Русские и «русские» - в Иерусалиме и окрестностях; в прошедшем и настоящем, а также в наших воспоминаниях.

 

 В конце сентября в Иерусалиме проходил международный фестиваль под названием: «Жемчужины классической музыки». Ознакомившись с программкой, мы обнаружили, что международные исполнители носят, по большей части, либо чисто русские либо еврейско-ашкеназийские фамилии. Причем, носители ашкеназийских фамилий тоже почти все поголовно «русские»: музыкальное образование – московская, петербургская, новосибирская консерватория. Представляли на фестивале Америку, Европу, Израиль…

Одна наша иерусалимская приятельница - в прошлом распространитель билетов Рахоковскского Оперного театра – заранее купила  нам билеты на концерт какого-то всемирно известного альтиста – назовем его здесь условно Александр Финкель. Условно. Концерт проходил в прелестном пригороде  Иерусалима - Эйн Карем – где, говорят, во время оно родился  сам Иоанн Креститель[1]; где незадолго до его рождения произошло «Сретение» св. Девы Марии (Марьям) со св. Елизаветой (Элишебой) - близкие родственницы, они обе были тогда беременны своими сыновьями. Распространяться же об этих  сыновьях, я полагаю, нет никакой нужды.  В Эйн Карем действуют сейчас пять христианских монастырей; и один из них - русский, женский. Некогда он принадлежал Зарубежной Православной Церкви, а теперь подчиняется Московской Патриархии.

Здание Музыкального Центра, в котором  был назначен концерт альтиста, мы обнаружили не сразу. Поначалу нас сбила с толку картонная стрелка, прибитая к столбу на одном из перекрестков. Стрелка указывала на  мероприятие, которое называлось «Мусика Этерни». Мы решили, что это оно и есть, с большим трудом припарковали «Опеля» и зашагали в заданном направлении. Каменистая дорожка петляла вверх по склону, пока не уперлась в глухие ворота неизвестного нам монастыря.  Железная створка легко поддалась нажиму,  и переступивши порог, мы увидели перед собою обширный двор, выложенные из старинного камня стены и весьма привлекательную тропинку, которая терялась где-то в глубине двора. У самого входа тропинку перегораживал низкий, заваленный афишами столик. За ним сидела пожилая,  мирского вида дама  - должно быть, билетерша.

- Ну слава богу, – сказала я Илюше, - успели вовремя!

Он вынул из кармана билеты и протянул  седовласой хранительнице входа. Едва взглянувши на них, она тотчас же забраковала наши билеты. На чистейшем русском языке, возможно, даже с легким петербургским акцентом, дама принялась объяснять, что, дескать, мы ошиблись адресом – что в их монастыре, да, действительно, назначен на сегодня концерт, но совсем другой. А наш Музыкальный Центр расположена ниже, подле источника Мириам. Но если в какой-нибудь другой шабат нам захочется послушать хорошую музыку -  она будет очень рада пригласить нас сюда – у них в монастыре каждую субботу поют по утрам литургии.

Следом за нами порог монастыря  переступила еще одна дама. Сначала она пыталась объясниться с привратницей на смеси английского с ивритом, однако, услыхав ее речи, тут же перешла хоть и на ломаный, но достаточно уверенный  русский.

- Здесь, наверное, кого ни тряхни, всякий заговорит по-нашему, - заметила я по выходе наружу.

Оказалось, что мы сделали приличный крюк, но это даже к лучшему. Потому что прогулялись по узким, петляющим улочкам без тротуаров; мимо старых и старинных церквей и церквушек; полюбовались на поросшие сугубо местной растительностью горные склоны. Название источника – Мириам -  как выяснилось, ни с какими особо древними событиями связано не было, а имя Мириам принадлежало матери одного из баронов Ротшильдов.

Музыкальный Центр Эйн Карем – очень старенькое, с виду почти что ветхое  зданьице, возведенное на крутом рельефе весьма характерным для этих мест образом: с главного фасада оно выглядит двух или трехэтажным, а с его тыла читается всего один этаж. Окружающий здание садик  - полузаброшенный, будто на даче у постаревших хозяев – весь на террасках, соединенных ступенями из потемневшего камня: где-то валяются на высохшей траве давно упавшие с деревьев подгнивающие фрукты; где-то в тенистом уголке виден заваленный  листьями, повидавший многие виды диванчик, с потертой темно-синей обивкой, доступный для отдыха всем и каждому, равно как и деревенские лавочки-скамейки, растыканные там и сям без какой-либо видимой системы.

