Они мне говорят: «Вы не еврейка!»…

 

- Они мне говорят: «Вы не еврейка!». Можешь себе представить? – Я - не еврейка! «А кто же я по-вашему? А?»… Они мне говорят…

- Постойте! Кто говорит?

- Как это кто? – Раввины!!!

- Какие раввины? Где?

- Где? Да у нас, в Рахоковской синагоге! «Вот тут – видите ли –  написано, что ваша мать была украинка, а значит»…

- Послушайте меня, тетя Галя,  - раввины при своем праве. Это все по закону…

- Что значит, «по закону»? По какому такому закону? - я тебя спрашиваю!

- По hалахе…

- ???

- По еврейскому религиозному закону … раввины ведь не от себя  говорят… А в законе  у них ясно написано: если мать не еврейка… И ничего тут не попишешь - закон есть закон! - такие, как мы с вами, для них не евреи…

- А кто?

- Не важно кто - гои. Просто гои – все равно что китайцы… или португальцы… или – я там знаю! -папуасы…  Главное, что не евреи…

- Нет, но это же абсурд!… Это же полный абсурд, Натанька!… Что, разве я должна тебе об  этом рассказывать? – Вроде, ты сама не знаешь? Не помнишь? А? – Это с моим-то именем-отчеством, с моей фамилией!… А внешность! Ну?!!… Бьют-то у нас на Украине по морде, а не по паспорту…  Ты еще не забыла?

Моя собеседница, к началу настоящего разговора, провела в Израиле около месяца и собиралась возвращаться домой в Рахоковск; я же успела прожить в этой стране  без малого пять лет и свою «прошлую» жизнь, естественно, еще не забыла. Проблема состоит в другом: состыковать  мою «нынешнюю жизнь» с «прошедшей» мне пока что не удается То есть: события и ситуации я могу вспомнить без труда, но живых эмоций при этом не испытываю – так вспоминаешь сцены из некогда любимой книжки, с героями которой ты уже давно перестал себя идентифицировать. Возьмем для примера хотя бы такое слово, как «еврей». В контексте той моей, «прошедшей жизни » оно воспринималось почти, как бранное, а в «нынешней» нашей жизни  его  употребляют с постоянным эпитетом  «гордый». «Гордый еврей!»… Однако, речь сейчас  не обо мне  …

- Послушайте, тетя Галя, а зачем вы, вообще, к ним  ходили?

- К кому это, к ним?

- Ну, к раввинам в синагогу.

- Как это за чем? За справкой, разумеется! За подтверждением моего еврейства!… Ты что думаешь, так легко получить вашу израильскую визу?

- Но смотрите, вы же все-таки приехали!

- Приехала. А знаешь, скольких усилий мне это стоило? Сколько времени  пришлось потратить, сколько нервов? Это же целая история - пока друзья выслали мне гостевое приглашение –  пока то да се… А в результате  выяснилось, что все это – пустые хлопоты: потому что за такого гостя, как я – за не еврея - (ха!)- еще требуется сделать крупный денежный залог. Ну, и как тебе нравятся подобные штучки?! А друзья у меня – как ты сама  догадываешься -  не Ротшильды... Далеко не Ротшильды… Могла я, по-твоему, поставить людей в такое неловкое положение? – Нет? - Вот то- и оно!…

- Но теперь, я слышала, денежный залог уже отменили.

- Правильно! Как только отменили - так я и приехала… … Я говорю ему: «Мальчик! Что вы знаете? Вы ничего не знаете: я всю свою жизнь прожила здесь жидовкой!.. Жидовкой!.. Поняли?»

- Кому это вы говорите?

- Кому? Да этому,  молодому раввину из Америки… как его…

- Рав Шломо?

- Точно! Рав Шломо!… Американец!..  Что он может знать! – «Галина Израилевна… Ционская…» - «Из-ра-и-лев-на!!!» …Не еврейка!… -  Ха-! – Смешно!

Я помню ее, наверное, столько же лет, сколько помню себя. В раннем детстве я называла ее «тетя Галя», когда подросла, перешла имя-отчество: «Галина Израилевна», и вот сейчас, по истечении сорока с лишним лет, снова возвратилась к «тете». В Израиле есть всего лишь один-единственный человек, к которому я обращаюсь «дядя», и то сказать: он ведь Илюшин дядя, а не мой!  А тетей мне здесь и вовсе называть некого, и пользуясь случаем, я с удовольствием  повторяю это милое детское слово: 

- Тетя Галочка!

