В камере осужденных

Вонь параши, резко ударяющая в нос, пёстрый хаос измождённой орды, грязь и невыносимая теснота, неистовый шум в огромной камере... Арестанты жужжали, словно в улье пчёлы - ж-ж-ж!!!! Только теперь я пришёл в себя и осознал, что это не та камера, из которой меня забирали на судилище. Направо и налево стояли сплошные двухъярусные нары. Кому не досталось места на нарах, ютились под нарами, а некоторые просто в проходе.

Ни с кем не здороваясь - не такое у меня было настроение, чтобы здороваться - я прошёлся вдоль камеры, подыскивая себе взглядом место. Может быть, я бы и примостился где-нибудь на полу, но флотская форма заставляла действовать по-иному. У окна на верхотуре было свободнее, и как только надзиратель закрыл за мной дверь, мне предложили оттуда «стирать» в карты («стиры»). «Лучше с ними не связываться. Это уголовники» – подумал я и принялся просматривать нары на противоположной стороне. Но везде было, как селёдок в бочке. Вдруг я обнаружил местечко, и с краснофлотской ловкостью за считанные секунды вскарабкался на верхотуру. Мужчины зашумели, но посмотрев мне в лицо, смирились. Полежали несколько минут, с неприязнью поглядывая на меня, и заговорили между собой:

- Кузьма, а Кузьма, давай перекусим!

- Можно и перекусить!

И принялись противно чавкать сало и хряскать лук с сухарями. Это их чавканье заставило меня вспомнить, что в подследственной камере у меня осталась наволочка с вещами и паечкой. Я слез с нар и постучал в дверь. В камере прекратилось жужжание, все с удивлением наблюдали за мной: что это морячок вытворяет?

- Ты чего это, «Полундра» барабанишь в дверь? - спросил надзиратель.

- В следственной камере остались мои вещи, разрешите, пожалуйста, забрать их оттуда!

- А на своё разбитое корыто не желаешь возвратиться? - но посмотрев на меня, сказал: - Сейчас, «Полундра» выясню!

Прошло некоторое время, и надзиратель вбросил в камеру наволочку. Ощупал я её - паечка исчезла, не хватало и запасной тельняшки: «Так вот вы какие, тюремные друзья-товарищи!.. Вот почему ты убеждал меня, лопушка, не есть паечку: ты прекрасно знал, что к вам в камеру я больше не вернусь!» А соседи закурили самосаду и окуривали меня дымом. Дымок был такой приятный, такой ароматный, я в жизни не курил такого табачку. «Выжить хотят меня отсюда - а дудки не хотели? Держись, одинокий морячок, не унижайся, не проси покурить, они всё равно не дадут. Это тебе первое тюремное испытание».

Долгим показалось ожидание следующей паечки, внутри невыносимо сосало и жгло, даже ночью голод не давал покоя. С верхотуры удобно наблюдать: вся камера замерла во сне, а в это время «шкодники» шныряли повсюду, подыскивая поживу. Это те, которые проиграли свой рацион и паечку за неделю вперёд - одного такого перед отбоем вынесли на камеры, говорили: «Сыграл в деревянный бушлат». Нервно спали и зажиточные «мешочники»: только «шкодник» приляжет рядышком, а его уже гонят.

Под нарами при тусклом свете дежурной лампочки играли в «буру», «стос», «рамс» - искали удачи в картах. Уже давно проиграно все то, что можно проиграть - вот и проигрывали паечку и баланду за неделю вперёд. Иной проиграл бы и за месяц вперед, но существовал какой-то неписаный закон - только за неделю вперёд игралась паечка. А тот, кому удавалось выиграть, лез, как кролик в пасть к удаву, в свободный уголок на верхотуру к окну, и там быстро все проигрывал «законникам».