Когда зрители расселись по своим местам, заполнив небольшой, как будто домашний зальчик, на сцену вышел ведущий и обратился к публике на иврите: «Извините, дескать, уважаемая публика! Должен вам сообщить, что сегодня среди нас имеется, пускай и небольшое, но все же заметное количество новых репатриантов и гостей из России, которые понимают исключительно по-русски. С вашего позволения, я буду делать для них коротенький перевод. Вы согласны?» Возражений не поступило. Ведущий начал свою речь с длинной тирады на русском языке, содержание которой он изложил затем в нескольких ивритских словах. По тому же принципу он вещал и в дальнейшем. На самом же деле, почти что вся – за малым исключением - собравшаяся в зале публика была «русская». Так что люди, говорившие между собой на иврите, можно сказать, резко выделялись на общем фоне. Один из них – седовласый великан в шортах и сандалиях на босу ногу - привлекал к себе дополнительное внимание еще и необычной для левантинца внешностью. Где-нибудь, предположим, в Твери или в нашем родном Рахоковске подобный персонаж выглядел бы более органично – такой себе, знаете, Добрыня Никитич, «развернись плечо, размахнись рука!»; сорок шестой, наверное, размер обуви, огромные кисти рук; хотя и крупный, но все же, достаточно широкий нос с картофелевидным завершением... «Дядя Вася!» – назвала  я его мысленно. Если бы не его небрежно распахнутая на волосатой груди рубашка, не вольные жесты и раскованые позы натурального сабры – этот мужик на самом деле мог бы за форменного дядю Васю. Сидел он через пару рядов перед нами, развалившись на боковом кресле и перегородив половину прохода огромной своей ножищей. Возле него располагалась тоже исключительно крупная пара молодых влюбленных. Девчонка, сильно похожая на «Дядю Васю», как лицом так и богатырской статью, вся русых локонах «бутылками», дебелая и ядреная, ласково оглаживала черноволосого, коротко стриженого парня, который по местным понятиям вполне бы мог считаться гигантом, если бы терялся на фоне подруги.

Однако, вернемся к прекрасному. Ведущий представил публике Александра Финкеля – альтиста мирового класса, одного из тех мастеров, которые сумели превратить свой инструмент  из сопровождающего, второстепенного  в самостоятельный и солирующий. Пожилой маэстро – благородный и седой, выступал вместе с пианисткой, фамилия которой была, если я не ошибаюсь, Семенова… Еще на сцене присутствовала помощница, которая переворачивала ноты на рояле. Музыканты играли, по-моему, великолепно – вдохновенно и с полной отдачей. Держались искренне и просто. По окончании концерта публика устроила им бурную овацию, и музыканты возвратились, чтобы сыграть на бис. Кстати сказать, среди прочих вещей, знаменитый альтист, исполнил  одну пьесу собственного сочинения.

Выйдя после концерта на улицу, мы с Ильей  притулились к каменной ограде -  переждать, пока схлынет народ: рассядется по своим автомобилям и укатит – потому что улочки в Эйн Карем узенькие, крутые; на них и двум машинам не разминуться. Илюша, естественно, закурил. Подле нас сбилась кружком не слишком многочисленная ивритская компания. Я заметила, что в ее центре возвышается уже известный вам «Дядя Вася». Он чего-то там говорил, жестикулируя, а люди в кружке возбужденно и заинтересованно ему внимали. «… а сейчас мы с вами отправимся в русскую церковь..» – услышала я обрывок его последней фразы. Затем вся компания развернулась и уверенно последовала за ним вверх по дорожке.

- Слушай, Илья! Вон те, видишь? – израильтяне, которые сидели перед нами на концерте - они пошли сейчас в русскую церковь! Давай и мы пойдем за ними! У нас ведь есть еще время?

- Время есть. Пошли.

И мы отправились вслед за компанией – мимо осенних садов за каменными изгородями, мимо разнообразных калиточек и воротец, за которыми виднелись цветущие розы, темные гроздья спелого винограда, серебряные на фоне  безоблачного, слепяще-синего неба старинные плодоносящие оливы, тенистые смоковницы... Даже не берусь вам объяснить, почему вышеупомянутые растения кажутся мне такими красивыми... Мы не спеша миновали тихие, аккуратно возделанные монастырские угодья; затем открытый двор с табличкой «No Entrance!» и остановились у глухих железных ворот русского монастыря. Компания, по следам которой мы взбирались наверх, видимо, уже успела войти внутрь. Илюша попробовал открыть калитку, поскребся немного, и пожилой «ивритянин», держа возле губ указательный палец: дескать – тихо, ребята! – впустил нас и плотно затворил за нами калитку. Тем временем все остальные «ивритяне» продолжали безмолвно внимать «Дяде Васе» – он, видимо,  был у них руководителем или, может, экскурсоводом. Говорил он следующее:

- Товарищи![2] Вы находитесь на территории русского женского монастыря. Монашки, как вам должно быть известно, ведут совершенно закрытую от внешнего мира жизнь, и посетителей обычно к себе не пускают. Так что имейте в виду: о нашей сегодняшней экскурсии было договорено заранее…. Нам разрешили сюда войти, но поставили  при этом условия: во-первых - мы должны уважать их порядки; во-вторых - вести себя скромно, не  шуметь и не  ходить,  где вздумается –  повторяю, это монастырь, и только малая часть его территории  доступна для посторонних… И выключите, пожалуйста, свои сотовые телефоны…

