|
|
|
|
|
Не слезы, а огненный дождь,
Когда невзначай вспоминаешь:
Встречать ты меня не придешь...
А если придешь - не узнаешь...
Вячеслав Кузнецов
Глубокой ночью, посиневшими от холода, нас высадили на станции Яя Кемеровской области. В полукилометре от станции - огромный лагерь, огороженный высоким деревянным забором и колючей проволокой. У пропускной будки нас загнали в коридор из колючей проволоки в клеточку, юмористы назвали его «коридор в арифметику». Справа, через ряд колючей проволоки, располагались бараки швейной фабрики. После генеральной поверки нас провели через огромные ворота в женскую зону. Такого огромного лагеря мы еще не видели, это был настоящий городок из сотни бараков.
Швеи будили друг дружку, узнав о мужском этапе. Дико и жутко они встречали нас и распределяли между собой, как баранов: «Это будет мой соколик!» - «Вот тот красючёк мой!» Иные, посмотрев на нас, уходили, махнув рукой: «Фу ты... Я-то думала, мужчин привезли, а это чертовщина в штанах... Ха-ха-ха!» Но иные знакомились на ходу под предлогом землячества: «Из какого лагеря, лапочка?.. Где вас, родненькие, так приморили?»
- Мы из Горношории!
- Разойдитесь, дешевки! - гоняли девчат лагерные «придурки». Но они не обращали никакого внимания на оскорбления и угрозы «блюстителей порядка».
- Из Кемерово есть котики?
- Я из Кемерово! - отвечал Андрей-уголовник из нашего политического уголка.
- Ой, землячок!.. Ой, котик ты мой!.. Я тебе помогу на ноги подняться!
Нас загнали за высокий деревянный забор. Это был лагерный изолятор, где нам предстояло провести семнадцать суток карантина, в некоторых одиночках в длинном изоляторе томились штрафницы.
- Начальник, подбрось ко мне хоть одного!
- Разве ты не видишь, они же все на ладан дышат.
Разместили нас всех в трех огромных камерах, а когда сводили в баню, разрешили разгуливать по двору изолятора.
Около десятка тысяч швей работало на фабрике, процентов десять из них жило зажиточно и сытно: получали посылки, передачи, некоторые работали в тепленьких местечках - вот они и подыскивали себе самцов. В лёгкой промышленности основная паечка - семисоточка, а с такой паечки жить будешь, но к мальчикам не потянет.
В бараке «контриков» чисто, светло, двухъярусные нары вагонной системы, почти все завешены марлей синего, зелёного или красного цвета. В этом лагере в моде нижние нары, а не верхние. В этот день нам выдали новую зимнюю одежду, постельные принадлежности, даже тем, кто числился в Горношории промотчиком. Всё было похоронено в архивах, в том числе и лицевой счёт.
Жильцы в бараке престарелые, это совсем не те «контрики», которые сотнями гибли в хмурой Горношории - большинство ещё из-под «Ежовой рукавицы». И статьи у них какие-то странные, их в уголовном кодексе не отыщешь: КРА, КРД, СОЭ, ОСО, ПШ - и много, много других. Все старики образованные, не чета нашему горношорскому брату. Большинство работало на тёпленьких местечках.
Освоившись в бараке, я пошёл на разведку в эту огромную женскую зону, поискать, где бы подработать поесть.
*****
Утром я явился в слесарно-механическую мастерскую.
- Будешь работать токарем? - спросил меня мастер-зиновьевец.
- Я же шлифовщик, сумею ли я токарничать?
- Научим! Токарями не рождаются!
Револьверный станок, к которому прикрепил меня мастер, старый и разболтанный, как скрипучая телега, просил смазки, а смазки не было - весь солидол уходил в пекарню на смазку форм.
- ...Будешь делать шпульные колпачки. Швейные машинки из-за них простаивают.
Работа не ладилась, опыта не было - и станок, как старая дрезина, давным-давно просился в утиль. Ремни бесконечно рвались. Мастер сшил один раз и пробормотал: «Видал, как шьют?.. Будешь сам всегда сшивать! Здесь тебе няньки нет!» Отпускал на смену два-три зенкера, а они изготовлялись из некачественной инструментальной стали, трескались, как пережаренные семечки на сковородке. Проходило два-три часа кропотливой работы, я успевал два-три раза сшить ремень, успевал и зенкера поломать. Годных колпачков пять-шесть штук - их немедленно забирали для дальнейшей обработки, а норма ведь была сорок колпачков на большую паечку. И плёлся я уныло к мастеру. У мастера зенкеров тоже не было, токари их только еще точили на завтрашний день. Зашёл я к начальнику СММ, чтобы он перевёл меня на другой станок.
- Мне нужны шпульные колпачки, швейные машинки из-за них простаивают на фабрике... Обмундирование нужно Красной армии, а ты мне говоришь о переводе... Иди трудись, старайся... В этом станке твоя «горбушка» зарыта!..
Сделал я котелок и пошёл на «хитрый базар» обменять на талончик или баланду. Я удивился, когда получил пятьдесят рублей с лицевого счёта. Значит, в каждом лагере свой закон, своё королевство. А на следующий день все побросали работу, здесь в слесарной выдавали «ларёк»: по ведру примороженной картошки, по килограмму хлеба и по пачке махорки «Ткварчели». А я-то свои деньги уже успел проесть, пришлось с половины отдать «ларёк».
В бараке я поставил свой котелок на плиту, но подходили люди с работы – и мой котелок сдвигали и сдвигали на край плиты:
- Куда же ты, наглец, отодвигаешь?..
