|
|
|
|
|
Как дело измены, как совесть тирана,
Осенняя ночка черна...
Черней этой ночки встает из тумана
Видением мрачным тюрьма.
Кругом часовые шагают лениво;
В ночной тишине то и знай,
Как стон, раздается протяжно, тоскливо:
- С л у ш а й!..
И.И. Гольц-Миллер
Только теперь я почувствовал тяжесть своего положения: «Так вот куда он меня вез! 3а что же сразу в тюрьму? Я ведь не виновен! Я совсем-совсем не виновен!..»
Получив расписку о сдаче единицы, следователь ушел. Дежурный завел меня в мрачный кабинет и велел великанам-надзирателям меня обработать.
Губастый, смахивающий на гориллу надзиратель, негодуя на то, что ему помешали играть в шашки на щелчки, грубо вырвал у меня из рук наволочку, выложил все ее содержимое на стол и принялся все тщательно осматривать и ощупывать. А остальные два надзирателя двинулись на меня. Один из них взял со стола большущий нож, у меня сердце в пятках очутилось: «Сейчас будут ставить тавро или клеймо». А где ставят клеймо, в каком именно месте, я читал в какой-то книжке, но не запомнил. Великаны подошли ко мне вплотную, у меня в глазах помутилось, я так испугался, что не мог даже рта раскрыть, чтобы возразить. «Как же так? - хотелось мне крикнуть. - Не ставьте позорное клеймо! Суд меня оправдает! А тавро останется на всю жизнь!..»
- Снять ремень! – услышал я грубый голос.
«Вероятно, на ягодицах. Ну, это еще не беда!» - и дрожащими руками я робко подал великану ремень.
- Снимай часы! - пробасил второй надзиратель.
А тот у наволочки, копался, как жук в навозе.
Дико и странно казалось мне: папиросы «Казбек» он разламывал пополам, разворачивал мундштуки и внимательно их рассматривал, а половинки с табаком складывал в отдельную кучку – превращая их таким образом в сигаретки!
«Неужели им неизвестно, кто я? Неужели они принимают меня за шпиона? И тот... тоже... называется следователь, а ничего здесь не разъяснил этим неучам!» Покончив с папиросами, надзиратель открыл обе банки тушёнки, которые сунул мне в наволочку на бронекатере старшина второй статьи Храбров, и переложил их содержимое в черепковую тюремную миску. Даже сливочное масло, которое превратилось в жижу, он тоже переложил в черепковую жёлтую миску, а красивую чашку осмотрел влюбленно со всех сторон и реквизировал. Другие два надзирателя пообрезали мне ножом все пуговицы на брюках и форменке, отобрали форменный воротничок (гюйс) и тоже реквизировали (это их добыча). Забрали деньги из кармана, заставили разуться, осмотрели внутри ботинки, внимательно прощупали каблуки, всю одежду сверху донизу. Особенно с большим пристрастием прощупывали пояс брюк. Я стоял, как спутанная лошадь, обеими руками держал за бока флотские брюки, чтоб не спали с бедер. После кропотливого обыска меня постригли наголо, потом принялись марать в чёрную тушь пальцы и прикладывать на бланк по одному, потом все рядышком и вдобавок большой внизу, оставляя отпечатки - вначале правую, потом левую руку. Затем укрепили на груди написанный мелом номер и сфотографировали анфас и в профиль.
- Бери свою наволочку и следуй за мной! - велел один из надзирателей.
- Я не могу! У меня руки заняты.
- На бечёвочку завяжи одну сторону своих брюк!
- А часы и ремень?
- Ишь ты, какой грамотный! - ворчал губастый надзиратель.
- Сидоров, заткни ему глотку, выпиши квитанцию!
В пустом коридоре стояла жуткая тишина и полумрак. В конце коридора в это время вывели из камеры заключённого. Сопровождавший меня верзила скомандовал: "Стать лицом к стенке!». Я прилип к гладкой шаровой панели, даже глаза зажмурил, чтоб не видеть, кого ведут. Мне казалось, это вели какого-то большого преступника, и сопровождающий надзиратель наблюдал за мной, буду ли я ему подавать тайные арестантские знаки. Уже провели того заключенного, а я все не отрывал лица от шаровой панели, усердно жмуря глаза.