Должна заметить, что его увещеваний хватило не надолго. Поначалу все молча и внимательно слушали. «Дядя Вася» рассказывал об основателе монастыря – русском священнике, по фамилии Капустин: «Этот человек ощущал, что на нем лежит духовная миссия!». Потом он рассказал о Великой Княгине Елизавете – благочестивой и верующей женщине. Когда революционный террорист убил ее мужа – Великого Князя Сергея – она разыскала убийцу-безбожника и сама к нему пришла: не для того, чтоб отомстить, а для того, чтобы убедить его раскаяться и возвратиться к Богу. Но террорист, естественно, не послушал княгиню. Он ответил ей так: «Сударыня, мы давно уже были готовы  убить вашего мужа. Все было готово. Но всякий раз в момент покушения вы оказывались рядом,  и  мы откладывали возмездие, чтобы не  причинить вам вреда. Пока однажды он, наконец, не остался один... Так чего же вам еще, сударыня? Ступайте!» По прошествии времени княгиня Елизавета приехала в этот монастырь и осталась в нем надолго. Она очень много для него сделала. У этой женщины, несомненно, тоже было ощущение возложенной свыше духовной миссии. С началом Первой Мировой войны, она возвратилась в Россию и погибла там вместе с семьей последнего из русских царей.[3] До Второй Мировой войны этот монастырь подчинялся  «Белой», Зарубежной русской Церкви. Но когда немцы напали  на Советский  Союз, в обители начались разногласия. В то время всеми делами заправлял здесь некий, тоже «белый» священник, который учредил в монастыре настоящую диктатуру, и можно сказать, правил железною рукой. Но однажды  просоветские, патриотически настроенные монашки, которые к концу войны уже составляли в обители большинство, свергли своего тирана, буквально спустив его  с лестницы.[4]

- Да неужели? – раздались возбужденные возгласы и вопросы. – Неужели же они в прямом смысле спустили его с лестницы? Чтобы монашки спустили священника с лестницы? Разве такое случается?

- А что вы думаете! Таки-да спустили! Ведь всем же известно - когда война подходит к концу, то очень многие стремятся стать на сторону победителя… Но вот послушайте, что я вам еще расскажу. Эйн Карем в те дни еще выглядел ужасной дырой – не то что сейчас; до Иерусалима добирались долго и трудно... Мои ровесники это помнят… После Войны  за Независимость началась большая алия в Израиль, и правительство решило заселить Эйн Карем новыми репатриантами. Однажды пригнали сюда целый грузовик с евреями  из Восточной Европы. Те поглядели по сторонам и отказались слазить: «Куда это вы нас привезли? Это же ужас какой-то! Мы в таком гиблом месте жить не согласны! Разворачивайтесь везите нас обратно!!!» И т.д. и т.п. Знаете, как это бывает?  Кричат, возмущаются: «Везите  обратно!»… А тут как раз проходила мимо одна старенькая монашка из русского монастыря. Постояла она, послушала этот скандал и говорит новым репатриантам: «Вы неправы, господа! Напрасно вы так возмущаетесь! Поверьте -  вам несказанно повезло! Ведь вас  доставили в самый что ни наесть распрекрасный уголок, которое только существует в Израиле – такого благоприятного климата, такого чистого воздуха вы, вообще,  нигде не сыщете!…» Что-то она еще им говорила по-русски… Короче, слезли  все евреи с грузовика, и поселились спокойно в Эйн Карем. Постепенно обжили его, полюбили, освоили…

- Послушай, Илюша! – прошептала я. - Как-то неудобно получается: у них тут экскурсия, а мы, вроде бы, нахально к ним приклеились. Спроси у ихнего главного – а вдруг он возражает?

Илюша подошел к главному, спросил, тот утвердительно кивнул - значит, можно. Дальше он подвел нас к бронзовому бюсту священника Капустина, что-то еще о нем поведал и заключил: «А теперь мы с вами пойдем в русскую церковь.» Компания тем временем постепенно возвращалась к  привычному для нее способу общения - все оживленнее звучали речи, все громче смех;  какая-то оголенная кудрявая особа уже вовсю тарахтела по мобильному телефону, мешая иврит с английским.

Небольшая монастырская церковь, выложенная снаружи иерусалимским камнем, по внутреннему своему убранству ничем не отличалась от других, виденных нами в России православных церквей. Там было тихо, светло и красиво. Коротко посовещавшись при входе, наши «ивритяне» дружно скинули свои головные уборы – как мужчины так и женщины. Они, вероятно, решили, что так будет правильно. Внутри нас ожидали две маленькие монашки в длинном и черном – только кисти рук да бледные их, худенькие лица были открыты посторонним взглядам. Одна  из них стояла у прилавочка с крестами и свечками, другая наводила порядок среди икон. Ни по-английски, ни на иврите никто из них не понимал ни слова.

