Столыпинский вагон

Был каждый параграф разжеван,
тверди наизусть, как псалтырь,
а кто недопонял - Ежовым
учиться ссылался в Сибирь...

В середине ноября взяли две бригады «контриков», тщательно проверили и повели к железнодорожной станции. Дорожный конвой часто останавливал строй, заключенных с бранью пересчитывали, награждали затрещинами и напускали на них тренированных псов.

- Братцы!.. Да это же «столыпинский вагон»! - шумел этапник.

У входа в вагон отобрали запасы муки, гороха, крупы. В вагоне с одной стороны - узкий сквозной коридор с зарешеченными окнами. Вторая сторона купейная, полвагона обычные, а четыре купе отгорожены дюймовыми вертикальными густыми железными прутьями. Из таких же прутьев сделана и дверь. Бывалый этапник рассказывал, что нам еще повезло: есть такие же «столыпинские вагоны», но с закрытыми купе, в таких купе воздух быстро становился спёртым, и очень тяжело дышать.

Натолкали по восемнадцать человек в купе. Во второй, закрытой половине размещался конвой со своей кухней. Прицепили наш вагон в хвосте товарного состава и повезли в Сибирь.

Вспоминаю, как утречком раненько
Брату крикнуть успел: «Пособи!»
И меня два красивых охранника
Повезли из Сибири в Сибирь.

Вл. Высоцкий.

И днём и ночью по коридору, гремя ключами, прохаживался дежурный надзиратель, осматривая заключенных, словно кроликов, запертых в клетку.

Дневной рацион: пятьсот граммов хлеба, вместо приварка давали селёдочку и два раза в сутки по пол-литра воды. От такого питания мучил запор. Раз в сутки получасовая прогулка по коридору, во время прогулки производили поверку и оправку, но долго «думать» в уборной не позволяли, постукивали по голове деревянными молотками: «Быстрей! Быстрей!.. Чего расселся? Что это тебе, в гостях на блинах?» Конвоиры обстукивали деревянными молоткам пол, потолок, борта вагона, и даже борта купе изнутри и снаружи. Заговорил кто-либо в соседнем купе - били молотком, опоздал выполнить команду - угощали тумаком, и ещё особо попадало молотком при пересчёте, когда загоняли в купе.

Однажды не выдержал жестокого расписания тяжеловес Ахмет, прижало его по лёгкому до поверки. Подошёл он вплотную к решётке и принялся умолять надзирателя на полурусском языке!

- Си-ти-ри-люк! Си-ти-ри-люк! Вода писюн бросать хочет!.. Си-ти-ри-люк! Си-ти-ри-люк! Писька сильно мочить желает!..

А дежурный ноль внимания, ходит себе по длинному коридору, заложив руки за спину.

Не выдержал Ахмет, уж очень его прижало - и принялся мочиться в общий коридор.

Встрепенулся «блюститель порядка» и поднял тревогу. Этапники замерли в ожидании произвола. Выскочили из дежурки четыре надзирателя, вытащили Ахмета и принялись бессердечно избивать нарушителя спокойствия, разгоняя серую дорожную скуку. Ахмет только ойкал, по-своему что-то бормотал и часто русскую мать вспоминал.

- Давайте наручники наденем!..

- Да на такую гориллу разве подействуют наручники?

- Тогда давайте рубашку!

- О-о... это более-менее!..

Вынесли брезентовую рубашку, раздели Ахмета, натянули ее на него, а он не реагировал.

- Эй вы, козлы, вы же её не смочили!

Вынесли ведро и с омерзительными шутками облили Ахмета водой.

- Ну что, чушка, якши?

- Якши, нашалник, якши, - отвечал Ахмет.

- Давайте вон того еще вытащим! Это он подговаривал своего земляка, чтобы тот коридор осквернил.

- Да, да, я слыхал, это он калякал ему по-татарски: «Шуры-муры-дуры...» - дурачился надзиратель.

- А ну-у... иди сюда, цыпленок!- и вытащили тощего узбека Акромчая.

- Нашалника, - плакал Акромчай, - ты мина нэ обижай, моя ни «шуры-муры!». Моя узбека, мина не болтай, мина сиди тихо.

- Давай руки, «фитиль», перед прокурором будешь «тискать» последнее слово, а у нас не пройдет твое хрюканье! - и щёлкнули американские наручники на худых руках Акромчая. А наручники, как только пошевелил руками: щёлк да щёлк - и зажимают кисти.