Посмотрел на меня «наглец» и показал на рядом стоящего.
- Вот спроси Ивана Кузьмича, я занимал очередь!
Пылая гневом к этим упитанным, я стоял у печки, поджидая, пока «боровы» закончат свою стряпню. А они ставили на печку котелки и спокойно уходили в свои «цветники», к своей отраде! «Эх, напустить бы на вас «Индию»! Подняться бы мне на ноги, я бы вам припомнил, «боровы»!»
Однажды, когда я бродил вокруг пекарни, вдыхая аромат горячего хлеба, из чёрного хода вышел коренастый мужичек:
- Эй ты, парень!.. Иди сюда!.. Помоги нарубить дров!
У меня даже поджилки затряслись от радости - это то самое, о чём я на голодный желудок мечтал бессонными ночами – пристроиться где-то подработать.
Я уже получал и семисоточку, и «ларёк», и замочек или котелочек мастерил для обмена на «хитром базаре». Хоть это была очень слабая поддержка здоровому организму, но все же по сравнению с Горношорией я прибавил в весе килограммов пять.
Афоня, дровосек при пекарне, получил срок по статье КРА - семь лет. В тридцать седьмом году он работал в колхозе бригадиром и с яростным азартом защищал бригадника, которому приписали «Указ от 07-08-32 г.» за колосья, которые он собирал на колхозной стерне для своих домашних птиц. Как активному защитнику расхитителя государственной собственности, Афоне приписали «антисоветскую агитацию». Ему осталось отбывать один год. Увидев, что его нового помощника-дровосека ветром качает, он вынес мне неуклюжую ковригу килограмма на полтора - пекари опрокинули форму при посадке, и получилась изуродованная горбушка.
Я с жадностью принялся грызть эту горбушку со всех сторон, поглядывая с недоумением на дверь: не выйдет ли он снова, не передумал ли? И почти не пережевывая, глотал и глотал кусок за куском. Когда съел, во всем теле появилась вялость и невыносима жажда. Но где же здесь возьмёшь воды? Кругом дрова да почернелый снег, а бросать колоть дрова нельзя! «Что скажет этот добрый человек: Наелся и ушёл?» Вдруг я почувствовал невыносимую резь внутри, мигом весь обмяк, прилёг, и покатились по щекам слёзы обиды за себя. «Вот, попался момент пристроиться подработать, и так жидко обделался, не вовремя заболел живот!.. Зачем я съел эту корку! У, гад! - казнил я себя, - Ах болван, болван!..» И принялся глотать уплотнённый грязный снег, утоляя невыносимую жажду.
- Чего это ты, «фитиль», здесь разлёгся?.. За работу получил, а колоть дрова дядя будет?
- Я только отдохну немножечко... ну-у, самую малость, у меня живот схватило... Я буду колоть, вот только отдышусь чуть-чуть!
- Катись отсюда колбасой! «Доходяга»! Сдохнешь здесь, потом «Кум» за тебя тягать будет?..
- Я сейчас!.. Я буду колоть!..
- Вали, вали! В гробу я видал таких дровосеков!
Уныло поплёлся я от пекарни. Выпил в бараке воды. Часа два сильно меня корежило на постели, порой такие рези появлялись в животе, что я громко стонал, но к утру боли прекратились. И принялся я снова себя казнить за то, что сплоховал: «Теперь дровосек на пушечный выстрел не подпустит к дровам». Пришел я утром на работу, а мысли все у пекарни. И никому ничего не говоря, помчался туда, подошёл к куче дров, нашёл колун и принялся колоть чурки: «Наколю и уйду, будет знать этот добрый человек, что я не зря съел ту корявую горбушку». Часа два прошло, возле меня уже возвышалась изрядная куча наколотых дров, и только тогда дровосек выскочил из своей конуры:
- Ты снова пришёл, «фитиль»? - накинулся он на меня. - Вон отсюда! В гробу я видал таких помощников! Смойся с глаз, чтоб я тебя не видел!..
- Афонечка! Я за вчерашнее рассчитаюсь и уйду! Только за вчерашнее, сегодня мне ничего за работу не надо!
Афоня метнул звериный взгляд на изрядную кучу дров и обмяк, успокоился немного и ушёл в пристройку пекарни. Сел там и сидит, словно хорек, пасмурно наблюдая исподлобья за работой дровосека. А я, выбиваясь из последних сил, рубил и рубил дрова, стараясь угодить своему благодетелю. И не выдержал Афоня, подошёл, сунул мне в руку граммов шестьсот хлебушки и два талона ужин.
- Молодец! Приходи и завтра помогать!
Я, ликуя, побежал в столовую: «Эх, Салдин, Салдин! - думал я, - сейчас в две порции баланды накрошу свой хлебушек, это не повредит!»
Огромная столовая в Яйском лагере - огромный барак, отведенный под зал, а буквой «Г» - пристройка для кухни и раздачи баланды. На несколько окошек раздаточной бесконечная очередь девчат. Мужчин, даже тощих, здесь пропускали без очереди. Под маркой мужчин проходили и девчата в штанах с короткой причёской - это «ОН», «ОНА», «ОНО», а выражаясь медицинским языком, - гермафродиты. Они тоже нахально лезли без очереди: «Пропустите мальчика!.. Нас так мало!» - бессовестно заявляли они...