- Кто здесь умеет говорить по-русски? – обратился к своей компании «Дядя Вася»

Впрочем, к тому моменту, как он задал этот вопрос, мне уже было известно, что зовут его Шмуэль. Так что:

- Кто-нибудь здесь умеет говорить по-русски? – обратился к своей компании Шмуэль.

- Я умею! – отозвался Илюша.

- Вот как удачно выходит! – обрадовалась я – Будет и от нашего присутствия хоть какая-то польза!

- Ты умеешь?  Правда?! Вот и отлично! – воскликнул Шмуэль. – А ты что, действительно, хорошо понимаешь по-русски?

Тут Илюша открыл рот и не сразу сумел его закрыть - он можно сказать, захлебнулся собственным ответом: «Хорошо ли он понимает по-русски?!… Ну это уж будет слишком! - Хорошо ли он понимает по-русски!..»

Со своей задачей толмача Илюша справлялся довольно резво, если не считать того случая, когда он начал переводить с русского на русский. Монашка – та, что стояла у прилавка – хоть и не отказывалась от общения с нами, но была, скажем так, не слишком словоохотлива и держалась настороженно. Может, она просто не привыкла к такому вниманию и напору со стороны незнакомых ей людей, среди которых находилось немало мужчин... Может, по другой какой причине… Кто его знает! Интересно, что личико у нее было отнюдь не славянское – удлиненное, с классически вылепленным носом и высокой переносицей; с большими и красивыми, очень темными глазами. Выглядела она еще достаточно молодой, и черный монашеский наряд красил ее до удивления. Вторая, круглолицая, монашенка-славянка тихонько подошла к своей товарке и с тревогой в голосе прошептала: «Послушай, что это за люди? Кто их сюда впустил? Мне кажется, что матушка-игуменья говорила нам про другую группу! Сегодня должна была прийти совсем другая группа!» Наши «ивритяне» тем временем разбрелись по церкви и во все глаза разглядывали ее убранство. Я спросила у темноглазой, можно ли купить свечей, и где  находится емкость для пожертвований. Свечи, сделанные вручную из мягкого золотистого воска, имели концентрированный, терпковатый запах  весеннего луга иудейских гор.

Наружу выходили с громкими возгласами восхищения:

- До чего же у них тут красиво! Верно?

- Обычный интерьер православной церкви! – ответил Илюша на иврите.

Шмуэль повел свою экскурсию дальше по крутой бетонированной дорожке, которая заканчивалась у входа в невысокую башню. По дороге женщины бурно обсуждали особенности монастырской жизни. Дошло до настоящего спора. Одни говорили, что в монастыре слишком скучно, другие возражали: »Ну и что? Зато никаких волнений и забот!» «Да, действительно, никаких забот! Но я бы так не смогла!» «А я бы,  наоборот: что бы вы  все ни говорили,  я, все равно, хотела бы стать монашкой!» …

Вход в башенку был открыт, и Шмуэль, не сбавляя скорости, двинул со своей командой внутрь. Но тут позади раздались неожиданные восклицания: «Назад! Назад!.. Туда нельзя!.. Назад! Матушка-игуменья не велела!..» Худенькая, темноглазая монашка неслась со всех ног, обгоняя отставших по дороге экскурсантов: «…матушка-игуменья не велела!… Нельзя!.. Вернитесь!…» «Туда нельзя!! – закричала я на иврите. – Вы слышите? Нельзя!»

«Наши люди» стали передавать по цепочке: «Нельзя! Слышите: нельзя! Монашка не разрешает! Все назад!» Возмущению «наших людей» не было предела. Не пытаясь приглушить свои речи, они говорили всякое. Я думала: »Хорошо все-таки, что маленькая монашка не понимает ни слова!»

- Послушай, - обратился ко мне Илья, - я не знаю, как будет на иврите «матушка игуменья»!

- Ну, можно, наверное, сказать:  «директорша монастыря»… или «главная монахиня»…

 - За неимением лучшего…

Илюша принялся переводить Шмуэлю вопросы запыхавшейся темноглазой черницы: «Что у вас за группа? С кем вы договаривались об экскурсии? Когда? И кто вас сюда впустил?…» Шмуэль отвечал: »Ну, я звонил сюда еще во вторник… Обо всем было условлено заранее »…

- Впрочем, товарищи, - повернулся он к группе, - ничего особенного в этой башне нет. Я просто хотел показать вам вид с обзорной площадки. Но мы посмотрим на точно такой же вид с другого места!