Минут десять терпел Ахмет, а конвоиры тешились и глумились. Мокрая прорезиненная брезентовая рубашка сжималась и сжималась, создавая впечатление, будто вот-вот задавит. И не выдержал Ахмет, завыл, словно зверь в лесу, жутким голосом:

- Пи-ро-щай, жи-на! Ба-ба-а-а!!!

А конвоиры: «Ха-ха-ха! Хи-хи-хи!!!»

- Что, будешь, свиное рыло, мочиться на коридор?

- Нэ буду, нашальник, нэ буду!..

- Смотрите, крокодилы! – показывали «укротители» притаившимся заключённым. - Каждого, кто нарушит в вагоне инструкцию дорожного конвоя, ждёт рубашка!

- Этапники замерли на своих местах - ведь для потехи могли выдернуть в коридор любого невольника, жаловаться здесь некому, они - всемогущие боги. Сам начальник наблюдал и ржал, как жеребец.

*****

А поезд мчал и мчал, разрезая зимний туман и метель на необъятных просторах Сибири. Вот уже третий день не останавливался поезд - и три дня не давали заключенным воды. А жажда разгоралась все сильнее и сильнее. Раздавали утром паечки и селедочку, хлеб был черствый, его получали только в больших городах и всегда давали меньше нормы. Храбрецы пробовали возражать, но вместо добавки получили наручники: мол, хлеб усыхает, а вы тут бунт устраиваете. Мало вам этого сроку, что ли? На этом и успокоились искатели справедливости. А селёдочка ржавая, соль из нее так и прет, к тому же уже изрядно усохла и попахивала гнилью. Но заморенные отверженные не в силах воздержаться, они немедленно съедали свой порцион, даже пальчики тщательно обсасывали, не задумываясь о последствиях - и ещё сильнее жгучая жажда палила всё тело. Переборов страх перед своими мучителями, более слабые принялись вопить и ныть хриплыми голосами:

- Дайте во-ди-чки!!!

- Во-ди-чки-и!..

- Ой-й-й... пить охо-та-а-а!..

- Тихо, не голосовать! Что за ропот? Что за бунт? Рубашки захотели?..

Но невольники заныли ещё дружнее:

- Во-ды-ы-ы!..

- Во-ди-че-ч-ки-и-и!..

- Ой, долюшка ж ты наша, долюшка, ой мамочка моя, мамочка! - причитал Коля Махов. - На свете есть моря и океаны, а здесь хотя бы парочку глоточков этой священной водичечки!.. - Во-ди-че-ч-ки-и-и!..

- Да морская же горько-соленая!

- Да я сейчас хлебал бы и помои.

- А у тебя губа не дура. У меня мамаша такие помои свиньям давала, что лучше любой лагерной шулюмки. Эх, братцы, мне бы сейчас зайти в избу, сесть у помойного ведра - и я бы не устал до тех пор, пока дно не увидел бы в ведре. Во-ды-ы!.. Хотя бы глоточек во-дичечки!..

- Да наденьте вы наручники, только дайте во-ди-че-чки!.. Я пить хочу!..

- Ну хотя бы горлышко промочить!..

Начальник вышел и по-хорошему принялся объяснять:

- Мы трое суток не останавливаемся! У нас вышел весь запас воды. Ну где я вам её возьму?.. Сегодня мы даже бойцам обед не готовили!

Но это до нас не доходило, мы были обречены, нам хотелось пить, только пить, и больше ничего на свете. Начальник конвоя забегал у решеток, пугая пистолетом:

- Мол-чать!!! Иначе навек заткну глотку!..

Он подбегал к одному купе, там немного успокаивались, а в соседнем, полуоткрыв рты, с закрытыми глазами скулили, прислонившись друг к другу, словно обиженные кем-то щенята, и нестройным хором просили: «Воды!.. Воды!.. Водичечки! Миленькой, родименькой водичечки!..»

Конвоиры тоже не отставали от своего начальника. Жутко в вагоне, вот-вот подконвойные взбесятся и друг-друга начнут кусать, пуская пену, как бешеные собаки. Даже бывалый конвой растерялся от такого дикого и тягостного нечеловеческого стона поднадзорных арестантов. Собаковод привел в коридор свою псину, она кромсала у решетки одежду этапникам - и они, шарахаясь от страшных клыков, сбивались в единый комок подальше от решетки.

