Трижды Из «Записок склеротичной» Из лагерных воспоминаний А.А.Рудича «Вагончик тронется – перрон останется…» Из воспоминаний жены Василия Лысенко
Картинка: Триединство на мартовской улице. 70-е годы.

---

Из «Записок склеротичной»

...Вовка, Янка и Наташка - нас было трое во дворе, послевоенных детей-погодков: Вовка на год старше меня, а Янка - на год младше. Ни у кого из нас не было ни братьев, ни сестер: все Вовкины умерли от голода где-то далеко, в России, задолго до его рождения; янкин младший брат рос в Донбассе, а я была одна у своих родителей, так же, как и моя мама. Единственная сестра отца, много раз выходившая замуж, не имела детей - так что самыми близкими по крови для меня были троюродные.. Вот так и получилось, что мы, трое, стали братом и сестрами друг для друга. А старшим братом был для нас тети Симин Марик. Это теперь, почти сорок лет спустя, я нашла слова для определения наших с ним тогдашних отношений, а в то время мы просто тянулись к его доброте и гордились его силой.

Марик учился в институте и чертил на доске с роликовой рейсшиной; умел делать плиссированные юбки в специальных формочках (у тети Симы был патент и они подрабатывали вечерами), Марик был альпинистом, ходил в горы, пел под гитару смешные песни, у него были шумные веселые друзья.

- Мароша, хороший! - вопили мы, хором, увидев в проеме входной калитки его плечистую фигуру; неслись к нему со всех ног и тут же дружно на нем повисали.

- Мароша, хороший, закинь меня на крышу!

- И меня!

- И меня! Меня первого!

- Стыдись, Вовка, ты же мужчина! Тебе следует пропускать вперед прекрасных дам!

Он поднимал нас по очереди легко, как котят; долго кружился с каждым, потом делал вид, будто подбрасывает вверх. Мы визжали от удовольствия и просили еще и еще.

- Хватит, имейте совесть, ребята!

Но мы продолжали канючить хором, и я не помню случая, чтобы он нам отказал. Когда мы ссорились между собой, то шли к Марику, чтобы он нас рассудил по справедливости. Его решение было для нас законом. Он не смеялся над нашими проблемами, он принимал нас всерьез. Он учил нас своим альпинистским песням, он разрешал лупить себя животу, как по боксерской груше. Мы колотили изо всех сил и визжали от боли - пресс у нашего Марика был, как железная стена...

Знаете, на кого был похож наш Марик?  На Джо Дассена. И  лицом и статью. Наверное, если бы он тоже родился и вырос во Франции, это сходство могло бы быть разительным. Но, обитатель других пространств, он был начисто лишен мягкости черт и плавности движений.  Черты его лица казались преувеличенно резкими, в плечах у него была косая сажень, крупный мощный костяк, стальные мышцы и улыбка ребенка... Марик был и остался для меня воплощением мужественности и доброй силы.

Семья у них, как я теперь понимаю, была дружная, веселая и простая. Дядя Ваня, Иван Терентьевич, (не путать с Иваном Андреевичем) после демобилизации пошел работать на хлебозавод. Впоследствии он стал его главным инженером. Тетя Сима  в то время работала там же - то ли плановиком, то ли бухгалтером.  Она была вдовой - папу Марика убили на войне. Они с дядей Ваней поженились, и тот стал мальчику отцом. Взрослые говорили, будто в детстве Марик доставлял родителям много хлопот. Не было по соседству ни одной крыши, ни одного дерева, на которые он не попытался бы взобраться. При этом не раз ломал руки и ноги, но как только косточки срастались, снова принимался за старое. Никакие уговоры на него не действовали, и бывало так, что сразу же после разъяснительной беседы дяде Ване приходилось мчаться куда-то сломя голову, чтобы снять мальчика с очередной крыши или забора, пока тот не свернул себе шею.

Мне нравилось бывать у них в квартире, даже если Марика не было дома. К ним всегда можно было явиться запросто, и они были рады. Дядя Ваня называл меня: "Наталка ребристая", сажал к себе на колени и пытался чем-нибудь накормить. Янку он прозвал  "Тяптей", а она любила вылавливать ручонками картошку из его супа... 