В зале столовой стояли рядами длинные столы со сплошными надёжными скамейками. Но большинство девчат получали баланду в собственные котелки и несли в барак - кто сухариками приправлял, а кто и жирком. У входа в столовую толпились ребята и девчата. Это «хитрый базар». Здесь можно было продать, купить, выменять: котелок, замочек, талончик - на баланду, паечку... Здесь же отирались надзиратели, отбирали ножи, бритвы и даже пайки.
*****
Чуть поднявшись на ноги, я стал легко справляться с нормой. Завелись и друзья. Как-то раз Кучеренко повёл меня коротать время в шахматы на высадку к доктору Петрову. Петров был осуждён на двадцать пять лет по делу сына Горького, Пешкова. В этом лагере был ещё один его одноделец, но фамилии его я не помню, знаю, что начиналась она на «Т» и кончалась польским окончанием «ский». В тесноватой лачужке стояла кровать, над кроватью висел громкоговоритель. Это был единственный заключённый в лагере, которому позволяли слушать радио. Тучный пожилой человек лет шестидесяти встретил нас с искренней радостью:
- А-а-а... заходите, заходите, коллеги!.. Садитесь в моём комфортабельном купе!..
Я растерялся, не соображая, куда садиться, единственный табурет уже успел занять шустрый Кучеренко, но Петров силой усадил меня не кровать.
Уходили от Петрова часа в два ночи - довольные игрой. В этом лагере надзиратели напоминали о себе только тогда, когда зек нарушал режим, и ему полагалось спать в изоляторе. Поверка бывала раз в неделю, да и то формальная: пересчитают, а потом зачитают перед строем приказ по лагерю - в таком духе: «За сожительство Ивановой с Загумённой водворить обеих в изолятор на десять суток каждую, с выходом на работу. Предупредить всех заключённых женщин, что спать под одним одеялом категорически запрещается, и будет рассматриваться как нарушение, как сожительство женщины с женщиной».
На досуге Афоня спросил меня:
- У тебя родители есть? Смотрю, все пишут письма своим предкам, а ты один, как сирота!
- Были родители в Харькове, только Харьков два раза из рук в руки переходил. Так что не знаю, живы ли они...
- На, возьми листок бумаги, накатай треугольничек, хоть весточку о себе дай! Бессовестный! Сколько времени прошло? Уже сорок пятый год пошёл, они там думают, что тебя уже давно в живых нет. Эх ты, сынок, сынок!..
Зная Афонин нрав, и не желая портить с ним отношения, я послушно взял бумагу, сел и написал: «Жив, здоров, нахожусь в заключении».
Прошло около месяца знакомства с Афоней, я словно на дрожжах набухал, поправлялся. А тут посылку получил от мамаши. Нёс ее в барак, и мне казалось, что я самый счастливый человек на всём белом свете. Разложил посылку на постели, а Афоня волком смотрит. Копается рядом в собственной постели, словно что-то там потерял, мечет на меня убийственные взгляды: «Неужели не угостит? Я его на ноги поставил, и письмецо заставил написать. Неужели он, как и другие, зазнается?» А я рассматривал присланное и рассуждал: «Сальце, это - да! Колбаса - ерунда, можно в один приёмчик хлопнуть её, и концы. Я Афоне половину отдам, больше пользы будет! А может ему мало этого? Смотри, как он мечется, какими взглядами обжигает!» Но как только я выделил ему кусочек сальца и изрядное кольцо домашней колбасы, он мигом преобразился, перестал искать клопов в своей постели, и чуть не плача, взял угощение. Я тоже торжествовал, что мигом переменил своему благодетелю настроение. Мы оба не скрывали своего ликования. Афоня не остался в долгу и этим же вечером принес целую буханку. А после первой буханки ночью, дрожа, зашептал: «Держи! Одну буханку разрежешь на пайки и продашь, а вторую тебе, на поддержку штанов!» Буханки были четырехкилограммовые, у Афони в телогрейке были карманчики на эти буханочки и с правой и с левой стороны. Завелись у меня деньжонки в кармане - и вскоре два деревянных чемодана лежали под нарами на замочках собственной конструкции. Стал я заглядывать к уголовникам, поигрывал в картишки собственными «коваными» картами. Выиграл новенький коверкотовый серый костюмчик и спрятал в чемодан. Ох, как хорошо он на мне лежал! Мечтал я о скором окончании войны, об амнистии и свободе.
Подходила весна. Отдыхая за своей цветной ширмой, я услышал разговор старых лагерников у плиты, которая находилась посередине барака:
- Наконец-то Гитлеру подходит капут! – начал дядя Сережа, бывший работник Сталинградского обкома.
- Да-а... Уже ясно!.. Крах гадам неизбежен! – поддерживал кто-то разговор.
- Скоро дождёмся амнистии! — басил бывший флотский боцман Стравинский.
- Нэт, дорогой! - картавил бывший республиканский работник Армении Саркисян. - Не будет нам амнистии, попомните мое слово!
Слова Саркисяна врезались мне в голову горькой непоправимой правдой. «Не будет нам амнистии». Вся надежда на амнистию, которую я ждал долгие тяжелые годы, рухнула в один миг. Что-то наподобие этого мне иногда самому закрадывалось в голову, но я эти мысли беспощадно гнал от себя, не хотел и не желал здраво думать об амнистии.
С этого злополучного дня и во время досуга и на работе, ночью и днем - размышления об амнистии давили и преследовали меня. А тут ещё получил из дому письмо, что немцы варварски убили отца, пулей в затылок, братья Федор и Витя во время войны умерли от туберкулёза и истощения. И стал я халтурить на работе и хулиганить в зоне лагеря, вёл себя похлеще уголовников.