- Следовать дальше!- велел сопровождающий.
Он подвёл меня к камере, открыл дверь и грубо втолкнул меня в нее. Я воображал себе, что в камере тюрьмы сидят заросшие, грязные, голодные, полуозверевшие люди, смахивающие на людоедов. И кормят их чем-то таким, от чего они все выглядят, как тени, истощенные и слабые. Для таких мыслей была основательная причина: в 1933 году в Харькове, когда мне было тринадцать-четырнадцать лет, в Цитовских бараках на Григоровоком шоссе я попал к взрослым заключённым, где пайки выдавали двухсотграммовые и раз в сутки - жиденькую кукурузную баланду. Вместо нар там была разостлана на цементном полу солома, которая кишела вшами. У нас, малолеток, взрослые отнимали даже эти крошечные паечки, руки нам выкручивали, и у меня за полмесяца пребывания в этом бараке опухли ноги от голода. Спасло то, что открыли дверь и объявили: « Малолетние, выходите!» И нас отправили в Куряжский детлагерь. Вот поэтому я и представлял заключённых такими. В тот миг, когда надзиратель втолкнул меня в камеру, я ждал, что вот-вот заключенные набросятся на меня, как стая голодных волков, вырвут из рук мои жалкие харчишки и раскромсают в один миг, истязая и мордуя друг друга.
«Нет!.. Дудки!.. Я не позволю над собой издеваться, у меня достаточно сил, я буду сражаться не на жизнь, а на смерть!» - с такой мыслью я влетел в камеру, едва держась на ногах от внезапного толчка в спину, полученного от надзирателя.
Осмотрел я камеру - все сидят на своих местах. Двое играют в шахматы, вылепленные из ржаного хлеба, иные лежат беззаботно на койках, скучают.
- Здравствуйте!- бодрясь, поприветствовал их я.
- 3дравия желаем морскому пополнению! - оторвавшись от шахматной позиции, ответил старичок лет под шестьдесят.
Я не спеша подошёл к столу, который стоял посередине камеры, еще сомневаясь в увиденном мирном настроении подследственных, и выложил все свои продукты из наволочки на стол. В камере кто с удивлением, кто с интересом наблюдал, что же это морячок вытворяет.
- Ну-у-у!.. Налетайте!.. угощайтесь морским пайком!..- я расплылся в блаженной улыбке.
Но к великому моему удивлению никто не налетал.
- Не туда ты попал, морячок! – бросив шахматы, поднялся с койки и подошёл ко мне тот самый дядя, который поздоровался с морскими силами. К столу подошли и окружили его почти все подследственные камеры. Лишь зажиточные «передачники» гордо сидели на своих местах.
- Если бы ты попал к уголовникам, там бы тебя, как белку, обработали и наволочки бы не оставили, а здесь...- и дядя не договорил этого страшного слова «контрики». Глаза его заблестели набежавшей слезой. - Побереги себе, морячок, харчишки, они тебе пригодится, а сигаретки мы закурим, а потом махоркой с тобой поделимся.
И когда пожилой дядя-шахматист сказал: «А сигаретки мы закурим!», все окружившие стол протянули руки к сигареткам, и что поразило меня, каждый брал только по одной.
- Расскажи, морячок, что там на воле, как там фронте? Остановили немцев? - в густом тумане табачного дыма спрашивали подследственные.
- Ой, братцы!.. Прет немчура!.. Ежедневно Совинформбюро сообщает, что тот или иной город сдали... после кровопролитных боев! А что там, братцы, на захваченной немцами территории, ужас! В Германию увозят хлеб, скот, лес, уголь, оборудование, подростков - как мальчишек, так и девушек. Везут эшелонами, везут машинами, посылают посылками - обирают донага матушку Россию. Все туда, а пушки и снаряды обратно... И здесь, братцы, беда!.. Меня везли сюда из Камень-Рыболова, я видел вчера собственными глазами, как наши войска, матушка-пехота в полном боевом, с артиллерией и походными кухнями двигалась в направлении Маньчжурской граниицы. На свободе не поймут, почему немца до сих пор не остановили, ведь смотрели кино, пели песни: «Кипучая, могучая, никем непобедимая...», и вдруг целые города сдают. Вот и все, братцы, больше я вам ничего не могу рассказать!
