ты»:

- Здорово, знаменитость!

- Привет дежурному начальству! - бодро отвечал я.

- Там твой бригадник в кандее сидит, в вольнонаемном поселке попался, в картишки поросёнок играл!

- Дежурный, не записывай в журнал, с меня сто пятьдесят причитается! Кто же это такой? У меня как будто и картёжников нет!

- Петров.

Я облегчённо вздохнул:

- Э-э-э-э... дежурный, с тебя сто пятьдесят причитается! У меня такого поросенка в бригаде нет! А ну дайте сюда картотеку бригады, я их тут пошурую! О-о-о... Сколько их тут набралось? Ишь ты «шики-брики», слабину надыбали. Вы поменьше накладывайте в мою бригаду чужих карточек! Все же бригада образцовая!

Дежурный побаивался знаменитого бригадира: пожалуюсь начальнику рудника - и загремит с пропускной будки на холодную вышку звёзды считать.

- Вот «фитили»! Подойдёт, согнется около вахты, раскиснет: «Пропустите! - просится. – Я из скоропроходческой бригады!» Ну, у него же на лбу не написано, не проверишь, и кладёшь его карточку в твою бригаду. Ведь только твою бригаду пропускаем в любое время суток, - а они, видишь, вместо работы в посёлок бегают - в картишки играть.

*****

Даже у Омельченко, Гришко, латыша и дяди Вани появилась вера и надежда на освобождение в связи с такими зачётами день за день. Проходил квартал, приезжала из Певека комиссия и зачитывали нам разводе по восемьдесят-девяносто дней каждому скоропооходчику. А в иных бригадах всего по пятнадцать-двадцать дней - и то не всем. Я уже подсчитал, что в мае должен с зачетами освободиться. Так проходило время, бригадники работали с воодушевлением. Где что не ладилось, находили меня и просили поскорее устранить неполадки: ведь бригадники пока не выполнят задание, забой не покидали. За работой забыл я и о том, что в лагере, как и год назад, есть голодные, проигравшие свою кровную пайку, полураздетые и слабые здоровьем, которые не в силах выполнять лошадиную норму – они так же, как и я в прошлом году, возили снег на кухню в ожидании: зачерпнёт или не зачерпнёт дежурный повар баланды снизу, погуще.

- Еще один цикл, братцы, и я пишу рапорт на «ларёк»!

Латыш и его напарник Гришко с невероятной быстротой подчищали штрек. Нагрузили вагонку, и латыш бегом покатил на грохота. Прошло порядочно времени, латыш не возвращался.

- Бригадир, иди, посмотри, что там за задержка у него?

На неудобном месте, посреди штрека, у латыша забурилась вагонка, и как он ни старался ее разбурить - ничего у него не подучалось, а позвать на помощь самолюбие не позволяло. Подошел я и принялся помогать:

- Сейчас, дорогой, поставим на место. Та-ак... Жми! Порядок, передок стоит! Теперь я нажму! Ра-аз!.. Опускай!.. Порядок!..

И когда уже поставили вагонку на место, латыш пошатнулся, оступился ногой в дучку, взмахнул руками воздухе и на глазах у меня загремел на нижний горизонт, расстояние до которого сорок метров вертикального гранитного блока. Я, не помня себя, рванулся по штреку к ходку, чтоб спуститься на следующий горизонт. На пути мне попался на глаза резиновый шланг, опущенный через дучку в блок, приготовленный слесарями следующей смене для обуривания выступов блока. В спешке я даже не посмотрел, прикреплён он к воздушной магистрали или нет. Схватился я за него - и с ветерком спустился на следующий горизонт. Шланг оказался сращенным в нескольких местах проволокой - и я до крови поцарапал руки: но что мне руки, когда бригадник разбился.