*****
В бараках уголовников жили скромнее, большинство нар было открыто. Особенно нищенски жили те, кто проигрывал кровную паечку, такие часто умирали. Я числился у них, как «свой». Как только пришло пополнение из новосибирской тюрьмы, я прихватил с собой лишнюю телогрейку для раскрутки и подсел в «стос». Только выиграл американскую рубашку, как вдруг услышал за спиной до боли знакомый голос:
- «Полундра»! Я тебя не узнаю!.. Что?.. Лудишь всех подряд?..
Я оглянулся. Сзади стоял, улыбаясь, Жора.
- Здорово, Жора! Какими дорогами судьба-злодейка нас опять свела?.. Вот так встреча!
- По новой подзалетел!
- Как твои дела, Жора?..
- Ты знаешь... Крах «босякам» подходит! «Законников» по лагерям развелось больше, чем «мусоров»! «Бугром» работает, «законником» «хлябает». До войны между нами, ворами, такого не было. Мы их как клопов давили! А сейчас «сука» на «суке» в лагерях. Вот ты тоже, смотрю на «законника хлябаешь»!
- Слушай Жора! Я не лезу ни в какие «законники». Я живу так, как мне погода подсказывает: мой закон на карман! Так однажды мне говорил мой хороший друг грузин... Игры больше не будет сегодня!- заявил я своему сопернику-картёжнику. - Имею с тебя рубашку! Если скажу: «имею бабочку», так Жора-«законник» скажет: «В «цветные» прешь свои лапти?» Ха-ха-ха!!!
- Чего ты вытряхиваешься, как гнида в кожухе?
- Молчу, Жора, молчу!..
- Дай мне, «Полундра», твоих «стир», сам знаешь, я же с этапа, своих ещё не заимел, а в чужие не играю!..
- Держи!
И прошептал: «Они по твоему рецепту «кованы»».
- Ну, ребята, что нового в бараке?
- Оставишь «сорок», расскажу интересную новость.
- Ну «трекай», «трекай»!
- Наш Андрюха блудил в одном женском бараке, с нар на нары, до тех пор, пока ему не надели на голову ведро с туалетными отходами.
- Ты, «чума», поменьше свисти.
- Это правда, Андрюха? - спрашивал Жорка.
- Да они твари, сами просили: «Андрюша, миленький, сделай мне ребеночка, под амнистию попаду!» А как понаделал - не нужен стал! И ничего тут смешного нет!
*****
В обеденный перерыв я писал письмо за столом у входа в барак. Лагерники с котелками сновали за баландой туда и обратно. Вошёл молоденький сержантик из надзорной будки и, как воришка, принялся заглядывать за цветные занавески. Приоткрыл четвёртую марлю и отскочил, как перепуганный зайчик - налившись алой кровью юнца. Придя чуть-чуть в себя, он захлопал в ладоши, как подросток, и заголосил: «Лысый, лысый, лысый!» Снова подбежал к этим нарам и снова отскочил на несколько шагов. Потом обратился ко мне, ища моральной поддержки: «Да он там вдвоём с ней!» - и снова залившись юношеским румянцем, захлопал в ладоши. Я давно сообразил, в чём дело, и грубо оборвал сержантика:
- Отойди от нар, пионер, дай людям прийти в себя! Тоже мне Шерлок Холмс объявился! Подвиги совершают там, на фронте, на передовой, а не здесь. В «цветочниках» как ни старайся - шпиона не поймаешь!
Но сержантик, боясь упустить свою добычу, решительно направился к занавеске:
- Вставайте!.. Одевайтесь!.. Идёмте в комендатуру!
Это попались каптёр с вещевого склада, лет сорока и симпатичная двадцатилетняя блондинка. Надзиратели всегда ходили по лагерной зоне парами, да ещё мужчины в сопровождении дневального комендатуры Гука. В его обязанности входило мыть полы, топить печи, - подать, убрать, позвать. Но он приспособился к легкой работе – следить за мужскими бараками: куда девка забежала, где в карты играют, кто из мужчин в женский барак потопал – он все высматривал и доносил надзорслужбе. Лагерники звали его «Бульдогом». Надзиратели входили в барак, а «Бульдог» впереди юлил перед ними и вынюхивал нарушающих режим. Уголовники поговаривали, что по «Бульдогу» колун плачет.
*****
Заведующая пекарней говорила:
- Бросай, Павлик, свою мастерскую - и переходи к нам пекарем работать!
- Да пока начальник мастерской не отпускает меня, говорит: «Что я без тебя буду делать?»...
На самом деле мы с моим начальником Вадимом Васильевичем ежедневно грызлись, как бешеные собаки. Я просился, чтоб он отпустил меня работать в хлебное место, а он отвечал: «Не могу я тебя отпустить, только наладилась работа со шпульными колпачками, из-за которых я не знал покоя ни ночью, ни днём! Знаешь, какое сейчас время? Ещё вредительство пришьют - и загорай в лагере всю жизнь, а я здесь с тридцать седьмого сижу! А теперь, когда тебя выучили, отпустить? Нет дорогой, извини, я не идиот! Ни за что на свете!»...
Однажды перед второй сменой я направлялся к своей подружке Нюрочке семейно пообедать. Вдруг ко мне пристал сержантик, которого я весной назвал пионером:
- Ты чего вольготно разгуливаешь по женской зоне? Идём в комендатуру!..