- Я не могу больше смотреть на этот произвол!.. - заявил один конвоир. - Спишите меня на передовую, немцев бить! Это же варварство! Они ведь тоже люди, они ведь русские!..

Его подхватили и утащили в купе охраны.

Уже многие не голосили и не стонали, только протяжно акали, а некоторые потеряли сознание. А поезд выстукивал и выстукивал на металлических рельсах своими колёсами: "Воды-воды, воды-воды!!!» И начальник конвоя взял на себя величайшую для военного времени ответственность: остановил поезд в степи около небольшого замёрзшего озера. Он сделал вывод, что если он не напоит невольников, то доставит на место назначения этап трупов: двое уже отдали богу душу. Пробили топором отверстие во льду, набрали воды и льда, чуть подогрели - и всем раздали по полкружки мутной жижи. Ожили этапники, нам казалось, что это самая счастливая минута в жизни. Такая она вкусная, эта озёрная полумутная водица, и хотя жажду не утолили, но заговорили:

- Хорошо, что «лекпома» у нас нет, он со своими медицинскими понятиями запретил бы пить эту водичку: мол, на вас, Кузьма Кузьмич, дизентерия нападет!..

- Или горлышко простудите, Иван Карпич. Ха-ха-ха!!!

- Да я такой, что и литровку этой водички хлебнул бы не моргнув.

- А вы, Литр Литрович, добавочки попросите!

- Ну-ну! Лежите, бунтари! Я вам дам добавки. Остановится поезд, получите сполна!

- Ребятьё!.. А Акромчаю устрица попалась, так он её с лапками - хруп-хруп, хруст-хруст - ох и вкусная, говорит!

- Шайтан твоя! Моя не хрупай лягушка!

И понёсся смех из купе в купе. А то, что вынесли из вагона два трупа, никого не щекотало.

- Наели холки калорийной водичкой?.. Ха-ха-ха! - басил надзиратель, подстраиваясь под юмористов, - Теперь шайтаните? Прекратите бузотёрить, не то, чего доброго, начнете бунтовать! Вон у нас один элемент не выдержал вашего душераздирающего стона, на фронт просится, а может, и к вам сюда попадет.

А поезд все дальше и дальше удалялся от основной сибирской магистрали. Всё выше и выше взбирался к надвигающимся кучевым мериносовым облакам. Это встречала нас суровая Горношория. Уже все завшивели в этом курятнике. Уже и селёдочки не давали, только маленькую паечку, да прозрачную водицу. Вначале в купе было ужасно тесно, переворачивались с боку на бок по команде, но к концу этапа все так истощали, что в купе-камере стало свободно.

На двадцатый день, в начале декабря сорок первого года поезд с живым грузом остановился на станции Чугунаш. Через двойные решётки в окно блестел пушистый белый снег.

Как и везде, один конвой сдавал, второй принимал. Только ступил я на подножку вагона, как белый снег ослепил и ожёг зрачки. Я закрыл глаза и грохнулся с подножки на снег. Конвоиры подхватили меня под руки и, словно пушинку, подтащили и посадили в «пятёрочный» строй. Приспособившись к яркому свету, я почувствовал, что мерзну. Осмотрелся - этапники тёрли уши, даже ноги укутывали кто чем мог. Вдруг что-то стрельнуло у меня в голове, я ещё раз взглянул на этапников, и сердце заныло: не узнавал я своих бригадников. «Матушка ты моя родная! - словно впервые я увидел своих хабаровчан. - О-о-о... Так вот почему этапникам не смешно, когда другие падают с подножки вагона!..» При ярких лучах декабрьского горношорского солнышка ясно просматривались невольники: все изможденные, заросшие бородатые старики, грязные-прегрязные, точь-в-точь, как негры – смахивающие на вопросительные знаки. «Неужели и я такой?»

У железнодорожного полотна стояла одинокая станция Чугунаш. С тыльной стороны к ней были пристроены какие-то курятники. Невдалеке виднелся лагерь. Кругом пестрел лес и одетые в серые шубы горы. И ещё в километре от станции дымили две огромные трубы лесозавода.

Когда в лагпунктах Коми, Колымы
Отцам, бессильно бросившим ломы,
Сулили деревянные бушлаты,
Их дети, взятые в специнтернаты,
Зубрили по складам: «Рабы – не мы...»

Рувим Моран