---

«... повелевает   госпожа Венера...»

из недописанного стихотворения

Основной материал этого раздела скомпонован в виде Триптиха, и нуждается в некоторых пояснениях. Начну издалека, с соображений по поводу «параллельных миров».

Параллельные миры

Помню, как однажды зимой, в начале девяностых, я отправилась на харьковский Южный вокзал  с письмом для американской подруги Наташи Баварской – представилась оказия: какой-то очередной знакомый уезжал в Соединенные Штаты. Дело было поздним вечером, на улице стоял лютый мороз при  отсутствии снега; я двигалась мелкими шажками, вприпрыжку, с максимальной скоростью, которую мне позволяли развить окружающая темнота и гололед. Но все равно было холодно. В тускло освещенном здании вокзала мерзли отдельные пассажиры, а обледенелый перрон, вообще, казался пустым. В поисках нужного вагона я брела вдоль длинного-предлинного поезда. Не помню, когда состоялась «передача документов» – до или после того, как я затормозила у освещенной витрины перронного киоска, который привлек меня теплым светом в оконце. Снаружи облезлый и очень грязный, с желтоватыми, замерзшими потеками, наверное, мочи на стенах, киоск не смердел только из-за сильного мороза. Выставленные на обозрение продукты вполне соответствовали экстерьеру сооружения – вызывали легкую тошноту. В оконце виднелась хорошо упитанная, не первой молодости торговая тетка – в зимнем деревенском платке и замусоленном, некогда белом халате поверх поношенной телогрейки. Тетка  беседовала с единственным своим покупателем – алкогольного вида «мужичиной» в видавшем виды треухе и таком же, примерно, видавшем виды пальто. С обеих сторон раздавался  мат, сплошной грязный мат. Но что самое интересное – дядька с теткой даже не думали между собою ругаться. Наоборот – их грубые лица выражали взаимную симпатию и доброе расположение духа. Собеседники перебрасывались шутками, смеялись…

И  тут я вдруг  сообразила, что наблюдаю за обитателями некоего отдельного, замкнутого исключительно на себя мира, живущего по собственным законам… Сейчас поясню… Наблюдаемый мною мир был сформирован, в частности, колючим морозом, повсеместной наружной  темнотой,  нечистым, обледенелым перроном; теплым светом из грязного, с потеками человеческой мочи киоска… Этому миру с полным правом принадлежали и выставленная на витрине пища, напитки, курево; и беззлобно матерящаяся пара – а также их существующие где-то друзья, родные, недруги – в пространствах своего мира все они чувствуют себя комфортно;  их внешность и повадки, их мышление; юмор, форма выражения мыслей и чувств, особенности  речи, -  полностью этому миру соответствуют…

Впоследствии я продолжила подобные наблюдения, и пришла к выводу, что окружающая нас реальность состоит из множества «параллельных», но тем не менее, пересекающихся миров, которые  подвержены одинаковым воздействиям – как внешним так и внутренним. И в каждом мире между  его обитателями постоянно разыгрывается одни и те же игры отношений. Наружные проявления этих игр могут выглядеть по-разному, но их принципы  – общие для всех.

 Возьмем для примера  стихию Эроса, которая явным образом пронизывает все доступные нашему восприятию «миры» – от тонких до самых грубых…

Записано в октябре 2000 г.

Триптих

В харьковской синагоге

 …Наша харьковская синагога чуть ли не самая большая в Европе, построена в начале века на деньги богача Бродского.[1] Автор проекта, вдохновленный образами старинных синагог Голландии, получил за свою работу первую премию на каком-то международном конкурсе. Вполне, по-моему, заслуженно. В советское время в этом величественном здании размещалось спортивное общество “Динамо” (или “Спартак”). Великолепное пространство молитвенного зала было разделено по вертикали двумя железобетонными перекрытиями,  и на этих перекрытиях скакали волейболисты, лупасили друг друга боксеры, тяжелоатлеты с ревом рвали свои штанги и швыряли их об пол с такою силой, что старая синагога сотрясалась от купола до фундамента…

…Но в девяностом году из синагоги вдруг выселили спортсменов, и там сразу закипела другая жизнь. Молитвы, бар-мицвы, первые свадьбы под хупой  -  и то, и другое, и третье  с обширными общими застольями; воскресные школы для детей, занятия для взрослых, многолюдные шабаты, быстро превратившиеся в молодежные тусовки... Тогда первые религиозные посланники из-за моря и океана учили наших девчонок зажигать субботние свечи и произносить благословения. А мальчишки измеряли свою смелость в метрах: сколько метров сумеет храбрец прошагать от синагоги, не снимая на улице кипы и не пряча ее в карман. На праздники собиралось столько народу, что для всех желающих не хватало места. Что тянуло тогда людей: простое любопытство или другой какой магнит, я не знаю...