…Марик, по примеру моего отца, который всегда был для него большим авторитетом, после технического вуза окончил еще и мехмат университета. Потом женился на белокурой Валентине, которая сильно и долго этого хотела. Работал он в престижном по тем временам НИИ, писал диссертацию под руководством известного академика, много тренировался, возвращался домой очень поздно. Валентина сидела вечерами в бывшей тети Кокиной комнатке и терпеливо ждала. Тете Симе все это не нравилось: ведь они с дядей Ваней всегда были вместе! Она пробовала высказывать сыну свое недовольство, но тот только отшучивался. Однажды тетя Сима не выдержала, и, обратившись к невестке, воскликнула:

- Валя! Как ты можешь это терпеть? Что это за семья! Что это за муж, который приходит домой только ночевать!

- Ну и пусть, - спокойно ответила Валентина,- мне и этого достаточно - чтобы хоть ночью ко мне возвращался.

Каждый год  Марик отправлялся в горы: зимой съезжать с отвесных склонов на лыжах, а летом взбираться на неприступные вершины. Женщины умирали от страха, они уговаривали его остаться - хватит, дескать, уже не мальчик, семейный человек, мы больше так не можем... Вот если бы родился ребенок, может, ради него бы он бросил свои опасные игры. Марик мечтал о сыне, Валя лечилась в больнице, но их брак оставался бесплодным.

Летом, в год своего тридцатитрехлетия Марик пообещал, наконец, что этот поход будет последним, и уехал на Памир. Уже несколько лет он проводил свой отпуск именно там. Один раз на скалах Памира его во время грозы ударила молния, он  получил серьезные ожоги, и чудом выжил. Другой раз, за год до описываемых событий, он взял с собой в поход Валентину. Та, естественно, не лазила по горам, а ждала в лагере в долине. Однажды она мыла  в ручье посуду, и с ее пальца соскользнуло обручальное кольцо. Упорные поиски оказались безуспешными. Это был дурной знак, но в тот раз Марик спустился с очередного пика целый и невредимый. Надеялись, что и этим летом все обойдется. Валя ждала мужа в Харькове. У нее была для него новость - вскоре после его отъезда она обнаружила, что беременна.

В начале августа к нам во двор привезли цинковый гроб. Говорят, при восхождении откололся кусок скалы со вбитым в него крюком. Могучие руки не удержали Марика, он сорвался в пропасть и разбился о камни…

93 г. Харьков.

 

Из лагерных воспоминаний А.А.Рудича

(«Харьковский альбом»)

Рудич Александр Аксентьевич, 1910 г. р. Украинец. Беспартийный. Техник-конструктор УНИАДИ. Арестован 21.01.1936 г. Реабилитирован 31.08.1965 г.

 

…Я не чувствовал за собой никакой вины, и отбывая срок, написал заявление на имя Вышинского с просьбой пересмотреть мое дело.

В декабре 1938 г. меня вызвали в особый отдел, в поселок Ягодный. Следователь сказал мне, что я являюсь саботажником, агитирую людей саботировать, возвожу клевету на вождей, партию и правительство.

Я отказался от этих измышлений. Мне предложили расписаться в протоколе допроса. Я подтвердил письменно, что не саботирую, не возвожу клевету, и меня отвели в барак, где находилось более семидесяти человек, которых обвинили в том же, что и меня.

По истечении трех дней всех отпустили на места их работы.

По приезде на место мне дали ознакомиться с документом,  в котором постановлялось: “За саботаж, агитацию, клевету на правительство и партию примененную ко мне статью 54-10 отменить, а применить статью КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность) со сроком десять лет”.

Вероятно, это был ответ на мое заявление Вышинскому, а, возможно, метод того времени. Трудно сказать.

Как бы то ни было, но силы и нервы были на пределе, и я решил покончить жизнь самоубийством. Я взял веревку и пошел в лес. Нашел ель. Дерево было высокое, веревку на ветку я не добросил. Вторая ель тоже была высокая. Подойдя к третьей, я уже немного успокоился и вернулся назад…

 

«Вагончик тронется – перрон останется…»

 

… Ты спрашиваешь,  встречают ли Новый год в Израиле. Надо сказать, что на этот раз встречали и довольно бурно. Вообще-то, евреи отмечают свой собственный Новый год в начале осени, и зимний праздник в их стране раньше, вообще, даже и праздником не считался. Но сейчас, то ли из-за большого количества прибывающих «русских», то ли из-за общей глобализации  процессов, у нас даже елочки появились в продаже, и всякая рождественская мишура, санта клаусы, игрушки… В ночь на первое января во всех больших городах устроили гуляния и праздничные фейерверки. А за много дней до окончания года на одном из новых «небоскребов» в деловом  центре Тель-Авива, на самых его верхних этажах появились сменяющие друг друга тексты из электрических  фонариков. Сначала «Happy New Year!”, потом вместо «Happy New Year!” – «До начала нового тысячелетия осталось столько-то дней, столько-то часов, столько-то минут!». Однажды мы с Машей и с  Ильей от мамы из больницы, - завозили Машу домой - и я, взглянув на эти фонарики, сказала: «Тут не хватает еще и третьей надписи!» - “Какой?» - «Ну, аз ма?» («Ну и что с того?»)