- Собери, морячок, свои харчишки в наволочку, а то мы тут заболтались. И подбери себе местечко. Правда, койки все заняты, но ты будешь первый кандидат на освободившееся место, - распорядился дядя-шахматист, он же староста камеры.
В камере стояли железные кровати-одиночки, сдвинутые по две вместе, на них помещалось по три человека. На кроватях вместо сеток были доски. Подстилали под себя, что у кого было.
- Морячок!.. Морячок!.. Иди, рядом со мной занимай место!
Обидно было мне: меня, морячка, на пол посылали. Но ничего не поделаешь - люди хорошие, спорить с ними неприлично. Прилег на наволочку и после дорожных мытарств и дневных кошмарных переживаний уснул как убитый... Проснулся уже ночью. Сосед, которого звали Иван Шевченко, не спал. Бодрствовал. Да и как тут уснешь, когда рядышком лежит не «тертый» еще простачок, только-только с воли, у которого полная наволочка вкуснейшей «бациллы», а этот новенький даже цены ей не знает!
- Ну, что на новом месте приснилось?
- А-а-а... Ни-че-го...
- Ты меня извини, - загадочно зашептал Иван, - хочу тебя предупредить: не болтай больше ни о войне, ни о чём-либо другом щекотливом. У нас в камере есть стукачи, донесут «Куму», да еще, как водится, в искажённом виде - и получишь лагерную статью.
- А что, эти стукачи специально подброшенные в камеру? Сыщики? И кто это «Кум»?
- Нет, это не сыщики, это из нашего брата подонки... Есть такие людишки: кто собакой родился – тот псом и сдохнет. А насчёт «Кума»... Побудешь здесь - узнаешь... Пока ни с кем не калякай на злободневные темы, а то так влипнешь, что за всю жизнь не расхлебаешь!.. А выступал ты, как заправский агитатор!
- Гм-м-м... Да я ведь отличник боевой и политической подготовки... Ну, ладно, Ваня, давай спать!
Разбудил меня громкий крик:
- Подъём!!! На оправку!.. Шевелись, «контра»!..
Все быстро вскакивали и бежали в коридор. Шевченко Иван и ещё один истощённый подняли на палку парашу и понесли из камеры, сгибаясь под её тяжестью. После оправки занесли кадку кипятку и поставили у стола посредине камеры. Я думал, что пол будут мыть, но зажиточные подследственные принялись черпать этот кипяток и с сухариками хрупать. А когда принесли сахарок, и староста раздал по столовой ложке, - настал общий момент чаепития. Часов в десять принесли баланду. Шевченко рад стараться: получил себе и мне. Попробовал я и не понял, что это такое: то ли суп, то ли борщ с зелёной капустой, то ли ещё что-то, приготовленное для свиней. После первой ложки напала невыносимая икота - я поставил эту черепковую миску на пол и вспомнил песню:
«Как взгляну я в миску –
Одна капуста и вода,
А под этою капустой –
Червяков стада...»
А ведь в этой баланде черви не заведутся, здесь мясом и не пахнет.
- Ты что, морячок, кривишься, как понедельник на пятницу?.. Не нравится баланда?
- Нет, не нравится!
- Давай я ее «хлопну»!
- Бери.
И Шевченко в один момент выпил через край миски всю жижу, а что осталось на дне, с величайшим наслаждением выскреб деревянной ложкой и с псиным удовольствием вылизал миску так, что и мыть не надо. Потом торжественно посмотрел на меня: «Вот, мол, - как надо расправляться с шулюмкой!» В конце раздачи староста налил парашникам еще по миске баланды. Иван и с ней справился, не моргнув. С диким ужасом наблюдал я за действиями соседа и думал: «Неужели и мне придется так низко опуститься?» После баланды принесли паечки.
- Вот черти! – возмущался Иван. - Люди с ранья получают паечки, а здесь пока дождешься, можно и «дуба врезать»!
Получил на себя и на меня и без всякого смущения шумит на всю камеру: «Получай, морячок, горбушечку!..»
После этого я прилег и уснул. Открыл глаза, смотрю - камера пустая, только трое надзирателей обыскивают койки.
- Иголку нашел!..
- А ты чего не ушел на прогулку?
- А меня не разбудили.