-Что, Натанька?

- А помните, как вы отдыхали с нами в Ялте?

- Ну еще бы! Конечно, помню.

Мы находимся у нас дома, в Кирият-Савте. Сидим вчетвером у накрытого стола: тетя Галя, моя мама, автор этих строк, и еще одна гостья – такая же «неправильная» полукровка из Рахоковска, правда, совсем  молоденькая, да к тому же еще, на сносях. Репатриировалась она всего лишь несколько месяцев назад. Совсем одна, без мамы. Назовем ее условно Сонечкой. Если кого-то интересуют подробности, то я могу сказать лишь одно: история ее беременности подтверждает в моих глазах  существование любви с первого взгляда… Впрочем, речь сейчас не о ней. Просто девочка заглянула к нам на минутку, но задержалась на часок, и принимает участие в общем разговоре...

- Ты не представляешь, Сонечка, какая Галина Израилевна была в молодости красавица! Такая красавица!

- Почему не представляю? Представляю! Она и сейчас еще…

- Ай, девчонки, бросьте…

- Нет, честно, тетя Галя! В то лето вы были, наверно, самая красивая женщина на всю Ялту… Яркая, жгучая -  эти черные кудри, эти брови, эти ослепительные зубы… Я хоть и была тогда еще маленькая, но хорошо помню, как смотрели на вас мужчины… и женщины… все на вас смотрели!

- Да, что было - то было, я  не отрицаю… Но твоя матушка, кстати, была ничуть не хуже…

- Да, но это совсем другой фасончик – европейская женщина. А вы были - Шамаханская царица!… А туалеты! Какие на вас были туалеты! И сколько!… Помните, как за вами ухаживал этот… артист с Мосфильма? - За тетей Галей, Сонечка, ухаживал знаменитый киноартист: молодой, высокий,  интересный – он в кино богатырей играл! В плаще, с мечом  и в шлеме…Ух!!!

- Послушай, Галка, - вступает в разговор моя мама, - а помнишь тот случай, когда  он на глазах у всего пляжа разделся и пошел купаться в семейных трусах? В черных сатиновых, до колен?…  Помнишь?

- Ха-ха-ха! Еще бы! Конечно, помню… После этого случая я потеряла к нему всякий интерес, а тут еще явилась его еврейская мамаша...

- Что за мамаша?…

- Ладно, хватит об этом… Скажи-ка мне лучше, Натка, помнишь ли ты, как в Ялте ты не хотела кушать?   

- Смутно.

- Вот послушай, Сонечка! Этот ребенок настолько отвратительно ел, что я таких больше в своей жизни не видела.

- Что вы говорите? Наталья Борисовна, вы плохо ели? Это правда?

- Правда…

- Ты представляешь, Сонечка – вот сидим мы в столовой, усталые, разморенные от солнца и от пляжа: все давно уже поели, всем ужасно хочется  домой, вздремнуть после обеда. А этот ребенок набил себе полный рот  - и  смотрит в одну точку! «Наташа, жуй! Наташа, глотай!»... «Наташа, жуй!»… Это были муки мученические! В конце концов, мы решили установить дежурства. Чтобы один из взрослых, в порядке очереди, оставался в с ней столовой и ожидал, пока она  закончит свой обед. Остальные тем временем могли спокойно отдыхать… В общем, наказание это было, а не еда…

- Сейчас у меня нету подобных проблем … Скорей, наоборот…

- Ну естественно! А помнишь, Натка, как ты любила мои дежурства?  - Я ведь не мама и не бабушка! У меня, знаете,  эта девочка кушала нормально. Она всегда просила: «Пускай тетя Галя сегодня подежурит! Ну тетя Галочка, ну пожалуйста!»… Ты хоть это помнишь?

- Нет, тетя Галя, не помню. Я помню только вашу красоту…. Вы ведь на папу своего похожи, правильно?

- О!…  Мы с ним одно лицо, детонька… одно лицо…

- Скажите, тетя Галя ваши родители, наверно, познакомились на войне?