Действительно, что с того? У меня совершенно не было ощущения, будто происходит  что-то значительное. В те дни я, что называется, не вылазила из больницы, где жизнь текла своим привычным чередом, не взирая ни на какие праздники; и  первый день двухтысячного года  абсолютно ничем не отличался от последнего  дня девяносто девятого года, и от его предпоследнего дня и т.д. и т.п.… Правда, нельзя не отметить тот факт, что  многие пациенты, и в их числе даже соблюдающие традицию евреи, ожидали все-таки от грядущего Нового года «чего-нибудь особенного». В доверительных беседах они часто поминали Машиаха[1] и постоянно цитировали  «Коheлет»[2].

- Эй, шалом, Михаэль! Ну, что у тебя слышно? Как твое здоровье? Поправляемся по-маленьку?

- А! – отвечает измученный недугом Михаэль и смотрит грустным взглядом, - скоро все будет в порядке… через четыре дня все будет в полном порядке!

- Почему через четыре дня?

- Как это почему? Потому что через четыре дня - Конец Света!

Собеседник  Михаэля начинает загибать свои пальцы:

- Один, два, три…  Действительно, четыре!…  Ха-ха-ха… Как это я забыл!… До первого числа осталось всего четыре дня … Нет, серьезно:  ведь кто его знает, верно ли говорят? - то ли наступит Конец Света, то ли нет…  С одной стороны, конечно, очень страшно… да… а с другой – интересно все-же поглядеть – что там, на Небесах!…».

А руководство больницы опасалось, что случится-таки «Баг Альпаим» - компьютерный сбой двухтысячного года. По этому поводу в ночь с тридцать первого декабря на первое января всем врачам было велено неотлучно находиться в своих отделениях. - На всякий случай. - Однако, в эту ночь все  компьютеры работали точно так же, как и в другие ночи. Единственное место в больнице, где таки-да случилось нечто доселе невиданное и неслыханное –  это была родилка. Дело в том, что, примерно, за год до описываемых здесь событий одна из местных центральных газет  опубликовала специальные рекомендации для супругов, которые желают зачать своего будущего ребенка таким образом, чтобы он появился на свет ровно в первый день нового тысячелетия. И вот, накануне наступления двухтысячного года - плюс-минус полторы-две недели – случился в Израиле настоящий демографический взрыв. Ни в одном из родильных отделений страны не хватало мест, рожениц чуть ли не штабелями укладывали в палатах; персонал пахал по две смены кряду, но все равно не мог справиться с навалившейся нагрузкой. Начальство в панике искало медиков на стороне. Заранее было понятно, что далеко не все роды произойдут именно первого числа: в подобном деле трудно угодить в самую точку – естественно, что у кого-то случился недолет, а у кого-то  - перелет… Поставленной цели добились лишь отдельные пары счастливчиков и счастливиц, которых с утра до вечера показывали по телевидению, поздравляли по радио и в газетах.

Но родильное отделение, что ни говори, это все же уникальный случай, а вообще-то больница, пускай даже и самая распрекрасная – не слишком-то веселое местечко. Хочешь-не хочешь, но там ты постоянно  страдания и боль, а в данном моем конкретном случае – так преимущественно страдания старых и очень старых людей; ты видишь красоту, которая увяла, силу, которая иссякла, разум, который угас…  «Да остается ли у нас хоть что-нибудь, - спрашиваешь ты себя, - хоть что-нибудь, не тускнеющее с годами? Что остается таким же острым и сильным, как  в юности?»  «Похоже на то, - отвечаешь ты себе сам, - что остается только боль…  одна только боль, да плюс еще надежда…» Впрочем, оставим рассуждения философам…