Бывало,  что женщины за полосатыми занавесками болтали во время молитвы  и даже ссорились. Мужчины в зале тоже гудели о чем-то своем. Молились только иностранцы да еще несколько древних харьковских старцев - из тех, что долгие годы  тайно хранили свиток Торы в поломанном холодильнике. Ветхий местный кантор, лет за девяносто; почему-то, в расшитой узбекской тюбетейке, пел высоким юношеским голосом, ничего вокруг себя не замечая. Не огорчался, что его не слушают - он был счастлив, что снова поет в синагоге - в харьковской хоральной синагоге Бродского! Говорили, будто он мечтал об этом всю жизнь. И еще, говорили, - он мечтал умереть на Святой Земле, в Эрец Исраэль.

А наши мальчики, которые очень быстро научились разбирать ивритские буквы, кокетливо крепить набок кипу  блестящей металлической приколкой и усердно качаться на молитве, то и дело отвлекались от своих сидуров, обращая  взоры в сторону полосатой кремовой занавески, неуверенно раздвигаемой тонкими наманикюренными пальчиками. Оттуда выглядывали веселые румяные мордашки, темные и золотые кудряшки, блестящие глазки. И вот уже с мужской стороны на женскую летят шуточки, а оттуда - взрывы приглушенного смеха. Появляется древний, закутанный в талес раввин, строго выговаривает юношам, задергивает занавеску - и опять не видно ни мордашек, ни кудряшек, только смех продолжает звучать...

 зима 93 г. Харьков

 

На пересылочном пункте

(Из лагерных воспоминаний Павла Григорьевича Овчаренко)

 

Бухта Находка. 1946 год. Большая пересылка. Отсюда отправляют этапы на Колыму, Верхоянск, Чукотку и иные северные районы...

А какие девчата были в этом сорок шестом году на пересылке! Большинство  - так называемые “шоколадницы”, которые торговали своей честью, гордостью, совестью и красотой за временную роскошную жизнь с оккупантами...Большой летний день. Раздаст бригадир дневной рацион, и идут они по зоне глазеть….

…Сначала идут к женской зоне, где ведут вульгарную перепалку шустрые уголовники с “шоколадницами”. С этой стороны ограды кричат: “Эй, примадонны! Концерт будете давать?” А с той стороны отвечают: ”Голодранцы вы неприкаянные!”. “Жучки” отвечают: “ Эсесовские вы подстилки! .. Слабо вам снять одежду до пупка!.” “Шоколадницы” словно того и ждали. Как по команде, несколько красавиц предстали во всей своей наготе…

 

- А кто будет платить за представление?

- А разве вам Фрицы и Гансы  не заплатили? Ведьмы двадцатого столетия! - шумит “жучок”.

- Ну как, пупсики, поправились мы на казенных харчах? - хихикая, оборачивается малолетка, показывая свои ягодицы, а за ней, как манекенщицы, повторяют пошлые номера все остальные “шоколадницы”, потом начинают вытанцовывать дикие танцы, словно в кабаре. Все собравшиеся у проволоки мужской зоны с упоением смотрят бесплатное представление нагих молоденьких девчаток. А “жучки” продолжают заводить, разыгрывать и оскорблять этих застрельщиц.

 

-”Шоколадницы” вы!.. Ха-ха-ха!!!

- Вирусницы!

 

Из-за барака в женской зоне выскакивают ”блюстители порядка” с приличными палками, и “шоколадницы” с шумом и визгом кидаются кто куда по женской зоне. Такие представления повторяются ежедневно, а иногда и по несколько раз в день.  В Павлике борятся два человека - один говорит: ”Посмотри на голеньких девчаток!”, а другой говорит: ”Зачем таких земля терпит на свете?”