- На войне?!! - Галина Израилевна смотрит на меня тревогой и жалостью, как будто на больную - Да ты что, деточка? Бог с тобою! Ты в порядке? Ну сама подумай - как они могли познакомиться на войне? Ну, сколько мне лет, по-твоему? А?

- Ой, тетя Галя, извините!… Какую глупость я опять сморозила! Вы знаете, со мной в последнее время случается… Это у меня, наверно,  возрастное…Не обращайте внимания…

- Натка! И ты еще будешь  мне жаловаться на свой возраст! А  что тогда нам с твоей матушкой делать?… К началу войны, чтоб ты знала, мне  уже исполнилось тринадцать лет. А мои родители выросли в одном городке – в Григорьевске. Там и они поженились…

На этом месте в разговор снова вступила моя мама, и речь пошла о тети-галиных родителях – что за необыкновенный человек был ее отец! – волевой,  независимый, сильный - в свое время он был известен, почитай что всему Рахоковску.  А какой интересный мужчина! – теперь таких днем с огнем не сыщешь!…. – О чем вы говорите!  Таких, как он, теперь уже  нет! - Две старые подружки говорили о делах давно минувших лет, и нам с Сонечкой оставалось только сидеть да слушать. Течение их беседы было то бурным, то плавным;  русло извилистым и временами ветвистым; пока очередной  поворот не вынес нас опять в рабочий городок Григорьевск, к семье Галины Израилевны.

- А я и не знала, что городок Григорьевск тоже входил в черту оседлости…

- С чего это ты, Натанька,  взяла, что Григорьевск входил в черту оседлости? Я, например, понятия об этом не имею…

- Но вы же сказали, что еще ваши дедушка с бабушкой   жили в Григорьевске!.

- Да жили. И я прекрасно их помню… Вот послушай - мой дед, он был совсем небольшого роста, крепкий, коренастый, очень черный – такой же точно, как мы с папой. А бабушка – наоборот –  высокая, русая, с такими светло-серыми глазами… У них было двое детей: мой отец и еще один сын - дядя Петя… Так вот, что я вам скажу: этот младший, Петя, был у них такой рыжий… ну, с чем бы его сравнить?… нет, я тут ничего похожего не вижу…. понимаешь - красный, огненный! – вот какой был дядя Петя…

- Все, как положено у евреев: один черный, другой рыжий…

- Ну да… Мои родители еще задолго до войны переехали жить в Рахоковск, а дядя Петя остался в Григорьевске, с бабушкой. Он был там видным человеком, работал на заводе, а когда началась война, ушел в партизаны… Жену его звали Лиля, у них было две дочки.

- Тетя Галя, а вы где были во время войны?

- Мы с мамой - в эвакуации, а папа на фронте…

- А бабушка  дедушкой?

- Дедушка к тому времени уже умер, а бабушка оставалась в Григорьевске… Послушай, Натка, если бы обо всем об этом рассказать!…   Если об этом рассказать, то ты , наверно, могла бы написать настоящий роман… или поэму… Не знаю…

Было заметно, что тетя Галя волнуется:

- …  Мою бабушку убили в Григорьевске  немцы... как еврейку…

- Расстреляли?

- Расстреляли?!!… Нет,  ее замуровали  в соляных копях…  живую …

- О!!!…

- Да… Так оно было…

- Почему  же она не уехала в эвакуацию?

- Не знаю. Тетя Лиля с девочками  уехали, кажется, в Казахстан. – А бабушка? - Бабушка осталась. Ты спрашиваешь, почему?  – Вот этого теперь никто уже никогда не узнает. Тетя Лиля потом говорила, будто бы бабушка наотрез отказалась с ними ехать. Просто не захотела – и все тут. Дяди Пети не было тогда в поселке, а у тети Лили не оставалось времени на уговоры -  немцы уже подходили совсем близко. Нужно было  бежать, нужно было спасать  детей – вот тетя Лиля и уехала без свекрови. Но ни одна живая душа  в Григорьевске даже и не подозревала о том, что бабушка продолжает жить в своем доме. Говорили, будто «Рыжий» командует где-то партизанским отрядом, а его мать с семьей уехала в эвакуацию… Вообще-то, она была слепая.

- Кто?