Ведь это же чрезвычайное происшествие! (Суд наедет - отвечай-ка, с ним я ввек не разберусь). И хотя за зека не судят, но из-за этого могут из бригадиров разжаловать. И что самое страшное – разгонят бригаду, и даже на прииск половину отправят - прощайте тогда зачёты день за день. Выскочил я из блока через нижнюю дучку на штрек и бегом назад к месту падения, на ходу снимая с шеи привязанный аккумулятор. Там у места падения необходимо было снова подняться в блок по люковой дучке и найти окровавленное тело латыша. Посмотрел я вперёд, светя перед собой рыжим светом осевших батареек в аккумуляторе - и увидел такое, что и глазам своим не поверил: «Что за галлюцинация?.. Что за привидение?.. Не болен ли я?» - пощупал виски, протёр залитые потом глаза, и... остолбенел...

- «О-о-о... не-бо!.. О, маменька родная!..» - в тусклом свете по штреку, осторожно, словно слепой, на ощупь, шёл, прихрамывая, латыш. Я испугался, остановился, у меня даже ноги задрожали от потрясения... Вдруг случившееся дошло до моего сознания, я рванулся и весь мокрый побежал вперед, обнял латыша, как родного брата. И хотя бригадиру не положено плакать, слезы радости сами катились из глаз.

- Ты ли, дружище? - ликовал я, тараторя. - Братишка, живой?..

- Бригадир, дай закурить! - попросил никогда не куривший латыш.

- На, милый мой дружок!.. На, дорогой!.. - дрожащими руками я протягивал ему сигареты. - Бери всю пачку, не жаль!.. Кури, друг, кури!.. А чего хромаешь?

- Упал на ногу и немного подвернул. Вот здесь!- он задрал штанину, а нога синяя, как пуп у вареной курицы.

- Ну, дорогой... иди в зону отдыхай! И вышли вместо себя Омельченко, а я его потом в бурении подменю.

Как я и обещал, на следующий день бригадники получили деньги с лицевого счёта и «ларёк». Когда бригадники получали деньги, то покорно отдавали мне по двадцать рублей на «Спиритеус», который шёл на подмазывание тех, от кого бригада зависела, и кто мог насолить скоропроходчикам. И никто в бригаде не возмущался, даже великий «Правдист» Гришко молчал: каждому дорога была знаменитая бригада, большие пайки - и зачеты день за день. Бывало, не успевал я разлить полученный «Спиритеус» по долям - кому сколько отнести, - а лагерные «придурки» уже тут как тут, и самое удивительное: приходили на распитие своей доли все одновременно и без приглашения.

И ещё я иногда угощал дядю Ваню, бригадника лет сорока пяти, бывшего капитана дальнего плавания. Он на многое открыл мне глаза, поэтому я так и уважал его. Около семи лет он отбывал наказание, (без вины виноватым) в разнообразных лагерях. Я свято верил в непогрешимость «Вождя мирового пролетариата». И слава аллаху и всем чертям на свете, что никто при мне никогда не говорил плохого о нашем «Кормчем»: если бы кто-нибудь что-нибудь сказал, я бы донёс на него «Куму». А этот капитан, дай ему аллах здоровья, убедительными аргументами развеял мою веру в вождя в пух и прах. Бывало, в штреке без лишних свидетелей, он часами рассказывал мне о диких вещах, творимых в самом Кремле. У каждого из приближённых Сталина были заложники в лагерях за колючей проволокой необъятной Страны Советов: то ли жена, то ли дочь, то ли сын, то да брат, то ли тесть. Поначалу я не верил дяде Ване – «И что он врёт,- думал я, - ведь я прошёл много лагерей, видал много видных людей - и никто ничего такого не рассказывал». Иногда мне охота была броситься на Дядю Ваню и отлупить его за такую правду. Потому что, если всё это правда, то как же дальше жить? Но поразмыслив со временем, я своему ужасу убедился, что все это горькая, святая правда. А дядя Ваня продолжал добивать меня своими вескими аргументами. «Я прекрасно знаю, - говорил он, - что если ты донесёшь на меня оперативнику, он поверит и без свидетелей: в таких делах свидетелей не требуют. И не сносить мне тогда головы, или новый срок намотают, лагерную статью на прииск до самой могилы. А на прииске уран добывают. Я знаю, что такое уран, кто там работает – обречён».

- Повидал я, Павел Григорьевич, белый свет. Был в Рио-де-Жанейро, в Париже, в Нью-Йорке... о-о-о... мо-ло-дой человек - я видел и навиделся, как люди живут.