Утром принесли долгожданные паечки. Воцарилась мёртвая тишина. Два надзирателя стояли часовыми у ящиков с паечками, а староста камеры с помощником раздавали их. Только надзиратели закрыли за собой дверь, как потянулись кандидаты в «деревянный бушлат» в свободный уголок со своими кровными паечками, проигранными накануне. И что интересно: каждый выигравший отламывал грамм двадцать-тридцать и отдавал проигравшему.

После паек принесли сахарок, староста раздал каждому по столовой ложке, а горсть, которая осталась после делёжки, он вбросил в кадку с кипятком. Словно по команде, обгоняя друг друга, кинулись тощие к кадке, вооруженные черепковыми мисками, удить калории.

Так и потекли в спёртом воздухе камеры «день да ночь - сутки прочь».

На пятый день существования в этой противной конуре, вбросили к нам высокого, бравого и стройного пограничника, килограммов под сто весом. Прошёлся он браво по камере, озорно перешагивая через лежащих на полу, и наглым голосом заявил:

- Эй-й-й... шпана!.. Освободить мне место не верхотуре!..

Камера взорвалась язвительными насмешками. Кто кричал: «Козёл ты!», кто: «Под нарами твое место!». «Давай сюда, попугайчик!» - звали из-под нар «полуцветные». Тот кричал: «Ты, случайно, не Змей-Горыныч?» - «Да нет, братцы, это Балда поповская, сейчас он оброк начнёт собирать, дайте ему в руку верёвку!» «Не надо, братцы, не надо, а то он парашу вместо золота подцепит, куда мы будем «хазать»?..»

И вдруг пограничник остановился напротив меня, решил: если играть - так по крупному:

- А ты, ракушник с разбитого корыта, чего заливаешься? Ты же воды боишься, а морскую форму напялил! А ну-ка слазь с нар! Полежал мало-мальски – уступи место другому, теперь я полежу.

В камере мигом наступила гробовая тишина, так он озадачил всех своей наглостью. Я опешил, куда и смех девался. Но после мгновенного замешательства я налился кровью, внутри у меня закипело все какой-то жгучей яростью: и срок дали огромный, и пайку тюремный дружок схавал и этот баклан пристает. Нужно не на жизнь, а на смерть защищаться, и самое главное, защищать свой матросский мундир.

- «Полундра»! Покажи свою удаль пехоте! - кричал Жорка, вожак блатного уголка.

Пограничник схватил с параши крышку и швырнул в меня. Я на верхотуре мигом вскочил на ноги, словно ошпаренный кипятком, на лету поймал эту мокрую, вонючую, скользкую деревянную крышку, и, не помня себя, с огромной силой рухнул вниз на пограничника вместе этой крышкой. Лежавшие на полу заключённые шарахнулись в стороны, кто куда, побросали свои пожитки, образовали на полу пустой круг. Получился такой силы удар по голове, что мощный пограничник упал, фуражка с зелёным околышем отлетела, а стриженую голову заливала кровь. В бешеной ярости под одобрительные возгласы «шпаны» я подхватил пограничника за ноги и затащил под ближайшие нары.

- Молоток!.. Молоток, морячок! – усердствовал Жорка-вожак.

- Что за шум?..- раздался в дверях голос надзирателя.

Я моментально сел на нижние нары: «Вероятно, сейчас в карцер поведёт» - подумал я.

- Да вот, гражданин начальник, мы тут одного за пайку проучили! Подлец! Украл кровную горбушечку! - шумел кто-то из-под нар.

- Молодцы! За пайку надо учить! Только без шума у меня! Я не потерплю шухер на своём дежурстве! - и закрыл дверь.

Смех и шутки не утихали. Только мне было не до смеха. Затаив дыхание, я наблюдал за пограничником: жив он или нет. И только когда тот зашевелился, я облегчённо вздохнул и пополз на своё место.

- Морячок, на закури! - совал сосед готовую скрутку. - Ох и крепко ты его... чтоб знал, как нахальничать!

- «Полундра»! Забирай свои шмутки и переходи к нам! – шумел Жорка.