- Моя бабушка  - она была слепая…

Галина Израилевна ненадолго задумалась, о после продолжила:

- Я уже говорила вам, что бабушка была высокая; с такой, знаете ли, стройной выразительной фигурой – узенькая в талии; а вот эта – видишь у меня? – «мадам Сижу» – так она мне досталась от бабушки… Мой папа тоже - высокий и статный; а дядя Петя – так тот, вообще, был гигант. Настоящий гигант!

- Рыжий гигант?

- Да, рыжий! В  поселке его так и называли – «Рыжий»… А у бабушки волосы были русые, очень длинные; она всегда их укладывала в высокую прическу… Всегда, я как сейчас ее помню с такой высокой прической… И был в нашем поселке один мужик – из этих, из партийных работников: то ли инструктор, то ли секретарь райкома – я не знаю. Когда наши уходили, они его специально оставили  для подпольной работы. Но, как только пришли немцы, он тут же им продался, стал  работать у них осведомителем. Потом оказалось - он многих людей заложил… И вот однажды вечером проходил этот «райкомовец» мимо дяди петиного дома - с виду заброшенного, пустого -  и остановился рядом. Стоит он там, видимо, и думает: как бы ему «Рыжего» подловить! Была бы ему за «Рыжего» хорошая награда от немцев... Вот так стоит он размышляет, поглядывает в окна - и вдруг! – вроде как огонечек, слабенький-слабенький почудился в глубине комнат. Вроде как, вспыхнул – и тут же погас: что там бабушка делала – я не знаю.  «Ага! – обрадовался «райкомовец». – Вот это удача! Похоже, что «Рыжий» сумел-таки пробраться домой! Вот сейчас мы и проверим, он это или не он!». Подошел «райкомовец» к двери, поскребся тихонечко и стал дядю по имени звать: «Петро! Петро! Открывай, не бойся. Это я пришел, Игнатий!» Раньше-то они были хорошими товарищами, и «Рыжий», несомненно, был в курсе, что «райкомовца» оставили для связи. Бабушка тоже была прекрасно знакома с «райкомовцем», он часто бывал у них в доме – уважаемый, партийный человек! Слух у слепых, знаешь, как развит! Она, конечно же, сразу поняла, кто зовет ее сына, подошла к двери и шепчет: «Здравствуйте, Игнатий Федорович! А Петра здесь нет!». Тот моментально смекнул, кто с ним разговаривает, и не ответив ни слова, сразу же отправился в комендатуру с доносом…

- И вот, однажды утром немцы выгнали из домов всех жителей поселка и заставили их построиться  двумя рядами вдоль центральной улицы. – Это рассказывала потом моей маме ее младшая сестра, моя любимая тетя Женя, которая пережила оккупацию в Григорьевске – Дело, как видно, было  зимой, потому что стоял лютый мороз. Никто из жителей не понимал, что происходит, и всем было очень страшно. Наконец, жители поселка увидели группу измученных людей, которых подгонял прикладами и грубыми выкриками жестокий конвой. Когда группа приблизилась к тому месту, где стояла тетя Женя, та сумела разглядеть раненых советских солдат, небольшое количество гражданских, и среди них -  высокую немолодую женщину в одном только платье. У женщины была  характерная фигура и очень длинные, ниже колен, седые спутанные волосы… Она как будто бы не понимала, куда ей нужно идти: то и дело спотыкалась, падала на обледенелую мостовую. Конвой ударами поднимал ее на ноги… Женщина была слепая. «А-а-а!– не помня себя, воскликнула тетя Женя. – Софья Давыдовна!!!» Немцы забеспокоились. Кто-то из них, расталкивая толпу, кинулся в направлении крика. А прямо рядом с ней – рассказывала тятя Женя – стоял какой-то здоровенный мужик в огромном тулупе самых до пяток. Он схватил ее, пригнул к земле и быстро спрятал под полу своего тулупа: «Тссс!!!.. Молчи, дура!». Немец так и не сумел ее обнаружить… А мужик в тулупе был совершенно тете не знаком. Не местный мужик - наверное, из партизан. Впрочем, кто его знает! Вскоре стало известно, что всех тех людей немцы замуровали живьем в соляных копях…  Тетя Женя говорила моей матери: «Да если бы мы только знали, что Софья Давыдовна никуда не уехала и живет в Григорьевске! Мы бы, конечно, забрали ее к себе, мы бы ее спрятали. Но кто же мог это знать! Все думали, что она в эвакуации.»

