|
|
|
|
|
В морозной тьме дымились трубы,
По рельсам били на развод,
И выходили лесорубы
Нечетким строем из ворот.
Звучало:
«Первая!.. вторая!..»
Под строгий счет шеренги шли.
И сосны, ругань повторяя,
В тумане прятались вдали...
А. Жигулин
Нас погнали в направлении огороженных колючей проволокой бараков. Рядом с лагерем располагались два барака ВОХР.
Нас изолировали на семнадцать суток от остальных лесорубов в большущем бараке со сплошными двухэтажными нарами.
Во время карантина выдали всем зимнюю ватную одежду, только валенки получили, как в той песенке: «неподшиты стареньки».
На лесоповале начальник караула проехал на лыжах вокруг отведённого участка и объявил:
- Кто за лыжню зайдет, считается совершившим побег, оружие будем применять без предупреждения!
Бригадир объяснил: «Куда дерево имеет наклон – туда и валить его надо». Петро Свистула не пожелал со мной работать, заявил: «От работы кони дохнут». Ко мне присоединились Бакиров Фатфи – татарин и Васька Царев – москвич. Принялись мы пилить пихту: утомлялся один из нас - его подменял запасной. Отдышался мало-мальски уставший - сменял третьего - и работа продвигалась без остановки. А какое торжественное ликование охватило нас, как только загремела поваленная нами лесина.
Норма на девятисотку на одного - четыре куба свалить, раскряжевать, окучить и ветки сжечь. А на большую пайку - кило сто, нужно валить по пять кубов. После выполнения нормы наше звено валило сухостой и чинно усаживались вокруг приятно пылающего костра - и к съему с работы мы мало-мальски отдыхали и просушивались. В бригаде было ещё одно такое звено, что выполняло норму, а остальные не выполняли на сто процентов.
Свистула завёл со стройбатовцами коммерцию, менял брюки и телогрейки на хлеб и табачок, а в зоне – наоборот.
Бывало, наступал ненастный день, небо окутывали тучи, ветер спускался с верхушек деревьев и они уже не шумели, а стонали и скрипели, а сухостой устраивал самоповал. Начинала порошить метель, и в скором времени уже бушевала вьюга. Конвоиры сгоняли всех лесорубов к одному костру. И мучительно долго тянулось ожидание съёма с работы, У костра уже не ароматный запах, а горький - от сгоравшей сырой хвои. Едкий дым так и лезет заглянуть в глаза, рот и нос – до всего ему дело. Передняя часть тела грелась, а задняя мёрзла, и мучительно тянуло ко сну. У костра невыносимо тесно, собранная на скорую руку хвоя трещит, стреляет и безбожно жжет - кидая на сидящих вокруг костра свои горящие искры и тлеющие угольки. Они беспощадно жгли ватную одежду и даже валенки у полусонных расслабившихся у костра зеков.
В нормальную погоду тех, кто не выполнил норму, бригадир и конвоиры гнали от костра, не разрешали перед съемом в работы сушиться, грозили карцером. В лагере они получали маленькую паечку и один раз в сутки баланду, жиденькую-жиденькую - по первому котлу. Появилась у бригадников дизентерия, и слабые умирали.
Рядом с нашим звеном работали бывшие научные работники - они и лес валили по-научному:
- Скажите, Иван Иванович, куда это дерево смотрит? - начинал Сидор Поликарпович.
- По моему мнению и соображению, Сидор Поликарпович, вот сюда! - и показывал рукой направление.
- Нет, Иван Иванович, я с вами частично не согласен!.. О-о-о... «мушкетёры», сорванцы, уже свалили кедрушку! Давайте и мы будем валить!
- Ну как же мы будем валить, когда мы не выяснили, куда её нужно валить? Она же может сыграть и нас обоих укокошить или, в лучшем случае, татуировку отпечатать на память о лесоповале, как Конькову в бригаде Соколова.
В это время падающая лесина, уже вторая, заваленная нами, взметнув кругом себя пушистый снег, достала поцелуем интеллигентов, прекративших на время дискуссию о своём злополучном дереве.
- Ну и молодцы!.. Не даром их величают «мушкетерами» - восхищался Иван Иванович. - Так куда же мы будем валить эту пихтушку?
- Давайте, Иван Иванович, прикинем, сколько в ней кубиков, и на сколько процентов она потянет?
Они получали пятисот-шестисотграммовые паечки. Однажды Иван Иванович приболел и с проходной сразу ушёл в лагерный медпункт, но освобождения не получил - лимита не хватило, а водичка из носа беспрерывно капала. Грустно встретил его Сидор Поликарпович...
- Иван Иванович... вы уж извините меня! Мне показалось, вы отсутствовали целую вечность! Лучше б вы не ходили в тот проклятий медпункт! Я получил за вас вашу паечку...
- Ну что вы тянете... - заволновался Иван Иванович. - Давайте её сюда, коллега!..
- Я... я её съел... не удержался!..
- Ой-ой-ой, какой же вы непорядочный! Я заболел, а вы меня, как йога, решили подлечить? На сорок восемь часов без хлеба оставить? Ах вы негодяй такой!.. Ах вы, сукин сын!.. Вот вы кто!.. Как же я буду существовать без хлеба... спрашиваю вас, Сидор Поликарпович? Ха-ме-леон вы!.. А еще образованный человек! Всемирный позор перед всем прогрессивным человечеством! Вы не ученый, а зеленый крокодил! Где вы взялись на мою голову? И какой из вас профессор? О горе мне, горе!.. Прокаженный вы!..