«Ивритяне» тем временем раскрыли свои кошельки и принялись возбуждено звенеть мелочью:

- Мы ведь не сделали пожертвования для их церкви! Понятно? Вот потому с нами так скверно обращаются… Деньги, деньги, всюду нужны деньги!… Всюду!…

И только одна влюбленная парочка – предположительно, шмуэлева дочка и ее дружок, не принимали участия во всеобщей суете. Эти двое, вообще,  не считаясь с особенностями места, норовили при малейшей возможности вступить в физический контакт – с максимально возможной в походных условиях площадью соприкосновения. И вот представьте: спускается наша тихая  молодая затворница, по правую руку от нее - «русский» толмач Илюша; а внизу, на площадке возле церкви, кипятятся на непонятном для нее языке чужие люди: шумят,  галдят, жестикулируют, звенят своими шекелями; и в довершение, у самого бортика ограды натурально влипли друг в дружку парень с девицей – оба здоровенные, дебелые, гладкие; едва прикрытые куцей одежонкой. Как будто бы мир, навсегда оставленный ею за каменными стенами и глухими воротами, сам без спросу явился вдруг к ней в обитель – со всей пестротой и трескучим гвалтом  своих эмоций и страстей…

И тут наши «ивритяне» дружно заявили, что хотят внести свои пожертвования на содержание церкви; Илюша перевел, после чего нам снова было дозволено войти внутрь. Тем временем Илья указал мне на лежащий у стены камень, с выбитой надписью о том, что на этом самом месте стоял некогда дом св. Захарии и св. Елизаветы – родителей Иоанна-Крестителя. Илюша подозвал Шмуэля и перевел ему текст.

- Что? Говоришь, здесь дом какой-то стоял? Дом Йоханана?.. Ну да, конечно!  Тут у них  на каждом  камне такое написано!

Напоследок я заглянула в церковь.

- Спасибо вам большое!… До свидания, всего доброго и простите, пожалуйста, если чего не так!

- До свидания. Ничего. Все в порядке.

Мне показалось, будто в голосе темноокой монашки я услышала сердечные нотки – прежде он звучал тускло. Она не сразу опустила  свои прекрасные глаза – глубокие и темные. Взгляд их не был теперь ни притушенным ни настороженным; в нем читалось волнение и даже чудилась тень печали… «Ага! – подумала я.-  Значит, все-таки, есть контакт!  Значит, контакт, все-таки, состоялся!»…

- Ты знаешь,  – похвастался мне на обратном пути Илюша, - я сумел-таки  ее рассмешить!

- Не понимаю, кого ты здесь сумел рассмешить?

- Ну, эту…  монашенку.

- Каким образом?

- Я перевел ей, о чем говорили между собой наши дамы...

- О чем же они говорили?

- О том, как они  мечтают уйти в монастырь.

- Ха-ха!..  Вот это, действительно, смешно!…

«Ивритяне» окружили Илюшу, как главного эксперта по русским вопросам.

- Скажи, откуда прибывают в монастырь новые женщины? Они ведь не размножаются естественным путем, а мы видели здесь совсем молоденьких!

- Ну, всегда был определенный приток…

- А что нужно сделать для того, чтобы тебя приняли в монашки?

И тут мне пришлось вмешаться в разговор:

- Знаете, я специально узнавала несколько лет назад… Для одной старой актрисы.. По ее просьбе… Она хотела уйти в монастырь, и чтобы обязательно в иерусалимский… Я тогда гостила в Израиле, зашла в этот монастырь, монашки мне сказали, что принимают к ним только по специальному разрешению из московской патриархии. А получить такое разрешение можно лишь по специальному представлению с нижней ступени церковной иерархии… Это очень сложно сделать…  Вначале нужно  обратиться к своему священнику…

- Так вот оно что! Выходит, всех монашек командирует сюда Москва?

- Да, конечно - просто так, с улицы, никого не примут.

С религиозной темы разговор быстро перешел на политическую:

- Ох, что творится сейчас в России! Это ужас! А этот их президент… как его…

- Ельцин

- Да-да, Ельцин. Так он же просто мумия!.. Ты знаешь, что такое мумия?

- Да, конечно. По-русски звучит точно так же – мумия.

- Ах, бедные-бедные русские люди! До чего же мне их жалко!… У тебя остались в России родственники?

- Нет, мои родственники на Украине.

 

Мы подошли к проему в монастырской ограде с табличкой «No Entrance!». «Ивритяне» снова принялись возмущаться: почему это, спрашивается, «No Entrance!»? А если мы хотим зайти?

- Но послушайте! – не выдержала я. – Это же их собственная личная территория! Они  совершенно не обязаны пускать сюда всех, кому захочется!..

- Ты права! – поддержала меня одна из собеседниц. – Это все равно, что частная квартира… А как там твои родственники на Украине?

- Ну что тебе сказать! Трудно им конечно, но ничего, живут….

- Да, что ни говори, а у нас в Израиле все-таки, не так уж  плохо. Верно?