- Новичок? А ты знаешь, что днем спать запрещено?..
- Побудешь здесь, нанюхаешься аромату из параши, без опоздания будешь бегать проветриваться! Петров, обыщи его хорошенько!
- Еще и каркать будешь: «Дайте мне прокурора! Нас лишают возможности дышать свежим воздухом!» Знаем мы вас, арестантов!- глаголил надзиратель, обыскивая меня.
После прогулки дядя Серёжа позвал играть в шахматы.
- Вот что, морячок, - тихо шептал дядя Сережа, - парень ты простой и наивный. Понравился ты мне! Так вот, слушай и запоминай, как говорят, «мотай на ус». Пайку никому не отдавай, самому пригодится. Я вижу, ты парень простой, а возле тебя, как юла, вьется Шевченко, подхалимничает, старается в душу тебе взлезть. Ты сам откуда?
- Из Харькова.
- Вот видишь, помощи ждать неоткуда. За несколько дней твои крохотные запасы иссякнут, и потом будешь лапу сосать, как бурый медведь в берлоге. Я старше тебя, опытнее, я ведь сижу с тридцать седьмого года - и от души предупреждаю тебя, что всего через несколько дней будешь голодать. Учти - поначалу будет трудно, ох, как трудно - пока жирок спадёт. На воду будет тянуть, потом втянешься, легче станет. Но учти, какая это легкость: цыган свою кобылу приучал к малой порции сена, до тех пор приучал, пока она «дуба не врезала». Вот такая это привычка. О-о-о!.. да я тебе проиграл? Сильно играешь! Ну-у-у... на сегодня хватит. Давай отдохнем, вижу, ты игрок не по мне. Я люблю со слабачками играть вот тогда я удовольствие получаю.
*****
Через два дня в камеру втолкнули мальчика-подростка. И шутники принялись над ним насмехаться.
- Я маме пожалуюсь, её на нашей улице все боятся!.. Она вас поколотит! Она сильная! Она и папку дубасит!..
- Ну, перестань, не нужно плакать! - хлопотал около мальчика дядя Сережа. - Вот придет твоя мама, и все уладится. Как тебя звать?
- Ва-ня!..- сквозь слезы отвечал мальчик.
- А за что тебя сюда посадили?
Даже опытный дядя Серёжа был уверен, что это нелепая ошибка и что его скоро выпустят.
- На автобусной остановке! – хныкал Ваня, - людей много-много собралось, а автобусы не ходили. Я же не виноват... Гы-ы-ы... гы-ы-ы... гы-ы-ы...
- Перестань, Ваня, перестань, деточка! Все уладится, скоро твоя мама придет и все уладится. Вот изверги, детей начали сажать!
А шутники и юмористы поняли, что Ваня «с ветерком» и начали над ним подтрунивать: то пиши кассацию, то прошение на деревню дедушке Мазаю, то посиди пару часов на параше, только тогда освободят. Пробовали заступаться за Ваню дядя Сережа и журналист, который сидел с 1938 года:
- И чего вы смеётесь над ребёнком? Кассацию пишут осуждённые, а здесь подследственные сидят. Какие из вас политические? Вы на уголовников смахиваете!
- Ой-ой-ой! Да я дарю тебе эту проклятую статью тридцать пятую, вместе с пятьдесят восьмой! Да я с величайшим удовольствием поменяю свою политическую на любую уголовную, и даже на несколько уголовных статьей! Слышишь ты, политический? На любую!..
На следующий день в камеру вбросили сразу троих - за один анекдот о Сталине, и кончилась спокойная жизнь. Каждый день все новенькие и новенькие попадали в камеру подследственных: пехотинцы, артиллеристы, кавалеристы, рядовые в лётной форме и морячки. Уже под койками не хватало места - и все за антисоветскую агитацию: пятьдесят восемь, пункт десять.
Один сказал, что неправильно назвали улицу «Советской» - соседним улицам обидно: что они не советские, что ли! Второй сказал, что газеты врут, а третий плюнул в брошюрку с речью Сталина. И такими преступниками была напичкана камера.
*****
На восьмой день меня вызвали в дежурку - и исполнитель дал мне подписать бумагу об окончании следствия и о том, что девятого августа суд. Я с удовольствием подписал и, возвратившись в камеру, с порога торжественно сообщил дяде Серёже:
- Ура-а-а! Преподнесли иную статью! Ура!