- В сорок четвертом году мы с мамой вернулись в Рахоковск: советские войска гнали немцев на запад, а на освобожденных территориях восстанавливалась нормальная жизнь. Мой отец был тогда в больших чинах - занимал важный пост в Рахоковском Военном Округе, а Рахоковский Округ был в те времена очень большой – чуть ли не до самого Крыма. И вот однажды понадобилось папе ехать по области с инспекцией. В число прочих пунктов командировки он включил и свой родной Григорьевск. Конечно же, папу давно тянуло туда сердце... Мне к тому времени уже исполнилось шестнадцать, и отец решил взять меня с собой – этот городок, он ведь был родным для всех нас… Ехали мы на его служебной машине, папа был в военной форме с погонами – талия перетянута кожаным ремнем, на ремне – кобура с пистолетом. Высокий, прямой, широкоплечий - черный, как смоль…  На войне он отпустил усы… Папа очень меня любил …  Вот идем мы с ним рядом по Григорьевску – кругом развалины… Папе наверняка уже было известно, что бабушка умерла, на как она умерла, он еще не знал… Идем мы с ним вдвоем по улице – и вдруг из подвала какого полуразваленного дома слышим – женский смех.! Такой необыкновенный, чудесный смех - знаете,  как будто звенит серебряный колокольчик. Я сразу же его узнала – так умела смеяться только моя  тетя Женя... Только она одна на всем белом свете…. И папа тоже узнал ее смех; он велел мне оставаться на улице, а сам вошел в  разрушенный дом и начал спускаться по лесенке в подвал.  Стою, помнится, поодаль и слушаю, как звенит серебряный колокольчик – как смеется моя любимая тетя Женя. И вдруг неожиданно – смех ее оборвался, слышу раздирающий крик: «Изя!!!», и после этого – мертвая тишина!. Через какое-то время вижу - поднимается из подвала мой папа и несет на руках тетю Женю. Та ни стоять, ни идти не может. Как увидела меня – так в слезы: «Галонька! Девонька моя родная!… Ты здесь?… Живая!!!… Господи, какое счастье!…» -   тетя Женя очень меня любила – « А  мама?… Что с мамой!» «Все в порядке.…» Короче, что я буду вам рассказывать! Тут были и смех, и слезы, и объятия и вопросы, и снова смех и слезы: «Ну как ты?» «А как вы?» «Где Петя?» «На фронте!» «Где дети?» «Все хорошо… Изинька, тебе уже сказали про Софью Давыдовну?» «Да, Женя, мне известно, что мама умерла...» Тут моя тетя и осеклась –  поняла, что всей правды отец еще  не знает…

- Тетя Женя забрала меня к себе, а папа отправился дальше по служебным делам. И вот неожиданно встречает он на улице одного своего  армейского приятеля, Николая. Николай был офицером-особистом, служил в СМЕРШе. - Вы, девочки,  конечно, не знаете, что такое СМЕРШ…

- Почему же не знаем? Знаем. «Смерть шпионам» – вот, что такое СМЕРШ… Страшная была организация…

