Кирпичный завод

Я с вами шел в те злые годы,
И с вами был не страшен мне
Жестокий титул «враг народа»
И черный номер на спине.

Анатолий Жигулин

У ворот лагеря нас тщательно проверили по картотеке. Обработали в бане и направили в бараки. В тюрьме за месяц я ни разу не купался. Уголовников направили к старым лагерникам, а «контриков» поместили в огромный пустой барак.

Мы рассыпались по зоне, как саранча, меняли у старых лагерников продукты на добротные вещи. Я выменял на флотский ремень буханку хлеба и две пачки махорки.

В бараке новеньких атаковали клопы, и никакой защиты от них не было. Коля Махов попросил, чтоб я завязал его в пустой матрас, но через несколько минут прогнусавил из своего убежища:

- «Полундра»! Развяжи матрас. Эти людоеды и сюда пробрались!

А я думал: «Оказывается, и нары не страшны, и клопы меня не любят. Не беда - не пропадём».

Нас, политических, направили на самые тяжёлые работы - в карьер, в бригаду Жданова, а уголовников на более лёгкие работы. Бригадир поставил меня на бункер.

- Твоя обязанность - равномерно размешивать глину с песком, примачивая водой, делать замес и планомерно бросать в этот бункер, - бригадир нажал кнопку, и в бункере закрутился червячный винт, который, вращаясь, своей спиралью молчаливо просил: «Давай!», «Давай!». – Если будешь равномерно загружать бункер, получится кирпич-сырец, замешаешь раствор жиже или гуще - кирпич не получится. Смотри, «Полундра»! На тебя вся страна смотрит!..

Бригадир - это тот лагерник, которому я ремень продал. Какое-то время спустя я сообразил, что он меня учил жить в лагерях (не подмажешь - не поедешь) - вот и поставил на самую каторжную работу, не выделив помощника.

Я принялся усердно трудиться, но часто случались перебои: то глину с песком не успевал смешать равномерно, то жиже разводил раствор без навыка - и часто бункер крутился вхолостую. Бригадир поднимался на эстакаду и склонял меня по всем падежам. Приписывал срыв плана, кричал, что я хочу оставить бригаду без «горбушек», грозил заморить в «кандее» на трехсоточке. Снова показывал, как надо делать замес, и удалялся. У меня болели мускулы и невыносимо ныли и жгли свежие прорвавшиеся на ладонях и пальцах кровянистые мозоли. «Красота была в тюрьме, - думал я,- и какой это дурак доказывал, что в лагерях лучше! Это же каторга!»

С эстакады было видно бригаду, они работали в рыжей лощине: слева суглинок, справа песок. Здесь хоть на деревянном помосте, а там запачканные глиной, мокрые, они беспрерывно копали и копали, нагружали вагонетки. Смотрел я в ту сторону и вспоминал «декабристов», послание Пушкина:

«Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье...»

«Они в рудниках томились за политику, у них была идея свергнуть самодержавие, свергнуть монарха с престола, у них была цель. А за что же нас так жестоко, так бессердечно и несправедливо репрессируют? За что?..» - думал я и в сотый раз не находил сам себе ответа.

С эстакады можно было видеть и двор кирпичного завода. На складе кирпича-сырца под навесом, под бункером и в сушилке работали девчата.

Вечером бригадир прорычал:

- Я тебе не каптёр! Вовремя получай свою пайку! Что, сыт после моей буханки?... Подавишься!..

Разделался быстро с паечкой и снова прильнул к родимым нарам. Никакие клопы не в силах помешать дрыхнуть переутомлённому бункеристу.

Утром выпил через край черепковой миски баланду и, как побитый, поплёлся на своё рабочее место. До обеденного перерыва как будто год прошёл, прорвавшиеся мозоли болели все сильней и сильней. О чём я только не передумал и каким только великомучеником себя не воображал!

Подошёл Жорка в чистом костюме, он вольготно разгуливал по всей зоне. Ему не положено было работать, он ведь «вор в законе».

- Что, «Полундра», вкалываешь? - добродушно, но с подковыркой спросил он меня.

- Да, Жора, пашем!

- Давай, давай... работа дураков любит...

В обеденный перерыв получил я пол-литра кислых щей из зелёной капусты, выпил быстро и скорей в барак на родимые нары, и крепко-накрепко уснул. Разбудил меня, сердито тормоша за ноги, староста зоны.

- Вставай, «Полундра!» Твоё корыто тонет! Ишь, как крепко разоспался! Уже все давно в карьере!

- А я не буду работать! Пусть меня за это стреляют! - протирая заспанные глаза, отвечал я ему.

- Да ты что?.. «Того», что ли?.. - покрутил он пальцем у виска. - Если болен, то идём к врачу!

- Не больной я! Здоровый! Только жрать хочу! Нечего мне делать у вашего врача!

- Пойдём, пойдём! Пусть посмотрит... – растерянно бормотал староста, с опаской посматривая на ненормального моряка.

В маленьком лагерном медпункте сидел и скучал в белом халате пожилой упитанный мужчина.

- Вот! Отказался работать!.. Говорит: «Пусть меня шлёпнут за это!..» И как будто нормальный, а порет какую-то чушь. Да ты знаешь, дорогой, что сейчас военное время, сейчас не разбираются: «хлоп, и ваших нет»!

- Снимай рубашку, послушаем!

- Нечего меня слушать!.. - раздражённо ответил я. – Сказал, здоров! Чего ещё надо?

- Так и запишем!

Написал справку, и староста отвёл меня в изолятор, который был расположен на границе между лагерем и зоной кирпичного завода, под вышкой.