девяностые годы, г. Харьков

Ина и грузины

(Из «Маленького трактата»)

 

…Несколько лет назад все мы находились в состоянии свободного поиска. Помните? Развалились крепкие стены, защищавшие наш прежний “Второй круг реальности”, и в Харькове стали появляться лекторы и проповедники всевозможных духовных учений. Я бегала ко всем. Можно сказать, летала, окрыленная счастливыми своими открытиями. Это было уже после “Розы Мира”, и я чувствовала себя при своем праве. Тем более, что тогда можно было совершенно свободно присоединиться к любой формирующейся общности. Новичков принимали просто и радушно, всякое учение щедро делились  с нами родниковой водою своей мудрости и медом своей любви. От неожиданной высоты захватывало дух, а вид обычного голубя, трепещущего крылами над брусчаткой городской площади, вызывал безотчетные слезы восторга и, как бы, предчувствия собственного полета. Все казалось таким прекрасным и очевидным, и как в первые дни любви, думалось: “Нашла! Наконец, нашла! Это на всю жизнь! Теперь так будет всегда!”…

октябрь 96 г.

В девяносто втором году в нашем городе появились первые миссионеры Церкви Объединения, посланники преп. Муна, «муниты»[2]. Мы с подружками стали посещать их собрания. Они приглашали нас ездили на свои религиозные семинары, и мы ездили – сначала в Евпаторию, потом в Литву, в Паневежис. В основном, такие семинары устраивались для молодежи, но и отдельные взрослые слушатели тоже «were welcome»… Во втором семинаре принимали участие три русскоязычные группы: тверская, харьковская и группа из Тбилиси. В основном, конечно, студенты  и школьники-подростки. .

Грузины - прибыли в Паневежис с некоторым опозданием. Самолетом, потому что на поезд они не сумели достать билеты. Впоследствии оказалось, что им невероятно повезло – этот поезд был по дороге ограблен и разбит. Глядя на этих девочек и мальчиков, трудно было поверить, что в их стране идет гражданская война. - Неправдоподобно красивые, свежие, яркие и шумные; благоухающие дорогой парфюмерией, они казались существами какой-то  другой, высшей расы. Ребята охотно позволяли нам ими любоваться, разделяя при этом всеобщее восхищение, и временами даже инспирируя его. Но в остальном являли абсолютно замкнутое на себя единство и, казалось, в окружающем мире их мало что интересует.

Ина - тридцатилетняя немка. Высокая, статная; с копною русых кудрей. У нее холодные северные глаза и, как писали в старинных романах, чувственные ноздри. Ина - член Церкви Объединения, на семинар приехала из Германии волонтером: помогать проповедникам. Потратила на поездку собственные деньги. Из-за этого пришлось отложить лечение больной матери.

Всегда невозмутимая, она добивалась от юных своих подопечных неукоснительной дисциплины, не понимая при этом ни слова по-русски. Объяснялись мы с ней при помощи моего хромого английского. Раскрывалась она легко и охотно. Мы узнали, что два года назад Ина приняла «blessing», что жених ее – американец, на десять лет старше, что сейчас он работает на Аляске, руководит рыболовным бизнесом Церкви. Она привезла с собой альбом с фотографиями.

- Ах, какой у вас симпатичный жених! – тарахтели наперебой наши женщины, - веселый и в очках!

- Мне и самой нравится! – смеялась она в ответ, и выглядела при этом такой же счастливой, как на том снимке, где в белом одеянии невесты  она стояла рука об руку со своим суженым. Это был их “blessing”.

Потом мы с подружками допоздна обсуждали: “Ну как же так! Такая женщина! Сколько в ней жизни, сколько чувств! Неужели она не переживает всяких там волнений, влечений, соблазнов? Нет, вы только подумайте! - три года без секса:  она здесь; он – там, на Аляске… Но ведь, в конце концов, он же не единственный мужчина на свете: тем более, такая женщина! Красавица!»… И далее в том же духе очень долго.

В программу каждого семинара входил так называемый «День Сердца». В этот день принято делать друг другу подарки, оказывать знаки внимания, активным образом выражать свою любовь к ближнему. Вечером вместо обычной лекции было решено собраться у костра на берегу реки, устроить импровизированный концерт: чтобы каждая группа что-нибудь там изобразила, спела или сплясала. Поначалу выступления шли как-то вяло, к тому же юные, тверяки (тверцы? тверяне?) –  прямые потомки Соловья-Разбойника - нахально  сигали по деревьям, галдели и безобразничали. Признаюсь, что ежедневное общение с ними  являлось серьезным испытанием для упомянутой выше любви к ближнему. 