- Да, страшная… Ну, встретились старые приятели: «Привет-привет!», «Сколько лет, сколько зим!», «Какими судьбами в Григорьевске?», «Да вот, в служебной командировке. Хозяйство в области налаживаем... А вообще-то, Григорьевск – это  мой родной город!», «Вот так новость! А я и не знал!.. Я ведь тоже здесь в командировке. И по нашей части кое-какая работа имеется…Так говоришь, Григорьевск, твой родной город? А знаешь ли ты такого-то, Имярек?» И называет фамилию «райкомовца». «Знавал когда-то. А что?» «Да понимаешь, на немцев работал!» «Быть того не может!». О чем они еще говорили - не столь важно, но в конце концов Николай предложил моему папе: «Послушай, Изя, я как раз сейчас иду его допрашивать. Хочешь со мной? Посидишь в уголочке, послушаешь.» Отец и согласился. Смершевец усадил папу в своем кабинете, в темном углу, спиною к окошку: «райкомовцу» трудно было бы  узнать земляка, даже если бы он сильно приглядывался – ведь столько лет прошло, тем более: военная форма, усы…. Однако, «райкомовцу», надо заметить, не до того было, чтобы глядеть по сторонам. Он послушно отвечал на все вопросы Николая, а тот заносил его показания в протокол: кто и когда был выдан немцам; при каких обстоятельствах; кого и как потом казнили и все такое прочее… «В такой-то и такой-то день – говорил «райкомовец» тусклым голосом, - за городом, в соляных копях были замурованы живыми такие-то и такие-то граждане». Далее он начал перечислять имена и фамилии: «… Ционская София Давы…»…  Всю эту историю много лет спустя Николай рассказал моей матери, когда гостил у нас в Рахоковске: «…Но я же ничего не знал и даже не догадывался! Иначе ни за что не пригласил бы его на этот клятый допрос!….И вот представляешь, Катерина: вдруг… уж и не знаю каким образом… наверное, боковым зрением,  я вижу, как твой Израиль, сделался белее стенки и  медленно, как во сне, начал подниматься со стула,  при этом так же медленно расстегивать кобуру и вынимать из нее  револьвер… Опять же не знаю, как я только успел прыгнуть и перехватить его руку… Короче, пуля угодила в потолок… На звук выстрела сбежалась охрана,  дежурные офицеры: «Что здесь происходит?» «Кто стрелял? Почему стреляли?» «Да ничего не происходит - отвечаю, - все в полном порядке, товарищи! Это был случайный выстрел. Просто случайный выстрел – только и всего. Возвращайтесь на свои места!» Ты представляешь, Катя, чем могла  бы закончиться эта история, если бы я не успел перехватить его руку? Мы бы оба с ним – твой муж и я – вместе  пошли бы тогда под трибунал… и под «вышку» -  без всяких разговоров!»…

- Ни я, ни моя тетя Женя, естественно, ничего про это не знали. Отец возвратился мрачный, как туча, и коротко сказал мне: «Все! Собирайся! Мы сейчас же едем домой!» «Как домой? Почему вдруг домой? Ну, папа, ты же обещал…» «Я сказал тебе домой – значит домой!». За всю обратную дорогу он не проронил ни слова. Никогда прежде я его таким не видела… Мне было  шестнадцать лет, и папа очень меня любил… Когда мы приехали домой, мама бросилась к нему с порога, но он резко отодвинул ее от себя. Та не могла понять, что происходит. «Все вы, невестки, такие!» – только процедил отец сквозь зубы и больше ничего. Он еще долго потом молчал, и только через несколько дней произнес: «Ты должна была поехать в Григорьевск и забрать с себе мою маму!» Но думаю, он и сам понимал, что это было невозможно:  в сорок первом году мы бежали из Рахоковска в панике…

- А что «Рыжий», что его жена, дети?

- «Рыжий» благополучно вернулся с фронта, а его жена и дочки - из эвакуации. Дядина жена Лиля долго еще перед ним оправдывалась, объясняла, что бабушка сама не захотела с ними уезжать – в конце концов, что можно было сделать в такой ситуации? Остаться со свекровью в Григорьевске? Но ей же нужно было спасать детей!…

- Это верно! В чем ее можно обвинить?

-…Ни в чем…  Но вот прошло несколько лет, дядя Петя встретил другую женщину и решил уйти к ней навсегда… Тетя Лиля приехала  в Рахоковск  просить моего папу о помощи: «Ты же старший в семье, Изя! Ты старший брат. Скажи Петру – ты же знаешь, как он тебя уважает! Он сделает, как ты скажешь…  Я все понимаю, ты до сих пор считаешь меня виноватой… но сделай это, пожалуйста  – не ради меня, ради детей…» «Нет, Лиля, - ответил папа, - я в это дело вмешиваться не стану...». Как он сказал, так и сделал…

В тот день я еще водила тетю Галю по нашей маленькой Кирият-Савте – показывала ей чудесные скверики, цветники и лужайки; симпатичные кофейни и синагогу, наш базарчик; два могучих эвкалипта у исторического колодца; новый центр торговли и развлечений, культурный центр... А потом я привела Галину Израилевну на воинское кладбище, где под большими зелеными соснами хоронят молодых - и плачут, плачут, плачут…

      В тот день мы говорили  много и о разном –  и в частности о том, как прекрасна Страна Израиля…

03.05.2000