Я с радостью переселился – и воздух свежее у разбитого окна и свободнее относительно,- и к тому же интересные романы по вечерам «трекали» умельцы. Не успел я перебраться, как Жорка предложил:

- «Постираем» что-нибудь на что-нибудь?

- Нет, Жора, на карту у меня ставить нечего, я «вшивый», да ещё против такого «аса», как ты.

- Смотри, тебе жить! «Молоток» ты!.. Не опозорил флотской славы! Как быстро ты с ним разделался! Я ожидал, что продолжительный поединок получится: вон какой он верзила! Ну, просто никакого удовольствия мы не получили от вашей потасовки. Я сам, «Полундра», одессит - морячки напоминают мне далёкую «Одессу-маму». Но бывают между вашим братом такие мямли, что за себя постоять не могут. Держись, «Полундра», около меня. Наблюдай и учись играть, это пригодится в лагерях. У тебя какой срок?

- Восемь лет.

- Тоже из вашего брата, политический. На пересуждение из лагерей привезли. Будь «спок», большая «шишка» - первый секретарь маршала Блюхера, три годика уже отбухал, теперь показалось, что мало дали. Вероятно, «шлепка» его ждет... Эй, «Студент», иди по маленькой перекинемся от скуки, что-нибудь на что-нибудь!

- Иди, «шкары» проиграю!

- А я морской китель поставлю.

У Жорки много выиграно добротных вещей, несколько паек лежало, сахарку килограмма три в запасе.

«Да... - думал я. - Кому война, кому тюрьма, кому мать родна».

- Будешь, «Полундра», считать! - велел Жорка. - Я из тебя академика сделаю! - и все поблизости захохотали.

Мне было не по себе: ещё не начали играть, а уже и Бога и мать вспомнили, и псов, и сук. Неужели подерутся? А они то хохотали, то плутовали. Что за секрет за этим скрывался, я не понимал.

Не прошло и получаса, как Жорка выиграл брюки, а на следующий день «Студент» подсел «отмазаться» и проигрался до кальсон.

Жорка был, как цыганский барон, его сам староста камеры боялся. Донесли Жорке и о том, что пограничник осуждён за мародёрство по статье 193, пункт 28, на десять лет, что я ему перебил ключицу, и что он в следственной маленькой камере атаманил.

Жорке со всех передач носили долю, иногда перепадало и мне: «На, «Полундра», поцингуй!» - протягивал мне Жорка луковицу. Я грыз, а лук слезы выжимал - и не мог понять, к чему это –«поцингуй», и какой толк от этого горького луку, но спросить стеснялся, чтоб не смеялись надо мной, как над профаном.

Как-то надзиратель набрал добровольцев поработать на чердаке тюрьмы. Часика через три, усталые, но довольные вернулись зеки в камеру.

- О-о-о... братцы, нам по полной миске перлового супчику за работу отвалили. А супчик – ложка стоит!

- Не мешало бы ежедневно кандалы солидолчиком смазывать от ржавчины.

- Какие кандалы? Что ты мозги паришь? В семнадцатом году порвали кандалы и цепи!

- Рассказывай своей бабушке такие сказочки! Эх, темнота, темнота... Это только в песнях поют, что порвали кандалы да цепи, да «долго нас голод томил, вышли мы все на свободу!» А на самом деле, вон, весь чердак тюрьмы завален этими драгоценностями: и оковами, и наручниками разной системы, - ещё царские хранятся. Мы своими руками щупали и смазывали, а ты: «Нет, да нет кандалов».

Чуть попозже вкинули в камеру моего однокатерника Калинина.

- Здорово Калинин! За что ты попал, дружище?

- За анекдот.

- А сколько влепили?

- Странный вопрос! Ты что, не знаешь, как сейчас «шпандюрят» нашему брату? – Десять, пять и пять»

- Не унывай, Калинин, напишешь дедушке Калинину кассацию: выручай, я твой однофамилец. Он черкнет единственное слово: «Освободить!» - и ты на воле.