Все это произошло в субботу. В этот день вызвали начальника лагеря в высшие инстанции решать вопрос о закрытии кирпичного завода. Ко мне пришел лагерный воспитатель с нашивками политрука и принялся переубеждать меня:

- Брось ты всё это, - что ты задумал?.. Мы переживаем тяжёлое время. Вот кончится война, всех вас распустят по домам, а ты хочешь лагерную статью заработать? Ты, я вижу, ещё не испорченный и не потерянный парень - иначе я бы не стал с тобой разговаривать. Лагерная статья не по тебе. С этой статьей держат в закрытых лагерях... Опомнись, морячок! Ты же молодой, тебе жить и жить! А ты встретил на жизненном пути трудности и скис. Эх, ты! Моряк-морячок! Неразумно и необдуманно ты поступаешь, я бы сказал, сгоряча!

Но никакие доводы, убеждения и уговоры не трогали ожесточившуюся душу! «Валяй, валяй, тебе идет, - думал я. - А я не желаю так существовать и опускаться, как Шевченко в тюрьме. Хорошо тебе, набил до отвала брюхо и рассусоливаешь: «Потерпи, вас освободят!» А попал бы ты не моё место, влез бы в мою шкуру, что тогда бы ты запел?»

В воскресенье воспитатель вновь посетил меня, но так ни с чем и ушел.

Мрачно было вокруг изолятора, тягостно и в изоляторе, а в душе моей бушевала вьюга - как будто, там сто чертей справляли своё торжество. Курить и жрать очень хотелось. Решетчатой металлической дверью отгорожен коридорчик изолятор, а в коридорчике стояла кирпичная печка с плитой, а на плите лежал табачок, бумага, спички, отобранные у меня при обыске охранником. Снял я носок с ноги, натолкал хламом, привязал шнурки и часа два выуживал своё курево. И попрятал его в разные щели.

Вечером меня посетил Жорка.

- На, «Полундра», подкрепись, - он сунул мне пайку и махорочки на несколько закруток.- Начальник! Дай нам поговорить с глазу на глаз: вот так надо! - и провёл пальцем по своей шее.

Охранник отошёл от двери.

- Слушай, «Полундра!» Правда, что ты просишь себе «шлёпку»? В лагере только об этом и говорят.

- Да Жора, это правда!

- Вот «фраер», чего, ты испугался?.. Работы?.. А ты не работай, бей - баклуши, эх ты!.. Показался бригадир - шевелись, он с глаз - сиди отдыхай сотенку минут,- такова лагерная жизнь!

- Спасибо Жора за совет, но я так не могу.

- Ну, смотри, тебе видней! Только учти: сейчас за саботаж «шлёпают», как раз плюнуть, и растереть не успеешь! Пока!

Охранник, закрывая дверь, тихо прошептал:

- Ну и даёшь ты всем подумать! Даже лагерный «законник» пришёл тебя навестить! У нас в бараке только и разговоров, что о тебе. Правильно он тебе, морячок, советовал.

Только Жорка ушел, в камеру втолкнули седого коренастого паренька. Уже стемнело, а он принялся ползать по полу на четвереньках, словно ловил блох. Я с ужасом наблюдал за ним, не чокнутый ли он.

- Эй ты!.. Что ты ищешь?.. Или клопов давишь? Чтоб легче спалось?..

- Ищу разбросанный здесь табачок!

- А-а- а... Оно-то конечно... много табачка уже нашел?

- Три... - и снова нагнулся, всматриваясь в темноту пола.

- А как тебя звать?

- Андрей.

- А за что ты, Андрюха, в «кандей» попал?

- Да пробрался я на кухню с чёрного хода, схватил головку зелёной капусты и ходу назад. Вдруг повар засёк меня и поднял хай: «Держите, держите крохобора!» Меня догнали, отобрали кочан, свалили, били, били и сдали коменданту лагеря, а он и привёл.

- Так ты и не попробовал капусточки?

- Да я на ходу, как гнались, несколько раз грызанул кочанчик, а остальное отняли, собаки!

Я незаметно вынул из щели закрутку и в полумраке с наслаждением закурил. Андрей бросил лазить по полу, уселся рядом и беспрерывно водил своей головой за дымящей цигаркой. Я с нетерпением ждал, когда же он попросят покурить, но он даже и голову ни разу не поднял, чтоб взглянуть в лицо товарищу по несчастью, - только головой провожал догорающий окурок. «Нет, не допущу я себя до такого состояния, пусть «шлепают».

- Что, Андрюха, может, дать тебе покурить?

- Дай... дай!.. А я тебе завтра паечку отдам, как принесут, - бормотал седой Андрей.

«Это его под нарами так изуродовали «шики-брики», что он боится попросить покурить» - думал я.

Утром в понедельник комендант рано выпустил Андрея. И вновь невыносимая скука одолела меня.

Мучительно долго тянулось время после обеда. Что-то заключенных на работу не вели. Часа в три комендант открыл дверь и скомандовал:

- Выходи на этап! Вот твоя трехсоточка, не считай меня должником!

- Да что я, шучу с вами, что ли?..

Вышел я из изолятора: «Матушка моя родная!» Во дворе уже стояли все лагерники, распределенные по пятеркам.

Я кинулся в барак за вещами, но меня встретили пустые нары, и мы с комендантом пристроились в хвост колонны – он с полным вещевым мешком, я – гол, как сокол.

Жаль, что лепоту Нечерноземья,
Пряча утром солнце от людей,
Как на теле Родины экзема,
Портили заборы лагерей.

Семен Милосердов