Вот за такую правду, за то, что он не боялся разговаривать со мной на эту тему, я и уважал дядю Ваню и угощал иногда спиртом.

- Ну, дорогой, давай с тобой выпьем за жизнь! - и я налил латышу больше, чем сто пятьдесят грамм. - Ты как: голым пьёшь или шампанским запиваешь? - подшучивал я.

- Не надо, бригадир, ты и так ко мне добрый, я не хочу! - чистосердечно отказывался латыш.

- Пей, дурачина, когда бригадир угощает, вон у тебя какая оказия получилась, даже не верится, что ты живой остался!

Прошло несколько минут, и латыш, этот огромный великан, принялся рыдать – только теперь до него дошло, что он чудом остался жив.

Прошёл май, больше десятка заключённых с нетерпением ждали зачётов - а с ними и освобождения. А зачёты везли на волах и на скрипучей телеге. Уже пришли в Певек пароходы. Уже уехал опытный взрывник Анашкин, а списки на зачёты всё везла и везла эта скрипучая телега. В том году три тысячи заключённых не довезли в Певек. Пароход, на котором доставляли живой груз, потонул. Спаслись только охранники и команда парохода.

Иные пред смертью кричали,
Газированы в кубриках так,
Водолазам привет посылали
Оставшей братве, морякам.
Друзья, оставайтесь счастливо,
А если вернетесь домой,
Родным вы привет передайте,
Скажите семье вы родной.
Что сын был убит ваш без боя,
У самых родных берегов...

Лишь когда Чукотку пришли гружёные рудой пароходы, прибыл, наконец, и список с зачётами. Тех, у кого окончился срок, повезли в Певек. Это произошло двадцать первого октября 1948 года. Чукотские вельможи умышленно задержали наше освобождение: чтоб освобожденные из-под стражи не уехали с Чукотки на попутных пароходах. А вообще, «пятьдесят восьмую» только десятый пункт отпускали на материк без задержки, а остальным не давали разрешения на выезд.

По закону освободившиеся должны быть снабжены на дорогу к месту следования на родину билетами, и питанием. Но закон этот – вилами писаный, а белый медведь забыл печать поставить. Пробовали смельчаки жаловаться чукотскому комиссару на это беззаконие, но он ответил: «Все, что делается на пользу Советского Союза – законно, и никакие жалобы вам не помогут! На Чукотке нужна рабочая сила, стране нужен цветной металл, а вы голову морочите: «Положено!.. Положено!»»

Первым делом мне выдали справку об освобождении. Так как первая справка не сохранилась, я представляю читателю справку, выданную в Магадане в 1967 году:

МООН РСФСР
Почтовый ящик № АВ 261
15 марта 1967г.
№ 2-307/093 гор. Магадан

СПРАВКА

Дана гражданину Овчаренко Павлу Григорьевичу, 1919 года рождения, уроженцу харьковской области в том, что он, будучи осуждённым 9 августа 1941 года находился в местах заключения с 29 июля 1941 года по 21 октябри 1948 года, в том числе, на Крайнем Севере с 10 июня 1946 года по 21 октября 1948 года.

Время нахождения в местах заключения засчитывается в общий трудовой стаж работы по специальности только по предъявлению документа о реабилитации.

В связи с указом Президиума Верховного Совета СССР от 1 августа 1945 года. Постановлением СНК СССР № 2777 от 29 октября 1945 года, и Постановлением Совета Министров СССР № 1655 от 8 сентября 1955 года время нахождения в местах заключения на Крайнем Севере засчитывается в трудовой стаж в двойном размере с 10 июня 1946 года по 21 октября 1948 года.

На основании разъяснения Государственного Комитета Совета Министров СССР по вопросам труда и заработной платы за №26 от 14 августа 1957 года время нахождения в местах заключения по выбору реабилитированного может быть приравнено либо к работе, которая следовала за освобождением из мест заключения, либо к работе, которая предшествовала аресту.