И  такая ерунда продолжалась до тех пор, пока молодые грузины не объявили нам, что собираются петь. Выйдя на площадку перед костром, они затеяли между собой долгий темпераментный спор на грузинском языке. Видимо, выбирали репертуар… При этом они размахивали руками, перекрикивались с сидевшими среди публики болельщиками, обижались друг на дружку, уходили в гневе, и тут же, позабыв про гнев и обиду, возвращались назад … Это продолжалось минут, наверное, десять, после чего один из них вдруг резко произнес: «Всо! Пэт нэ будэм! Всо равно гытары нэт!». И разом покинули импровизированную сцену, не взирая на дружный вой разочарования и громкие просьбы публики.

Но вскоре они вернулись – несколько юношей – стали кружком в стороне от костра и запели без аккомпанемента… Грузинское многоголосье…

 Хоть я и слыхала его не впервые, но здесь, летней ночью, возле воды   и огня, меня проняло, как говорится, «до костного мозга». Вместе со звуками диковатой языческой песни на нас как будто хлынул поток света, чистое сияние их юной мужественности, отраженное и многократно усиленное звездными сводами ночных небес. И то женское, что жило в каждой из нас, и в этой летней ночи, в траве и цветах, - отозвалось, завибрировало и засветилось в ответ…

- Как хорошо, - подумалось мне, - что молодость уже прошла, и что на этой вечной игре я всего лишь зритель…

Мои размышления прервала подруга Анна:

- Погляди на Ину!

Я обернулась. – Интересно, что чувствует она? – Обессиленная поза Ины, ее затуманенный взгляд ясно ответили на мой вопрос. Видимо, удар оказался настолько неожиданным и сильным, что она полностью потеряла самоконтроль и выглядела теперь  просто, как живой отклик Женской Стихии на призыв Стихии Мужской… Мне даже неловко было  глядеть на Ину, и я отвернулась.

- Анна, по-моему, все уже произошло.

- Конечно.[3]

По окончании песни Ина резко встала и ушла, а ребята, тем временем, распелись, расплясались и продолжали радовать нас до конца вечера. В последующие дни, встречаясь с Иной, я отводила глаза: а вдруг она прочтет в них то, что мне теперь про нее известно! Но выглядела она все такой же невозмутимой.

На заключительном вечере принято говорить со сцены добрые слова  прощания. Одной из выступающих была Ина. Сначала она спела английскую песенку и , надо сказать, очень не плохо спела. А потом произнесла следующее:

- Я не чувствовала присутствия Бога на этом семинаре. Я искала Его везде: в лекционном зале, в столовой и даже в душевой, - но напрасно! Его не было нигде… Но все же, я нашла Его.! Это случилось в тот вечер, когда возле костра запели молодые грузины. В их песне был Бог…

г. Харьков. 1992  г.

***

P.S. «Я ехала домой…»

Этот случай, и даже не случай – а так, скорее эпизод, мимолетная, мало что значащая картинка, - почему-то крепко засел в моей памяти. Время от времени он беспокоит меня – стучится изнутри, словно ищет выход; заставляет искать слова… Можно подумать, будто нет у меня более важных дел!…   Но учитывая его исключительную настойчивость, а также «имеющуюся», как говорится,  «в настоящее время возможность», я, все же, попытаюсь обратить сей эпизод в коротенькое повествование.

Итак,  случилось это очень давно, еще в Харькове, во  времена, которые теперь мне  кажутся почти идиллическими. Я работала тогда в большом учебном институте: что-то там чертила на «комбайне», в перерыв бегала по продуктовым магазинам и возвращалась на рабочее место с полными авоськами. В том районе, достаточно для нашего города старом,  имелось еще несколько вузов, и потому  троллейбус,  которым я обычно добиралась до дома, был всегда полон студентов, а значит – молодых лиц, смеющихся глаз, шуток, хохота, флирта, возбужденных разговоров. Конец моей работы совпадал с окончанием их четвертой пары, так что в период между сессиями мне частенько доводилось взбираться в салон, хватаясь  за чьи-то полы и спотыкаясь о собственные авоськи.