Дядя Серёжа все понял и сказал:
- Эх вы, зелень, зелень!.. И зачем вас столько собрали здесь?.. «Контрики» вы мои «контрики»!.. Мальчики вы мои дорогие! Наивные дети в руках жестоких политиканов! Это ты подписал, к великому сожалению, статью об окончании следствия, а статья у тебя осталась та же самая, пятьдесят восьмая.
В конце дня забрали из камеры солдата, который с азартом рассказывал о войне, о том, что немчура рвется к Москве.
- Странно, - шептал Иван, - никого из камеры не вызывали за все время, что этот солдат был здесь. Вот, морячок, подумай хорошенько, как можно загреметь в режимные лагеря.
Долго я не спал в ночь на девятое августа: «Завтра суд. Какой же будет приговор? «Что день грядущий мне готовит?» А может, оправдают? Ведь я же ни в чём не виновен!.. Н-е-т!.. За-су-дят!. Как пить дать, засудят! Прав дядя Серёжа, вон сколько нагнали за эти дни «болтунов», уже и «контриками» не хотят величать. Проклятый Гитлер! Сколько горя ты принёс в нашу страну. Не только далеко в Европе, на фронте, где солдаты гибнут, защищая Родину, но и сюда это горе заглянуло, аж на Дальний Восток - и мы твои жертвы, проклятый людоед».
- Ваня, а что будет тому солдату, которого из камеры забрали?
- Что?.. Или шлепнут, или, в лучшем случае, лагерную статью пришьют и в режимный лагерь отправят. А там, брат, не мед - конвой невыносимо жестокий, всех зеков номеруют, работа адски тяжелая, нормы лошадиные... да лучше об этом не говорить, еще подслушают... Здесь и стены проклятые имеют уши... В общем, его ждет четырнадцатый пункт пятьдесят восьмой статьи Уголовного кодекса РСФСР – саботаж, одним словом...
- И откуда ты весь кодекс знаешь?.. И обо всех лагерях - режимных и штрафных?
- Ха-ха!.. Да меня без всякой подготовки можно следователем или прокурором смело назначить. А ты думаешь, я только парашу могу носить? Да у меня высшее образование! Эх, милок, когда-то в моем распоряжении много обмундирования и продуктов находилось. Ох... харчи вы, харчишки! Сколько тушёнки было: ящики, ящики, ящики!.. А сейчас хотя бы баночку, - и щелкнул Иван во рту языком. - Теперь получишь эту «птюшечку», и такая она вкусная, влажная, тюремная, ржаная, пополам с отрубями, паечка. Я на воле шоколаду не пробовал вкуснее этого чёрного влажного хлебушки. Что ты хочешь? Только меня посадили - жена отказалась: «Не хочу,- говорит, - знаться с врагом народа». И хотя бы, мерзавка, одну передачку принесла! А прожили вместе пятнадцать годков, сыну четырнадцать сейчас. Поэтому я и не подписываю никаких бумаг. Я не враг народа! И никому я не враг!.. Я не «контра», как меня следователь «величает». Пусть меня сгноят здесь, но не подпишу сам на себя ложных показаний. Чтоб не падало в будущем пятно на моего сына. Эх, сыну, сыну, знал бы ты, что твой отец тюремную парашу таскает за миску баланды... - и горько зарыдал, отвернувшись к стене.
Я не знал, что делать, как успокоить моего тюремного друга, и лежал молча. Немного успокоившись, Иван продолжил:
- Люди «ларек» получают ежемесячно, а у меня на лицевом счету ни шиша. Тоже таким был честнягой, как ты: «Не надо мне обмундирования, оно мне в коленках жмет!» Все до копеечки денежки жене отдавал, а она, гнида... – помолчал. - Вот побудешь здесь, полежишь на голом полу, похлебаешь баландочки – узнаешь: нужно обмундирование иди не нужно... - помолчал, потом снова продолжил исповедоваться. - Четыре годика – «птюшечка», «птюшечка», «птюшечка»! Да разве тебе понять это все? Это все надо пережить, на своей шкуре прочувствовать - вот тогда поймёшь. Ты вот и на прогулку не всегда изволишь выходить, ты еще не осознал, что такое свежий воздух! А я до того пропитан этой вонью, что как выйду во двор тюрьмы - и то всего-то полчаса этого блаженства, даже в свежем воздухе арестанта ограничивают - так вот, назад еле-еле ноги тащишь, а вернешься в камеру, словно пьяный сделаешься от чистого прозрачного воздуха, который вдыхал... Заползешь в камеру, ляжешь и думаешь: «До чего же ты дорога, воля-волюшка!» Знаешь, что я тебе рекомендую: ты оставь здесь свою паечку. Получишь срок, горько будет на душе, вернешься в камеру, хоть червячка заморишь - в виде похмелья после приговора.