В женской зоне общие парикмахерская, баня, столовая - даже слесарная мастерская. Я сообразил, что сержантик просто придирается, горит желанием отомстить мне за весеннее оскорбление. Я подошёл к нему вплотную, осмотрелся кругом - свидетелей нигде не было - и припечатал ему пощечину: «Вот тебе комендатура! Свидетелей нет, и не докажешь!» Сержантик отскочил метров на десяток и заскулил: «Тебе попадёт за это! Идем в комендатуру!»... «Идём!» - отвечал я, приближаясь к нему, а он от меня отступал. Я поворачивался назад, и он за мной. Так ходили мы по зоне часа два, плетя кружева между бараков. Мне уже на вторую смену пора, но через проходную нельзя - надзиратели задержат, и в секретную лазейку под колючую проволоку тоже нельзя... Так плутали мы по женской зоне, пока не наскочили на начальника лагеря, капитана госбезопасности, которому я нагрубил, и он отмочил мне десяток суток изолятора без выхода на работу.
*****
Завизо определил меня в угловую камеру. Рядом в такой же одиночке сидел дневальный комендатуры Гук, а ещё дальше - Юрок по кличке «Петух»: он распорол лопатой живот другому лагернику.
В первый день меня посетили Нюрочка и её земляк, староста двенадцатого барака. А на второй день никто не пришёл. Апрельский холод донимал сквозь незастеклённое окно. Клопы неприятно щекотали тело. Горькие мысли вьюжили голову: «Так вот какие вы, лагерные подружки? А я и деньги ей отдал!»... И снова зябкий рассвет заглянул мутными глазами в маленькое окошко камеры-одиночки, и полилась из глубины души печальная песенка:
«Холодный зимний ветерочек,
Зачем ты дуешь холодно,
Гуляй, моя детка, на свободке,
А за решёткой все равно...»
(лагерная песня).
- Павлик!.. Павличок!.. Это я... Нюра!..
«Послышалось, - думал я. - Ух, изменщица!.. Все они такие! Отсижу... Ты у меня попляшешь!.. Душу вытряхну!»...
- Павличок!... Отзовись, родненький! - плачущим голосом полушептала за забором Нюрочка.
- Что такое? – с какой-то надеждой ответил я.
- Родненький... Борис передач не принимает, говорит, если буду кружиться около изолятора, то и меня посадят в одиночку!
- Нюрочка!.. Ангелочек ты мой! Радость ты моя! Подожди немножечко! Я сейчас все улажу!..
Словно на крыльях, слетел я с верхотуры и принялся громко отучать в дверь. Только Борис открыл дверь, как я схватил его за горло, свалил на пол и принялся душить, постукивая его затылком о пол.
- Гад!.. Не будешь Нюрочку с передачами пускать, удавлю, как клопа - и не пикнешь.
- Пус-ти... пус-ти... я буду принимать передачи!..
Я отпустил. Борис мигом приподнялся и стремглав кинулся из изолятора, но тут же вернулся.
- Только пусть она одна носит, а то и староста из двенадцатого барака приносил: они народ такой - здесь принесёт, а там, в комендатуре, заложит.
- Павлик! - услышал я голос Гука.
- Кто-то что-то промычал, кажись, в этой камере?..
- У меня закурить есть, дать тебе?
- Сиди там, «Псина», или как тебя в лагере именуют? «Бульдогом», что ли? Я и до тебя доберусь, садист неотёсанный! Пока цел, просись, «Гусь» задрипанный, на этап. В этом лагере тебя, паскудина, «кранты» поджидают.
- Дай ему, Павлик, и от моего имени!
- И от моего!..
- А я лично сам с ним разделаюсь! Я из-за него не раз клопов здесь развлекал, он уже сто лет лишних живёт!- шумел «Петух».- Ах, братцы, как я ошибся! Вот по ком лопата плачет, а я, дурак не то брюхо пропорол!..
Вошёл Борис, и все утихли, за ним лёгкой походкой шагала Нюрочка с золотистым котелком в руке, сделанным из банок из-под американской свиной тушёнки,
- Ну, вот твой Павлик, дурочка! – заискивающе бормотал Борис. - А ты убегала. С полчасика можете посидеть в камере, поболтать. А я постерегу, чтоб надзиратель не подскочил!
- А я ходила, ходила кругом изолятора и слышала, как ты пел – аж сердце екало от переживания. Думала: «Он же, бедненький, там голодный!» Тебе ведь не до сна было ночью, а пел?
- Да я иное дело, у меня в сутки двадцать четыре часа ночь! Так что когда-то же надо и петь! А ты, ясное солнышко, неужели всю ночь ходила у изолятора?
- Да я как услышала песенку: «Гуляй на свободке, а мне за решеткой все равно!», так где и смелость взялась! Сразу начала тебе кричать. И что ж ты раньше не запел эту песенку?..
Проходили дни за днями. Не восьмой день у входа в изолятор послышался шум голосов и топот ног. Я насторожился. Начальник лагеря обещал: отсижу десять суток, добавит еще. Снял я с себя телогрейку и накрыл котелок каши на верхотуре. По голосам определил, что это какое-то большое начальство. Я слез на нижние нары, и как только они вошли, стал возле стойки, на которой ступеньки на верхотуру. Заместитель начальника лагеря, которого Гук ударил носком сапога, начальник разведслужбы Цыганков, главврач - одноделец доктора Петрова. А два сопровождающих надзирателя и Борис остались в общем коридоре.
- Ну-у... что делаешь?. - спросил у меня капитан.
«Странный вопрос, - подумал я, - что можно делать в одиночке?»
- Отсиживаю, гражданин начальник!- бодро ответил я.