Однажды - дело было весной: я припоминаю нежный свет за стеклами, легкие плащи и куртки, а также общее приподнятое настроение; – так вот, однажды весной через среднюю дверь впорхнула в троллейбус  некая парочка - он и она -  скорее всего, старшекурсники. Молодые люди не стали проталкиваться внутрь, и ухватившись за никелированную стойку, укрепились на площадке. Вслед за ними вошел темноволосый, спортивного вида юноша, который так и остался стоять на ступеньках. Уж и знаю почему, но я сразу обратила внимание  на эту троицу, и будучи крепко зажатой между спинами, плечами, а также прочими выступающими элементами окружающих меня фигур, не выпускала ее из виду до самой развязки сюжета. На первый взгляд в их поведении не было ничего особенного: парочка продолжала начатый еще на улице игривый весенний диалог, обычное токование влюбленных: он – хрипловатым, настойчивым баритоном; она – больше смехом, чем словами. Насчет же третьего – спортивного юноши с загорелым лицом и плечами атлета - так я вовсе не была уверена, что он, вообще, был знаком с первыми двумя. Во всяком случае, из его действий это никак не следовало… Он даже не глядел в сторону влюбленных. Не то, чтобы избегал глядеть – просто был занят своими мыслями и делами. На каждой остановке ему приходилось сходить на тротуар, чтобы выпустить и впустить пассажиров. Поднявшись обратно, он опирался спиною о дверь и снова уходил в себя, лишь изредка оборачиваясь к окну, чтобы не пропустить очередную остановку.  И тем не менее, мне казалось,  будто он тоже был  одним из участников игры. Возможно, невольным участником – ведь те двое находились рядом и говорили в полный голос: не затыкать же, действительно, уши! Однажды мне  удалось поймать его отведенный в сторону взгляд  и едва заметную улыбку – как бы ответ на очередной взрыв ее дразнящего смеха… Ее смех… видимо, в нем и заключалась причина моего внезапного интереса  - в какой-то струнке  напряжения, в  театральной его нарочитости – словно в расчете на реакцию публики. Хотя с другой стороны, создавалось впечатление, будто эти двое настолько увлечены друг дружкой, что вообще никого вокруг себя не замечают.

Тем временем в троллейбусе происходили обычные перемещения. Люди пробивались к выходу, проталкивались в салон, разбирались с сидячими местами, выясняли отношения, обменивались информацией и т.д. и т.п., тем самым затрудняя мне процесс наблюдения, и временами полностью заслоняя объект. Однако, от меня не укрылось, что  температура диалога постепенно нарастает. Я видела, как девушка с хохотом запрокидывала голову, как играла глазами: то опустит их долу, то поднимет, то взглянет в лицо своему спутнику, то снова опустит. Вдохновляемый столь явным успехом спутник становился все увереннее,  все шире распускал свой павлиний хвост. В общем галдеже до меня долетали обрывки фраз, типа: «… в кино…» – « это мило!»; «…может, лучше в ресторан ?» (!) – «Что ж, неплохая идея! стоит подумать!»; «... вдвоем на дачу…» (!!) – «почему бы и нет? а-ха-ха!… почему бы и нет!»…

Так мы подъехали к остановке «Данилевского», или «Гипросталь»…,  не помню, да это и неважно. Спортивный юноша закинул на плечо свою сумку, улыбнулся, неожиданно открытой, прелестной улыбкой, спрыгнул со ступенек, и сделав приветственный жест рукой в сторону флиртующей парочки, коротко бросил: «Пока!», или «Чао!», или «Привет!»…, или что-то в этом роде.  И  в то же мгновение, а может быть долей секунды раньше, девушка, которая с самого начала стояла к спортивному парню исключительно спиной, вдруг  резко обернулась  – так, как будто бы всю дорогу только  и ждала этого момента. Лицо ее переменилось, стало беззащитным, как у ребенка:

- Леша! – крикнула она  вслед уходящему юноше. – Ты позвонишь?!

Весь натуральный спектр нежности и волнения; женской готовности, тревоги и надежды звенел в чистых вибрациях ее молодого голоса.

 - Леша! Ты позвонишь?

Самоуверенный  ее спутник и предмет  недавнего кокетства осекся на середине фразы и замолк.  Улыбка победителя завяла на его лице, перышки обвисли…  И больше  не  доносились до меня со средней  площадки ни его голос ни ее смех...

Записано 2.10.98 г.