- А чего тебя, Ваня, не судят так долго? Неужели из-за того, что ты не подписываешь показаний?
- Я же не такой, как некоторые: не успел попасть в кабинет следователя, как уже раскис, подписал все показания - и через десяток дней суд... Ты понимаешь, что ты натворил?.. А меня не за что судить!- не на шутку разозлился Иван, словно я виноват в том, что его здесь маринуют. – А сижу я потому, что много бюрократов, подхалимов, бумагомарак, доносчиков - и всякой дряни на свободе разгуливает, да еще не так просто, а с портфелями подмышкой, и командуют, гниды, простым народом.
- Тише там! Раскудахтались! Спать не даете! Уже за полночь! – проворчал недовольный голос во мраке камеры, слабо освещенной дежурной лампочкой.
Ещё что-то бормотал Шевченко, изливая обиду на судьбу, но я уносился своим сознанием куда-то в бездну. А в пять часов мой кошмарный сон прервал грубый окрик:
- Подъем! На оправку!.. Выходи!..
Наступил день суда. За десять дней, проведённых в следственной камере, я изрядно отдохнул после напряженных боевых и политических занятий на бронекатере, дневных и ночных тревог и бесконечных вахт - как на катере, так на камбузе в качестве кока: на малочисленном бронекатере постоянного кока не положено по штату. Много я думал в эти дни обо всем увиденном и пережитом – так что глубокая морщина пролегла на лбу на двадцать третьем году жизни. Уже не противна была и постная вонючая тюремная баланда.
*****
Долго тянулись минуты до вызова в суд. Уже и сахарок проглотил, и баланду похлебал, и паечка лежала в наволочке – хотелось и ее съесть, ох-х, как хотелось, но: «После суда будет как похмелье!» - посоветовал опытный друг Ваня - а я его слушал беспрекословно, как старшего опытного наставника.
Во дворе тюрьмы, рокоча, поджидал «чёрный ворон». Втолкнули меня в него и захлопнули дверцу. Внутри теснота и невыносимая жара, в «воронке» - четыре отделения и еще коридорчик для конвоя. Пот обливал лицо, плечи, грудь. В скором времени вся одежда пропиталась потом. А машина тряслась и тряслась по дорожным ухабам. Часто я ударялся головой о крышу этой собачьей будки – и ничего не мог поделать: негде зацепиться для устойчивости, да и не знал я, когда машину тряхнет, а когда она плавно будет катить – ведь в этой конуре даже крохотного окошка не было. Казалось, конца-края не будет этой тряске: «Неужели задохнусь? Где же конвоиры? Где же вы, душегубы? Хотя бы чуть-чуть дверцу приоткрыли!» Наконец, машина остановилась. Приоткрыли дверцу и сказали:
- Подконвойный, выходи!
От переутомления, жары и спёртого воздуха помутнели глаза, и только когда протёр их - то увидел, что передо мной штаб Амурской Краснознамённой флотилии, а рядышком - корпуса Учебного отряда, в котором я проходил муштру и подготовку к флотской службе.
- Предупреждаю!.. - зычно шумел конвоир с наганом, в то время как второй, с трёхлинейкой, стоял молча. - По пути следования никуда не отклоняться, по сторонам не смотреть, шаг влево, шаг вправо считается за побег, будем применять оружие без предупреждения!
Метрах в двадцати от штаба флотилии стояла длинная скамейка - на неё меня и посадили. Старший конвоир ушёл доложить, что подсудимый из тюрьмы доставлен.