- А кто говорит, что плохо? Никто и не говорит, что плохо!

- Да, конечно, существует и безработица и все такое прочее, но смотри – у нас ведь нету голодных. Нету! И медицина для всех…. Я понимаю, что новые репатрианты страдают в первую очередь. Но что тут поделаешь! -  нужно терпеть… Все когда-то  так начинали…

- А ты сабра?

- О да! Я родилась в Израиле. Но родители мои приехали из Болгарии… А вот Шмуэль…. Знаешь Шмуэля?… Он  ведь тоже, как и ты, «русский».

- ?!!

- Не в том смысле, конечно. Он, естественно, сабра, родился здесь, в Израиле, но его бабушка с дедушкой - из России…

Postscriptum

Сидели мы недавно с нашими старыми друзьями-рахоковцами у них дома в Хайфе, смотрели из широкого окна на берег и залив, пили чай с конфетами и говорили, как водится,  об общих приятелях и знакомых: кто из них в Америку перебрался жить, кто в Европу; кто дома остался, в Рахоковске, но приезжает погостить к нам в Израиль. Например, одна  скрипачка провела  в гостях у родственников целый месяц.  И  что самое интересное – сумела даже неплохо заработать: играла на каком-то музыкальном фестивале – и представляете, с кем? – с самим гениальным Венгеровым!

- Да что ты говоришь! Неужели с  Венгеровым?

- Вот и представьте - с самим  Венгеровым. Уехала домой такая довольная!

Далее разговор зашел о музыкальном фестивале, и выяснилось, что речь идет о том самом, на котором  нам с Илюшей тоже удалось побывать. Помните? – в Эйн Карем.

Наша подруга, назовем ее здесь Инка, в музыке разбирается отлично. Она с детства училась играть на фортепианино, параллельно с общеобразовательной школой окончила  рахоковское музучилище и даже серьезно думала об исполнительской карьере, но в результате поступила-таки в университет, благополучно защитила диплом экономиста, затем диссертацию, и в течение всей своей «прошлой жизни» преподавала  статистику в рахоковском Институте  Питания.

- А кого вы слушали в Эйн Карем?

- О, мы слушали прекрасного альтиста!.. Прекрасного… Ведущий сказал, что он - один из первых альтов мира, что он превратил свой инструмент из вспомогательного, второстепенного - в солирующий, что он…

- Постой, постой– перебила меня Инка. -  Альтист? – А как его фамилия,  ты не помнишь?

- Нет, конечно, я забыла… Но он из наших,  «русских»… Сто процентов гарантия…

- Может быть, Финкель?

- Точно!  Финкель! Теперь я вспомнила…

- Ну конечно же, Финкель!… Саша Финкель!..  Боже мой, боже мой!… Ты понял, Ледик? – обратилась Инка к своему мужу. – Саша Финкель!!!.. Господи!..  А кто с ним еще играл?

- Какая-то женщина была, пианистка… Людмила… Людмила Семенова, кажется… Про нее тоже говорили, что она выдающаяся…

- Милочка Семенова!… Знаю-знаю - Милочка - его жена… Были там еще и другие музыканты?

 - Нет. Больше никого. Только одна девочка, которая переворачивала ноты… А ты что, знакома с этой парой?

- Знакома?!.. Господи – Саша Финкель!!… Это же мой сокурсник по музучилищу!….

- Что ты говоришь! Но ведущий ни разу даже и не вспомнил про Рахоковск. Он говорил, кажется, про Петербург…

- Ну естественно! Кто же это станет вспоминать про Рахоковск!..  А после музучилища Саша, действительно, уехал в Ленинград и поступил там в  консерваторию… Говорят, успешно ее окончил… Потом некоторое время жил в Израиле, теперь преподает в Европе, кажется, в Голландии… Вам он понравился?

- Да, очень. Он  и собственную музыку тоже играл. Такой он, знаешь, искренний, вдохновенный… Замечательный!

- Если он учился с тобой на одном курсе - удивленно протянул Илюша, - то значит, выходит, он наш ровесник?

- Естественно… Ну, может, на год или на два старше, но в принципе, он наш ровесник, конечно…

- Вот ужас!

- Почему ужас? Потому что себя мы со стороны не видим?

- Я понимаю, - говорит Инка, - он, действительно, солидный с виду и давно уже седой…. Знаете, незадолго до нашего отъезда его показывали по украинскому  телевидению. Так, представляете? - я, как увидала его на экране – так и расплакалась. Побежала звонить своей подружке-сокурснице, а та мне говорит: «Инка! А я как раз тебе звонить собиралась!.. Послушай, неужели это Саша Финкель!» Она ведь дружила с ним в юности… Но ничего тут не поделаешь – возраст… А вот смотри, Ледик: какие все-таки люди вышли из нашего рахоковского музучилища! Ну правда? Какие замечательные люди!