- А за что отсиживаешь?..
- За непочитание родителей, гражданин капитан госбезопасности!
Капитану понравился мой ответ, и он улыбнулся.
- Да ты, я вижу, юморист!..
- Посидишь здесь в одиночке, так и шутом заделаешься!
Начальник надзорслужбы Цыганков добродушно засмеялся и с кавалерийской хваткой вспрыгнул на верхние нары. «Сейчас найдет кашу», - пронеслась неприятная мысль в моей голове.
- Ну, как оно сидится на трёхсоточке? Или ты передачи получаешь? - допрашивал капитан.
Но Цыганков спрыгнул с нар и похлопал меня по животу:
- Здесь накоплений ещё на месяц хватит! Окна застеклить! - приказал он Борису.
Самодовольно улыбаясь, капитан ушёл со своей свитой в следующую камеру.
- Ты чего расселся на нарах? – услышал я в соседней камере его голос. – Тебе трое суток изолятора! - это он Бориса наказывал изолятором. - А этого... как его... Павлика... освободить!..
Что там творилось в соседних камерах, я не прислушивался. Я уже мечтал о встрече с Нюрочкой.
Только ушла эта «делегация», Нюрочка тут как тут.
- Павличок, что нового?.. Я все наблюдала из соседнего барака. Я принесла тебе подкрепление.
- Нюрочка! Золотко ненаглядное! Топай в барак! - радостно лепетал я. - Сейчас я приду! Получил амнистию от заместителя начальника лагеря. Красота, один наказывает, второй милует - не жизнь, а житуха! Ха-ха-ха!!! Иди, солнышко, в барак, не мучай себя!.. Послушай только, я тебе песенку спою, которую ты слыхала на заре:
«Не плачьте, глазки голубые,
Не плачьте, не мучайте меня!
Вы знали, кого полюбили?
О чем вы думали тогда?..»
В бараке уже знали, что наши войска замкнули кольцо вокруг Берлина. А на Эльбе советские и американские армии вошли в соприкосновение, но даже эту радостную весточку боялись пересказывать друг другу - напуганные кишащими стукачами.
Эту долгожданную весточку принесла мне Нюрочка. Распрощавшись с ней, я нашёл нарядчика лагеря, сунул ему пятьсот рублей - и утром вышел работать в пекарню.
В пекарне все работы производились вручную. Нас было восемь пекарей, и мы выпекали хлеб на десять тысяч человек. Я иногда подумывал, что не выдержу этой адской работы. Особенно тяжело было при замесе, посадке в печь и выемке готового испечённого хлеба. При выемке все вокруг пылало жаром, пот заливал, одежда мигом становилась мокрой, а передохнуть нельзя, покуда не освободили печь.
Второго мая наши войска заняли город Берлин. Вышел я в свободную минуту на крыльцо пекарни, сел на ступеньки и от бурной радости зарыдал, как безумец, повторяя: «Дожил, дожил, дожил!» Немного успокоившись, размечтался об амнистии, о свободе, о том, как мы с Нюрочкой замечательно заживем семейной жизнью. Но Катя-пекарь прервала мои сладкие мечты, позвала месить тесто и стала у корыта лоб в лоб.
*****
Амнистия не заставила себя долго ждать, но подавляющее большинство заключённых она оставила разочарованными. «Контриков», шестьдесят девятую статью (бандитизм), «указников» от 07-08-32 года, тех, кто осуждён по два-три раза - она не коснулась. За преступления против жизни, здоровья, свободы и достоинства личности - снимали только половину оставшегося срока. А «указники» за уход с работы в военное время, хулиганы, карманные воры и осужденные за воинские преступления – освобождались из-под стражи полностью. Счастливчики торжествовали. А кто не подлежал амнистии, заговорили, что это совсем не та амнистия, настоящая ещё будет - когда кончится война с Японией.
*****
Из лагеря хорошо было видно, как состав за составом, гружённые пушками, танками, самолётами, и длинные эшелоны теплушек с воинскими частями двигались непрерывным потоком на восток. А с востока на запад в рыжих телячьих вагонах везли амнистированных девчат в красных косынках из многочисленных лагерей Сибири.
Всю ноченьку мы с Нюрочкой прощались, а под утро, когда запылала заря, я ушёл в пекарню ставить опару, а чуть позже Нюрочка ушла за зону - навсегда.
Лагерь заметно поредел. Несколько швейных корпусов закрыли, но простояли они так недолго: армии нужно было обмундирование, и из тюрем полным ходом шло пополнение.
*****
Месяца через два работы в пекарне меня вызвал ночью лагерный оперуполномоченный. Там присутствовал и вечно улыбающийся Цыганков.
- Как твои дела, токарь-пекарь?..
- Спасибо, начальник, нормально!
- Так вот... чтоб они и дальше шли нормально, ты должен нам помогать!
Я насторожился.
- Ты живёшь в бараке «чуждых элементов». Я знаю, ты случайно попал к этим отбросам общества, тебя тянет к уголовникам, ты их обрабатываешь, как «Сидор козу». Ну, это тебе считается... Ты имеешь возможность доказать, что ты не такой, как те «контрики». Если услышишь неблагоприятные разговорчики, будешь сообщать лично мне. Особенно следи за этими старыми хрычами из-под «Ежовой рукавицы».
- Так вы меня кляузником хотите сделать?
- Ну к чему такие громкие слова! Просто будешь меня информировать, поступать честно и добросовестно, как настоящий патриот.