- Да жди...- вмешался в разговор шустрый солдат, - он и своей жене приговор утвердил, он боится « Уса», как огня. Она себе шубку дорогую купила за границей, а кого-то там в Кремле зависть заела, вот ей и состряпали пятьдесят восьмую статью - это статья безотказная! И вдыхает она аромат параши вместе с нами, а, возможно, ещё хуже отбывает в режимных лагерях. Такие-то делишки творятся в Кремле...

****

Когда забрали на переосуждение секретаря Блюхера, Жорка показал мне на прогулке каркас на четвертом этаже.

- Смотри, - вон, где коробочка из-под спичек висит, там в камере смертников наш секретарь.

Ровно через месяц после того, как я перешагнул порог тюрьмы, двадцать девятого августа, принялись нас вызывать на этап из переполненной, постылой камеры. Когда вызвали меня, во дворе уже скучало восемьдесят этапников.

Сто двадцать невольников построили по пятёркам, окружили со всех сторон и открыли тюремные ворота. Начальник конвоя громко объявил:

- Пре-ду-пре-ждаю!!! В пути следования соблюдать порядок: шаг влево, шаг вправо - считается побег - и конвой будет применять оружие без предупреждения!.. Вперёд!.. Не растягиваться!

Пасмурно встречали этапников улицы Хабаровска. Рваные тучи окутали небо, свежий ветер безмерно пьянил и дурманил истощённых, особенно тех, кто проигрывал свои кровные паечки - их даже ветром качало. Налитые свинцом ноги не слушались, подкашивались, тянуло сесть и уснуть, но конвой беспрерывно напоминал о себе, собаки тоже не отставали от своих проводников.

На пути этапа конвоиры останавливали гражданское движение и отгоняли прохожих подальше от строя заключённых. Пожилые женщины вытирали слезы, вынимали из сумочек съедобное и бросали в толпу идущих невольников. Истощённые, ломая строй, кидались за кусками. Конвоиры негодовали, шумели, пугали гражданочек тюрьмой - но всё происходило неожиданно, стихийно, и строгий конвой не в силах был помешать сочувствующим женщинам.

Ноги все сильнее и сильнее подкашивались, кругом лаяли собаки, рычал конвой. Тех, кто отставал, травили собаками: «Ату!.. Ату!.. Ату!..». Вот упал истощённый, на него напустили огромного бульдога, и тот в клочья терзал жалкую одежонку. Было в моей жизни много этапов и похлеще, но этот – первый - запомнился на всю жизнь.

- Стой, передние!..- командовал начкар. - Отставить собаку!.. Эй, вы! – показал он на бодрых пехотинцев. – Заберите слабого и доведите к месту назначения.

Уже окраина города, все труднее и труднее иди, всё больше и больше падало без сознания.

- Братцы, лагерные вышки показались!..

Рваные тучи ещё ниже опустились в туманной мгле. Вот уже видно лагерь, опутанный тремя рядами колючей проволоки.

- Да это же кирпичный завод!- объявил бывалый заключённый.

В лагере брякнул звонкий голос чугунной рейки, звон покинул зону, понёсся по окраинам Хабаровска и растаял вдали.

Ну, а тех, что остались в следственной камере с 37 и 38 годов ждал печальный финиш. Для разгрузки тюрьмы в военное время, всем этим упрямцам, не подписавшим показаний и не признавших себя виновным, - всем им без разбора и вызова в трибунал дали заочно какую-то чудную статью (ОСО), всем преподнесли по десять лет, пять поражения и пять ссылки. И узнавали они о своём сроке только тогда, когда их отправляли в режимные лагеря, о которых Юз Алешковский сказал так:

«То дождь, то снег, то мошкара над нами,
А мы в тайге с утра и до утра.
Вы здесь из искры разжигали пламя –
Спасибо вам (т. Сталин), я греюсь у костра».

Free Web Hosting