- Гм-да… -  ответил Ледик.

- Послушай, Инка, а этот Саша Финкель, он  был, наверно, в вашем училище звездой?

- Кто? Саша?  - Нет! Что ты! Саша никогда не считался у нас звездой. В то время его  просто никто не замечал…  У нас в училище были  тогда совсем другие звезды…

- Какие?

- Ну, например, был такой, Марик Стоянович - совершенно фантастический скрипач… Потом гениальный Соловейчик…

- Это который Соловейчик? Джазовый импровизатор?

- Ну да.

- Помню-помню. Такой низенький блондинистый еврей? Почти что альбинос? Верно? Мне кажется, я слушала его когда-то давно, в Рахоковске, и он произвел на меня потрясающее впечатление…

- Еще бы он не произвел! А в то время, когда мы учились, джаз, помните? -  был  еще под строгим запретом, и Соловейчик вместе со своим товарищем запрутся, бывало,  в каком-нибудь свободном музыкальном классе и  начинают  импровизировать… Они вдвоем могли так играть часами… Часами!… Ох, что это было! Что это было!… Я просто не могу вам передать!!!… А Марик Стоянович! Когда он брал в руки скрипку и поднимался на сцену ….

- Теперь он, наверное, тоже  известный на весь мир музыкант?

- Кто? Марик? - Нет!… Он давно уже умер… Марик… совсем молодым… Но в Рахоковске его, действительно, хорошо знали… Марик Стоянович… неужели ты никогда о нем не слыхала?

- Нет,  не слыхала…

- Удивительно… Ты понимаешь, это было что-то неописуемое, женщины по нем просто с ума сходили… Но ты бы его видела –  маленький, щуплый; смотреть не на что… Правда, лицо у него было такое – правда, Ледик? – такое удлиненное… и очень крупный нос… Но руки!.. Боже мой!.. Какие у него были необыкновенные руки – непропорционально большие  и очень красивые руки….

- Выходит, он был у вас дон Жуан?

- Дон Жуан? О, это не то слово! Я знала потом еще многих и многих, как ты говоришь, дон Жуанов, но по сравнению с Мариком… Понимаешь, когда я пришла в училище, мне не было еще и пятнадцати лет…  да плюс мое пуританское воспитание… короче, для меня все это выглядело… ну, совершенно ужасно… В соответствии с моими тогдашними представлениями, такой человек, как Марик… ну, он не должен был, он просто не мог так играть, как он играл!… Он – веришь ли – за всю свою жизнь ни одной книжки, наверное, не прочел, не говоря уже обо всем остальном; он ведь  даже и музыкой толком не занимался – так, между прочим… У него по-просту не оставалось времени на музыку, его интересовали совершенно другие вещи…

- Что, пьянки-гулянки? Карты, наверное?

- Ну да… пьянки-гулянки. Но при этом… при этом, когда он брал в руки  свою скрипку и начинал играть… Нет, я до сих пор не могу вспоминать об этом спокойно!… - Откуда?! Как?! За что, в конце концов, именно ему было дано такое?!… Вот этого я до сих пор не понимаю!

- «Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь…»?

-  Примерно так. А в годы юности я верила на все сто процентов, что нельзя выдать подобное наружу, если у тебя нет этого вот здесь! – Инка прижимает руку к своему сердцу, -  вот здесь, внутри… Но внутри у Марика  ничего этого не было, понимаешь? -  просто быть не могло! … И все же… все же, когда он играл… когда он играл, его смычком, наверно, водили ангелы из рая…  Тогда, в пятнадцать лет мне, вообще,  казалось, что наше музучилище – это самое ужасное место, вертеп какой-то! Но теперь-то я понимаю, как много интересного там происходило …

- А что было с Мариком дальше?

- Дальше? Дальше он поступил в нашу рахоковскую консерваторию, после окончания консерватории его  приняли в городской филармонический оркестр; какое-то время он там успешно выступал, я часто подходила к нему на концертах... Женился и разводился Марик, уж и не помню сколько раз… А симфонический оркестр он вскорости бросил.

- Почему?

- Ну это как раз понятно. Дело в том, что Марик скучал в оркестре. Не такой он был человек, чтобы регулярно высиживать все  эти концерты и репетиции!

- И куда же он ушел?

- Он ушел в ресторан…

- ???..

-Да-да, в ресторан под названием «Сосенка»… Помнишь, было когда-то в Рахоковске такое популярнейшее заведение -  в лесочке, за городом, по дороге на Петрищево?

- Нет, я даже не слышала.

- Ну как же так! Ведь это ж был знаменитый на весь город ресторан! И только лишь по одной причине - потому что в нем играл и пел Марик Стоянович.

- Он к тому же еще и пел?

- Ну да: играл и пел… Куча народа ездила тогда  в «Сосенку» специально для того, чтобы его послушать… Говорят, это было нечто потрясающее!