- О-го-го!.. Си-ль-но!.. Ха-ха-ха!!! Зек-патртиот!.. Это звучит сильно! Н-е-т... уж изви-ни-те... в джунглях свой закон: «В волчью стаю попал – по-волчьи и вой!» Иначе тебя волки разорвут.
Цыганков сидел и ни на минутку не переставал улыбаться, словно он хотел сказать: «Ага, я же тебе говорил!»
- Придётся тебе с тёпленьким местечком распрощаться! – угрожающе повысил голос оперативник. - Так что? Будем работать в пекарне или нет?..
- Не подходит мне такая арифметика.
- Можешь идти! Подумай! Надумаешь – приходи.
Утром прибежал в пекарню нарядчик и сообщил, что я переведён в стройчасть.
- Я буду жаловаться! - возмутилась заведующая пекарней. - Хорошего работника у меня забираете!
Нарядчик что-то шепнул ей на ухо, и заведующая тихо присела на свое место, словно избитая.
******
В стройчасти я иногда набрасывался на работу, как голодный на пайку - месил вязкий густой раствор для кладки кирпича, набирал по два полных ведра и в напряженном усилии тащил этот раствор на место кладки. Да ещё с юмором обращался к рабочему мастеру: «Кушайте! Второе подано! Вы, маэстро, любите с гарнирчиком или с подливочкой?» - и дарил мастеру дружескую улыбку. Иногда у какого-нибудь «доходяги» вырывал лопату, которой тот месил раствор, и как заводной, сам продолжал готовить этот замес, а «доходяга» с благодарностью посматривал на меня, как на безумца. А иногда я внезапно бросал лопату, садился и делался мрачнее тучи, какая-то печаль угнетала меня: «За что?.. За что мне выпало такое наказание?.. О, долюшка-доля! Я же не виновен! Я же не враг народа!.. Да лучше я буду воровать, может, воровская статья поглотит политическую?» И бежал в пекарню, на ходу проклиная сам себя за опоздание. Там вероятно Федя-пекарь давно уже приготовил в условленном месте буханочку, её нужно унести из пекарни, разрезать на паечки и продать. А на «хитром базаре», надо быть юлой, потому что надзиратели уделяют мне повышенное внимание.
- Как у тебя идут дела на новом месте? - интересовалась заведующая пекарней.
- О-о-о... я там рекордист!- не моргнув глазом «заливал» я ей. - Вот уже полторы нормы выполнил, бригадир мне говорит: «Можешь быть свободен!» - продолжал я «свистеть», пережёвывая хлеб. - Но я под конец смены подскочу, ещё процентов на пятьдесят поднажму, пусть бригадир отстающим запишет, мне не жаль.
В парикмахерской меня заметил десятник. Он тоже уделял мне особое внимание. Пока я давал круг за бараками, десятник отрезал мне дорогу на объект работы - и накинулся на бригадира. А я залез в окно с тыльной стороны ремонтируемого барака. Выхватил у «фитиля» лопату, набрал раствору и показался на глаза десятнику, прорабатывавшему бригадира.
- Так говоришь, он здесь?.. Сейчас проверим!.. Я его только что видел, он выскочил из парикмахерской. Что мне своим глазам свидетеля искать?
- Да вот же он!..
Десятник спрашивал у бригадников, где я был. Все дружно шумели, что я никуда не отлучался.
Уж таков порядок у зеков: никого не продавать, даже стукачи в открытую не смели кляузничать. Затаив обиду на бригадников, десятник стал редко заглядывать на наш объект работы, бригада стала отстающей. Я прекрасно понимал, что это моя вина, но изменить ничего не мог.
Лето проходило в заботах и тревогах, в неопределенном ежедневном ожидании чего-то злого, непоправимого. Я прекрасно сознавал, скоро этой разгульной свободе будет положен конец.
Да ещё Нюрочка в каждом письмеце напоминала, что долго ждать не будет, что я её разлюблю. Я болью в сердце отвечал, что она свободна:
Я с этим примириться не могу,
Не надо мне другой любви - не надо!
Я только эту в сердце берегу,
Мне кажется, что ты со мною рядом.
Я даже ясно слышу голос твой:
Не правда, что расстались мы, не правда!
Мы просто век не виделись с тобой...
Автора не знаю.
Значит не судьба нам жить вместе. Но всё же я на что-то надеялся, потому что любил её. Однажды прибежал ко мне малолетка от уголовников и позвал к Жорке. По дороге оголец рассказал, что Жора лежит в постели, избитый надзирателями.
- Что с тобой Жора?
- Какая-то псина «стукнула» в комендатуру, что мы с Андреем использовали малолеток из женского нового этапа, и «перепустили» нас. Андрюхе не очень попало. Он там хрюкал как чушка, когда её режут. А я их опричниками называл. Ох, и били паскуды! Всё болит и палит внутри. Вероятно, печенки отбили гады... Я позвал тебя предупредить. Они собираются этой ночью тебя колошматить, говорили, чтоб по зоне не гулял, за сержантика тебя хотят истязать.
- Чёрта с два!.. Через мой труп перешагнут... потом «перепустят»! Спасибо за предупреждение!.. Ну-у-у... га-ды-ы!.. - кипятился я.
- Слушай, милок, не говори «гоп»... не таким буйволам рога сворачивали на сторону. Лучше кричи, как Андрюха!.. Андрей, потренируй его... Ой... болит... Что ты можешь поделать? Их пять-шесть отъевшихся рыл, а ты один в глубокую ночь. Они свет выключают - и тасуют по чём попало... Ой... бо-лит!.. Да у них припасены и мешочки с песочком на такой случай... Ох-х-х... га-ды!. Болит и палит внутри!