Солнце перевалило за вторую половину земного шарика и припекало по-августовски. Небо было прозрачно, временами ветерок доносил приятную прохладу с Амура. Я вытер пот с лица мокрым рукавом фланелевой блузы, моя одежда «паровала». Рядом со штабом флотилии стоял длинный одноэтажный корпус, смахивающий на барак. Оттуда что-то адски приятное щекотало нос неповторимым запахом. Вероятно, там заправляли жареным луком флотский борщ. По утоптанной дорожке между штабом и скамейкой, на которой я сидел, беспрерывно сновали береговики. Стыдно было сидеть под осуждающими взглядами морячков. А дымящий камбуз так раздражал разгоревшийся аппетит, что желание утолить голод поглощало даже стыд. Я мысленно собирался остановить прохожего морячка и попросить хлебушки и табачку. «Вот этого спрошу! Нет, вот того!..» Но и конвоира страшно и просить уж больно стыдно. Так печальным взором, не меняя позы, я только глазами провожал и встречал прохожих краснофлотцев.
Рядом на заброшенной клумбе алели усыхающие цветочки: никто за ними не ухаживал, никто их не поливал - здесь тоже отражалось эхо войны. Но меня привлекали совсем не цветочки: свежий ветерок иногда так пьянил ароматом из кухни, что меня как магнитом тянуло смотреть на злополучный кабуз. Какой же я олух! Надо было съесть свою паечку, не так бы казнил этот проклятущий камбуз. О-о-о... мамочка родная!.. Какая казнь!.. Скорее бы увели меня с этого места, здесь можно рассудок потерять от этого невыносимого аромата флотского борца. Вот бы сюда Ивана Шевченко, подержали бы его несколько деньков на этом свежем воздухе, так он бы быстро подписал и то, что было, и то, чего не было..
Наконец, появился второй конвоир, и казнь окончилась. Меня завели в небольшой кабинет на первом этаже. Только я сел, как раздалась команда:
- Встать!!! Трибунал идет!
После того как воен-юрист второго ранга зачитал состав трибунала и по какой статье и пункту меня обвиняли, он обратился ко мне:
- Подсудимый, вы не отрицаете своих показаний, подписанных вами на следствии?
- Нет, не отрицаю.
- У товарища капитана будут вопросы?..
Средний что-то писал, потом он задал мне насколько вопросов о кавалерийской дивизии в Камень-Рыболове, о немецких самолётах, о газетах, - пошептались они между собой, и воен-юрист второго ранга предоставил мне последнее слово.
Я встал, гордо выпрямился. Мне казалось дико и странно: «Почему они не выясняют, виновен я или нет? Как это получилось? Следователь, и тот больше спрашивал. Умышленно это было или нет? Почему это именно так, а не иначе?.. Эх вы, люди, люди!.. Разве же это справедливый советский суд?» И заиграли нервы... взбунтовалось какое-то внутреннее возмущение. Я осознал себя несправедливо обвиненным: «Нет!.. Я не буду просить пощады! Не дождётесь! Хоть в бездну бросайте!». И запальчиво залепетал:
- Я прекрасно понимаю, вы меня несправедливо засудите! Вы даже не спрашивали меня, как я умудрялся проводить политику Плеханова среди краснофлотцев! Сколько вы мне дадите - мне всё равно! Я не хочу жить на свете врагом народа!..
Конвоиры встрепенулись, прогоняя дремоту, царившую в этом жарком помещении. А я, войдя в роль, продолжал цитату, заученную ещё в камере бессонными ночами: «Жизнь я люблю! Жить я хочу! Но существовать не буду! Прошу дать мне расстрел!.. Я сказал всё!» - и сел, не ожидая разрешения.
В то время как я садился, тройка трибунала подхватилась, как ошпаренная кипятком, и стала за столом в замешательстве. Последнее слово подсудимого ошарашило их, как гром среди ясного неба. Но не долго они находилась в шоковом состоянии, вспомнили, что они все-таки трибунал, сели, неприятно переглядываясь между собой, а глав. старшина Белов, секретарь трибунала, не поднимался и, сидя, улыбался мне.
Посидели. Пошептались. И воен-юрист второго ранга объявил:
- Трибунал удаляется на совещание.
Когда трибунал возвратился, председательствующий прочитал:
ПРИГОВОР
Именем Союза Советских Социалистических Республик
9 августа 1941 года. Город Хабаровск, База АКФ.