- Ну, это уж слишком. Что вы себе позволяете?
- Слишком, слишком позволяю?.. Я есть хочу, отдайте мне мою паечку!..
Вокруг интеллигентов собрались остряки и юмористы всего барака, и каждый ехидно и зло, по-арестантски подтрунивал над учеными, отпуская в адрес научных светил омерзительные анекдоты.
- Иван Иванович, голубчик, помилуйте, не поднимайте шума! Разве вы не видите - абитуриенты собрались вокруг и насмехаются над нами. Завтра вы мою паечку получите и сразу две «горбушечки» съедите.
С той поры интеллигенты скатились на четырехсоточки, и вскоре оба умерли от поноса. Но первым из столыпинского вагона умер Акромчай. Никто его в напарники не брал - кому охота другого обрабатывать? Ведь здесь закон: «Умри ты сегодня, а я завтра!» Потом умер тяжеловес Ахмет и многие слабачки.
Догорал денёк на лесоповале, конвоиры снимали зеков с объекта работы. Бригады двигались к теплу, иногда и труп в зону тянули - того лесиной стукнуло, иной от истощения преставился, так и не закончив дневную норму повала. Часовые на вышках лагеря замечали движение бригад, ударяли в чугунные рейки, извещая лагерных «придурков», чтобы готовились принимать лесорубов, и уже не квакала, как утром, чугунная рейка, а слышался малиновый звон:
Этот малиновый звон
От материнских окон,
От той высокой звезды,
Да от минувшей беды
Пыльный затоптанный шлях,
Где мы родилась в полях,
Где на заре, как сквозь сон,
Слышен малиновый звон
Там ждал тёплый барак, «горбушечка», баланда и покой до утра. И если бы мне предложили: «Беги, не будем стрелять!» - я бы ответил: «Не нужна мне ваша свобода. Дайте мне паечку и место на голых нарах в теплом бараке».
В бараке бригадир с двумя бригадниками брали ящик и бежали в хлеборезку, а помощник бригадира, он же пилоправ - отправлялся с добровольцами за баландой. Приносили суточный рацион - и начиналась весёлая минута. Тем, кто получал «четырёхсоточки», вечером баланда не положена, они получали «причастие» только утром. После торжественной минуты мы ложились, в бараке прекращали шнырять туда-сюда, от печек несло невыносимым смрадом и угаром, мы дремали до самой поверки - набирались калорий на завтрашний повал. В одиннадцать забегали первыми нарядчик и комендант и объявляли: «Поверка!..» Бригадники будили друг друга, садились на краю нар: лишь когда не сходилось количество по зоне - тогда всех выстраивали босыми на невыносимо грязный пол, который никогда не мылся. Обувка висела над печками или была сдана в ремонт.
Самый тяжёлый день - банный. Паек не выдавали, покуда бригадир не приносил справку, что бригада прошла санобработку. Бывало, ждали до полуночи.
Протопи ты мне баньку по-белому
Я от белого свету отвык,
Угорю я - и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык.
Сколько веры в лесу повалено,
Сколь изведано горя и трасс,
А на левой груди - профиль Сталина,
А на правой – Маринка анфас.
В. Высоцкий
А утром, как всегда, квакала чугунная рейка, напоминая, что нужно отбыть ещё один денёк лишения свободы. По лагерному звону в угарном чаду поднимался неимоверный шум и гам: у того портянки исчезли, тот валенки не находил, у того что-то пригорело. Приносили утреннюю баланду, а разговоров сколько было при раздаче! - «У меня селёдочки кусочек попался!», «А у меня половинка нечищеной картошечки!», «А у меня только капуста зелёная!», «Эх, братцы, ещё бы такой шулюмочки ведёрко!»
Бывало, выдавался счастливый денёк: ещё до побудки вбегал в барак «лунатик» и громко объявлял: «Ура-а! Братцы, ура-а-а!!! Сегодня выходной! Пурга полыхает!»
Во время пурги, процедив сквозь зубы баланду, ложились одетыми на нары и, словно на иголках, в нервном ожидании тревожно прислушивались к скрипучим дверям: не появится ли нарядчик объявлять: «Бригады выводить на развод!..» Но время шло, а пурга не унималась. А после того, как все прилично отдохнули и отоспались вволю, вонь и угар в бараке принимались щекотать нос. Но, бывало, с полдня забегал нарядчик и объявлял:
- Бригады выводить и построить у вахты!..
Нас вели на Лесозавод, где работали стройбатовцы и военнопленные немцы. Работа там была легкая – сбивали ящики для снарядов.
В Поволжье проживало четыреста тысяч обрусевших немцев, которые переселились туда еще при Петре Первом. Их в срочном порядке целыми семьями вывезли в Сибирь - за колючую проволоку, как «врагов народа». А Автономная республика немцев прекратила свое существование.
В конце февраля 1942 года под охраной войск НКВД подогнали к восьмому лагерю эшелон с Поволжскими немцами, вместе с женами, стариками и детьми - им приписали этот лагерь лесоповала.
Уголовников из восьмого лагеря отправили в первый лагпункт Горношории, а «врагов народа» срочно загнали в два зеленых пассажирских вагона допотопного образца и повезли к загадочному лагерю.
...Но в глубокой тиши снегопада
Мне овчарок мерещится лай,
И пила, и кирка, и лопата,
И забытый создателем край...
Рувим Моран
|
|
|
|
|