- Так говоришь, сильно «перепустили»?..
- Страшно сказать, «Полундра», не жилец я на этом свете!.. Вот ослы! Мало того, что по зоне девки сами нагло вешаются, чуть ли не насилуют... так нам подавай свежатинку... молоденьких! Тьфу ты!.. И куда мы, Андрюха, влезли? Они молоденькие да ранние, там и пробы негде ставить!
- Я, Жора, схожу, организую, чтоб тебя в стационар положили!
- Напрасные хлопоты! Ты же знаешь, здесь ведь лагерь особого назначения. Не старайся, не возьмут! Уже ходили!
...........................................
- Что случилось, коллега? - спросил Петров,
- Здравствуйте!.. - еле выговорил я, задыхаясь. - Там в девятом бараке лежит избитый товарищ. Я к вам никогда не обращался ни с какими просьбами... а теперь прошу вас, определите его в стационар!
- Это всё?.. Похвально, похвально, что ты так азартно просишь за своего товарища, такого в лагере я еще не встречал. А кто его избил?
- Ночью надзиратели в комендатуре!
Далее в оригинале отсутствует лист.
.......................................
...на смерть сражаться!.. Вы думаете, я не знаю, как вы изуродовали прошлой ночью Жорку-бытовика? Со мной это не повторится, только через мой труп.
- Пиши на него акт, пусть узнает, как на вольнонаемных граждан набрасываться!- скулил надзиратель, вытирая кровь из-под носа и с разбитой губы...
Я тоже был весь в крови, только мне некогда было вытирать физиономию, и я стоял в напряжённом ожидании нападения. Три листа исписал дежурный - и обратился ко мне, все ещё наготове стоящему в углу.
- Подпиши!..
- Мне мать не велела такие фальшивки подписывать.
- У-у-у... «Духарь»!.. Давай мы подпишем, пусть «довесочек» ему подбросят.
- Вот так!.. - прокаркал дежурный. - Был бы человек - а срок найдётся. Можешь быть свободен! – распорядился дежурный.
Утром я побежал, ликуя, в стационар. Принес Жорке сахарку, кусочек сала, пайку хлеба, табачку и рассказал ему о своей «Пирровой победе». Но его ничего уже не радовало: ни сахарок, ни сальце, ни табачок, но, несмотря на это, он торжествовал:
- Ну и «Полундра»! Ну и «молоток»! Хоть и обидно, что Жорку-законника, которого знает весь преступный мир, вандалы краснопогонные «перепускают», а тебя дрейфят - это в моем «кумполе» не укладывается!
- Как ты себя чувствуешь, Жора?
- Скоро концы отдам.
- Что ты, Жора?.. Что ты, милый друг?.. Крепись! Жить надо! Карабкайся, у тебя ведь срок детский! Жора... А какой у тебя срок по счёту?..
- В деле записано, шестой «конаю»!
Умер Жора спустя три дня, не спасли его и кремлевские доктора. А меня ждали впереди новые невзгоды, нелепые приключения – на которые я иногда по глупости напрашивался сам. С десятником мы играли в кошки-мышки до тех пор, пока он всунул меня на этап на лесоповал. Я же не знал, что он был приставлен ко мне самим «Кумом».
Перед отправкой на этап нас завели в столовую, выдали паечки, покормили на дорогу жиденькими, но горячими щами - и десятник объявил:
- Всем этапникам собраться с вещами у вахты!..
*****
Я из столовой направился в слесарную мастерскую. В конце мастерской от пропускной будки из пристройки электросварщика выходило окно прямо на вахту. Там я и расположился. Собрали этап, и обнаружили, что одного не доставало. Проверили по картотеке, вызвали этап за ворота, а этот один так и не появился. И побежали надзиратели во все концы лагеря на поиски исчезнувшего. Постель и вещи в бараке, а этапника нет. А я в это время с улыбкой наблюдал за безалаберной беготней надзирателей по лагерю. Забежали двое в слесарку, спросили на ходу у электросварщика: «Нет ли кого в мастерской?» Сварщик враждебно ответил: «Нет!» и принялся жечь двухмиллиметровые электроды, создавая у входа в мастерскую невыносимые для незащищённого глаза сполохи.
Прошло полчаса безуспешной беготни - и этап двинулся от зоны лагеря. Я мигом явился в комендатуру. Надзирателей - мужчин и женщин собралось в коридоре комендатуры человек пятьдесят-шестьдесят. Шум, гам, галдёж, теснота - накурили, хоть топор вешай. В этой дымовой завесе я незаметно проскочил между надзирателями в дежурку – меня ведь искали в зоне, а здесь никто не ждал. А где меня искать в таком огромном городке - никому не известно.
- Здравствуйте! - улыбался я. – Говорят, вы меня ищите, что ли?
- Чего ты дурака из себя корежишь? Где ты был? - допрашивал дежурный.
- Да вы же знаете, на лесоповале «марух» нет, вот я и прощался с ними. Пока обошёл всех знакомых, этап ушёл. Ах, какая жалость!
- Иди, прощальник, собирайся в режимную бригаду, это распоряжение начальника лагеря!
- Всегда готов! - по-пионерски отсалютовал я дежурному и в сопровождении надзирателя отправился в барак собирать свои вещи в «клоповник».
Когда встречаются этапы
Вдоль по дороге снеговой,
Овчарки рвутся с жарким храпом
И злее бегает конвой...
Василий Аксёнов.
|
|
|
|
|