Военный трибунал Амурской Краснознамённой флотилии в составе: Председательствующего – военного юриста 2 ранга ФОНАРИКОВА,
Членов: капитана ХАЛИМОНА и воентехника 2 ранга САВАНЦЕВА,
при секретаре, глав. старшине Белове, рассмотрев в закрытом судебном заседании дело по обвинению бывшего краснофлотца Н-ского соединения АКФ Овчаренко Павла Григорьевича, 1919 г. рождения, уроженца д. Базалеевка, Печенежского района, Харьковской области, по происхождению из крестьян, по соц. положению рабочего, по национальности украинца, беспартийного, образование в объёме 7 классов, на военной службе добровольно с 1939 г., ранее не судимого, - в преступлении, предусмотренном ст. 58-10 ч.1 УК РСФСР,
УСТАНОВИЛ НИЖЕСЛЕДУЮЩЕЕ:
Подсудимой Овчаренко, будучи антисоветски настроенным, систематически проводил среди личного состава части контрреволюционную агитацию, а именно: за период с августа по декабрь 1940 г. а также в феврале и апреле 1941 г., в разное время беседах с военнослужащими выступал с контрреволюционными клеветническими суждениями, направленными против мероприятий ВКП(б) и Советского правительства по укреплению обороноспособности нашей страны, а также по укреплению трудовой и воинской дисциплины, и возводил контрреволюционную клевету на условия службы в Красной Армии.
Также ноябре м-це 1940 г., в разное время подсудимый ОВЧАРЕНКО в беседах с военнослужащими возводил контрреволюционную клевету на материальное положение трудящихся СССР, клеветал на советскую печать и восхваляя армию одного из капиталистических государств.
На основании изложенного военный трибунал признал Овчаренко виновным в контрреволюционной агитации, т.е. в преступлении, предусмотренном ст. 58-10 ч.1 УК РСФСР, а потому, руководствуясь ст. 319 и 320 УПК РСФСР,
ПРИГОВОРИЛ
ОВЧАРЕНКО ПАВЛА ГРИГОРЬЕВИЧА на основании ст. 58-10 ч1 УК РСФСР лишить свободы на восемь (8) лет, с отбыванием в исправ.-трудовых лагерях, с поражением в правах, предусмотренным ст. 31 п. «а» УК РСФСР сроком на три (3) года.
Срок наказания осуждённому ОВЧАРЕНКО исчислять с 29 июля 1941 года, т.е. с момента предварительного заключения под стражу.
Приговор может быть обжалован в кассационном порядке в Военную коллегию Верховного Суда Союза ССР через военный трибунал АКФ в течение 72-х часов с момента вручения выписки из приговора осужденному.
п-п ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ
военный юрист 2 ранга ФОНАРИКОВ
Члены: Капитан ХАЛИМОН, воентехник 2 ранга САВАНЦЕВ
Копия с копии верна: Нач. канцелярии ВТ ТОФ капитан юстиции В. ФАДЕЕВ
ПЕЧАТЬ
На обратном пути я не заметил ни жары, ни пота, льющегося потоком по лицу, ни темноты: «Уже осужденный!.. О-о-о... Позор!.. Позор!.. Восемь лет!.. Отсижу, дядей буду!.. Прощай, молодость!.. О горе, горе!.. Лучше не жить!.. Что ж он, проклятый трибунал, не приговорил к расстрелу? Гады... Прощай молодость, тебя я больше не увижу! Нет!.. Пусть стреляют! Я не желаю отверженным существовать! Раб!.. О-о-о... ма-мо-чка моя, да роди ты меня обратно!..» Как выполз я из «чёрного ворона», как вели меня по двору тюрьмы, как подвели к камере, - ничего я не помнил. В голове моей бушевало ненастье, как сказал поэт Александр Еременко:
"И кому все это надо,
И зачем весь этот бред,
Не ответит ни Полянка,
ни Ордынка, ни Лубянка,
ни подземный Ленсовет,
как сказал другой поэт».
А вот Михаил Сопин так сказал:
«Мы расскажем о нынешней правде,
Может быть через семьдесят лет –
Вроде сказок, легенд и намёков...»
|
|
|
|
|