- Могу себе представить! Ты тоже туда ездила?

- В том-то и дело, что нет! Казню себя за это до нынешнего дня - но я так ни разу и не  рискнула съездить в «Сосенку».

- Почему?

- А, все тот же снобизм и дурацкие предрассудки!…  Понимаешь, я думала, что Марику, наверное, будет неприятно, если он увидит, что я вижу его играющим и поющим в ресторане…

- А что же тут такого?

- Да ничего такого! Но это сейчас мы понимаем, а тогда… Короче, в  «Сосенке» собирался вечерами весь Рахоковск. Марик Стоянович приносил ресторану сумасшедшую прибыль; я говорила потом с одним парнем, который в тот период выступал вместе с ним, так он сказал мне, что это было самое счастливое время  в его жизни –  что такого кайфа, как играть со Стояновичем, и вообразить себе невозможно, и ничего подобного никогда уже больше не повторится…

Инка замолчала на какое-то время, а затем продолжила:

- У родителей Марика кроме него было еще двое сыновей,  и все они страдали каким-то неизлечимым наследственным заболеванием. Что-то у них было с ногами, или с сосудами…

- Облитерирующий эндертерит? – предположил Илюша.

- Ох, я не знаю, не помню, как это называется… неважно…  но ему ампутировали ступню… Помню, как однажды  к нам в Рахоковск приехал на гастроли Олег Коган… Что ни говори – событие для города!… И вот, представляете, собрался полный зал народу; играет Коган - и вдруг!… вдруг  появляется Марик Стоянович - впервые после операции, вероятно, на протезе и  в обществе какой-то новой сногсшибательной двадцатилетней блондинки. И что вы думаете! - про Когана тут же все забыли – представляете? – ни на него, ни на его музыку вообще никто не обращает никакого внимания – все повернулись к Марику: »Как он? Что он? Ой, смотрите! –  вот Марик Стоянович пришел!.. Марик пришел!». Врачи предупреждали его, что положение крайне опасно, что нужно остерегаться малейших перегрузок, а главное: однозначно бросить пить и курить, перейти  на здоровый образ жизни и т.д. и т.п.  Марик все это молча выслушал и тут же укатил со своей юной блондинкой в Сочи, где загулял на всю катушку… В последний раз…

Инка снова замолчала.

- Умер он, как мне помнится, зимой…Правильно, Ледик? Да, конечно, это было зимой, потому что  нас пригласила к себе на день рождения Белка Якубович, а день рождения у нее в январе… Конечно, если бы мне сообщили, что в этот день хоронят Марика, то я бы обязательно пошла, но никто мне ничего не сказал, и я узнала только на другое утро… Говорят, будто на кладбище собралась половина Рахоковска; столько женщин его оплакивало, столько женщин!…

- Марик Стоянович… – вздохнула Инка. - А ты спрашиваешь, кто у нас на курсе был звездой… Вот он и был звездой… А Саша?… Ну что Саша! Его тогда в училище никто и не замечал. Да - хороший, да - способный, работящий мальчик…  Но таких, знаешь сколько!... Да, конечно, он много и усердно трудился, сумел-таки поступить в ленинградскую консерваторию, там снова много и усердно трудился… И вот пожалуйста, стал, наконец, тем, чем стал – известным на весь мир, высококлассным музыкантом! Это факт…Маэстро Финкель… Да, ребята, что я вам скажу! - какие все-таки люди были когда-то  в нашем  рахоковском музучилище… Какие люди!

            Что же касается  до знаменитой «Сосенки», то сразу же после смерти Марика она прогорела в дымину -  никто туда больше не ходил, и ресторан пришлось закрыть... Вот так...  Я потом часто рассказывала эту историю своим студентам, когда читала  им курс  экономического анализа эффективности работы предприятий общественного питания. Да-да, не удивляйтесь…  Была в учебной программе такая тема … Так вот, на завершающей лекции, я говорила им, примерно, следующее: «Все это, дорогие мои мальчики и девочки, очень хорошо и правильно, и этот материал вам, безусловно, необходимо  усвоить – он пригодится вам в будущей работе… Но только имейте в виду! - ни один из современных и самых передовых методов экономического анализа не способен  учесть абсолютно все факторы, влияющие на эффективность работы предприятий общественного питания. Возьмем для примера хорошо всем известный ресторан «Сосенка». С научной точки зрения ни один из рассмотренных в настоящем курсе факторов не изменился – и кухня осталась та же, и технология, и качество блюд прежнее, и качество обслуживания не ухудшилось, и кадры те же, и руководство то же;  и продукты того же самого качества, и мебель, и посуда, и местоположение - ничего не изменилось; и общественный транспорт продолжает работать, как работал: не хуже и не лучше… Так в чем же, спрашивается, причина? – А вот умер  один человек  - и  целое  эффективное предприятие лопнуло».

17.11.99 г.