НАЧАЛЬНИК ОТДЕЛЕНИЯ П/Я – АВ-261 Подпись – ЖУРАВЛЕВ - Печать

*****

Майор прочитал о поражении в правах на три года, а потом затараторил на память:

- Вы не имеете права избирать, быть избранным, голосовать на любом собрании, выступать с речью на собраниях, митингах, быть членом профсоюза и иных добровольных обществ, не имеете право быть военнослужащим, служить в милиции, в военизированной охране - так-то гражданин Овчаренко!

Все то, что он говорил, пролетело мимо моих ушей, но когда он назвал меня гражданином - это меня взволновало! Наконец-то, краснопогонник назвал меня таким дорогим, долгожданным словом г р а ж д а н и н! Какое это драгоценное слово: тысячи ночей и дней мечтал я об этом слове! До меня ещё не доходило, что я всё еще не полноценный гражданин, а пока что «чернокожий» в своей стране Советов. Я думал - голод, холод, лишения, унижения, оскорбления и побои позади, а если так, то все остальное трын-трава. «А может, и на воле буду голодать?.. Тридцатый годик идёт, а самостоятельно я ещё не жил - и не знаю, как жить?» Что-то неизведанное, но такое желанное, долгожданное, пьянило приятным хмельным дурманом - и пугало неизвестностью. В этом же здании я получил с лицевого счёта тысячу двести рублей.

В том же бараке находился паспортный стол. Когда я вошёл в этот волшебный кабинет, начальник паспортного стола порылся в заготовленных паспортах, достал синюю годичную бумажонку и сказал:

- Прежде чем выдать вам этот документ, я обязан вас предупредить: вам приписывается тридцать девятая статья «Положения о паспортах». Вы не имеете права проживать в областных, краевых и центральных городах СССР, а также в пограничных и приморских сёлах, посёлках и хуторах.

- А где же мне можно жить? Ведь Певек и Валькумей тоже приморские посёлки!

- Ну, это официально за пятьдесят один километр, а так иди в отдел кадров, там тебе найдут место и работать и жить. Не унывай, парень – руки-ноги целы – прорвешься!..

Подавленный, вышел я из этого барака и поплёлся, не спеша, сам не ведая куда – куда нелегкая несла. Посёлок Певек раскинул свои домишки, юрты и бараки вдоль берега Ледовитого океана: кое-где в один, а в иных местах и в два ряда – туда, далеко-далеко, к Аляске. Но я шёл по льду Чукотского моря в направлении порта, и все время думал и думал: «Неужто и после отбытия срока эта проклятая статья будет меня преследовать? Краснопогоннник сказал, что я числюсь в списках государственных преступников СССР, и ничем это пятно не смыть. Да неужели же это проклятое клеймо останется у меня на всю жизнь, как у Жана Вольжана из книги «Отверженные»? Неужели я всю жизнь проживу «тунгусом» в своей свободолюбивой стране?» Так я думал, не давая себе отчёта в том, что брожу по берегу Чукотского моря, при том, возможно, мне не и разрешено здесь прогуливаться. По льду изредка пробегали снежные цепи... Да-а-а... всего полмесяца назад здесь стояли под разгрузкой пароходы, а теперь я вот брожу...

После того, как ушли пароходы, Чукотский порт замерз, и лишь в портовом домике шевелились за замерзшими стеклами две-три «штатные единицы», да в пропускной будке похрапывал вахтер. Я прошёлся по территории порта. Здесь, как и два года назад, стояли скирды крупы и муки, накрытые огромными брезентами - а там, на материке, в это время вся страна голодала. И никто не поинтересовался, что мне здесь было нужно... Я не понимал, что если бы на меня наскочил сейчас прокурор, или ВОХРовец, то «опять по пятницам пошли б свидания», с колючей ржавой проволокой. Да не только по пятницам, а проволока в этот момент, действительно, обо мне плакала.

Эти тяжелые минуты волновали меня. Когда я пришел в себя и поднял опущенную голову, то сообразил, что меня принесло, как магнитом притянуло, к старому знакомому, моему старшему другу, наставнику и земляку Саше Колупаеву, и я открыл дверь бани о чёрного хода.

Примирись же с музой моей!
Я не знаю другого напева.
Кто живёт без печали и гнева,
Тот не любит отчизны своей.

Некрасов