…Пациенты отделения, в котором лежала моя мама, по большей части, были, такие же, как она – немолодые, приходящие в себя после тяжелых операций, либо готовящиеся к ним;  если кто-нибудь из них и способен был передвигаться, то с превеликим трудом. Трижды в день там развозили еду по палатам, потому что до столовой мало кто мог дойти самостоятельно. О больничной столовой я  расскажу сейчас подробнее. Ее помещение, достаточно просторное, с окнами во всю стену, одной стороной полностью открытое в коридор, оборудовано большим холодильником и титаном с кипяточком; возле титана всегда стоит чай в пакетиках, сахар, сукразит и кофе, стаканчики на подносе; там же находится  микроволновая печь, телефон-автомат и телевизор. Фактически, это не только столовая, а можно сказать, местный  культурно-общественный центр. Каждую неделю на исходе пятницы из соседней хасидской деревни Кфар Хабад приходят женщины в длинных одеждах; они зажигают в столовой свечи, и приглашают всех желающих встречать вместе с ними субботу – петь и молиться. Но и обычными вечерами там тоже собирается кое-какой народ – по большей части это посетители: друзья и родственники пациентов, да малое количество ходячих. Они рассаживаются за столиками – потчуют друг друга принесенными из дому гостинцами, поглядывают на экран телевизора, беседуют о жизни. Как в поезде. Видимо, больничная обстановка располагает людей к откровенности - случайные товарищи по несчастью, все равно, что случайные соседи по купе: «…Сойдет на станции – и не оглянется. Вагончик тронется, вагончик тронется – перрон останется…»

И вот однажды вечером прихожу я в столовую, чтобы заварить себе чаю, и вижу необычную для этого места картину: представь себе, половина народу, вообще, сидит к телевизору спиной, а другая половина, та, что сидит к нему лицом, тоже не смотрит на экран. Все глядят, как завороженные, на крупного дебелого мужика с отечными забинтованными ногами, который величественно восседает на стуле в самом «центре композиции», и опираясь на рукой на свою палку,  чего-то вещает сиплым глуховатым голосом. Публика слушает раскрывши рот. (Кто в переносном, а кто и в прямом смысле слова).

За то время, что мама находилась в больнице, я успела визуально познакомиться со многими больными, а также с их постоянными посетителями, и даже завязать с некоторыми из них почти что приятельские отношения. С другими мы просто здоровались, обменивались вежливыми улыбками: «Ну что у вас слышно?» «Да ничего. Спасибо. Уже лучше. А что у вас?». Третьим я просто кивала и получала в ответ короткий кивок, а четвертые даже и на кивок не реагировали. Ну нет – и не надо – что же тут поделаешь! К числу четвертых относился и дебелый мужчина с отечными ногами, вещающий посередине в столовой. Вообще-то, он довольно часто прогуливался по коридору и даже выходил проветриться во двор – тяжело опираясь на свою палку и звучно при этом вздыхая, - однако, все же, на своих двоих, без посторонней помощи. На вид ему было лет шестьдесят, не меньше, хотя впрочем, кто его знает! – ведь полнота, как известно, старит. Обычно в отделении весь день полно гостей -  на это дело здесь не существует ограничений - а ближе к вечеру посетителей становится, по-моему, больше, чем больных. Приходят, как на именины, целыми семьями, по три поколения сразу –  тут и старики со старушками, и зрелые мужчины, и матери семейств;   солдаты с автоматами, и юные красавицы в облегающих одеждах, и ребятишки всех возрастов, включая новорожденных младенцев. К одному «грузинскому» дедушке являлось ежевечерне столько народу, что в палате им не хватало места. Они вытаскивали своего дедушку в столовую, и громко общались с ним, как минимум, на трех языках: на русском, грузинском и на иврите… А вот дебелого мужика навещала всего лишь навсего одна-единственная женщина. Я имею в виду, регулярные посещения. Возможно, время от времени появлялся еще кто-нибудь, но я кроме нее никого не видала. Рядом с ним – грузным, большим и темным, она выглядела очень светлой и почти что хрупкой. Вместе они прогуливалась по больничному коридору, сидели  в кафе на улице, курили; после процедур она отвозила его в палату на кресле-каталке, разогревала для него еду в микроволновой печи: иногда принесенную из дому, иногда больничную. Возможно, он специально дожидался ее прихода, не хотел без нее обедать. Оба вели себя, как люди, которым есть что сказать друг дружке.  Но кем  приходилась ему она и кем он приходился ей? - Вот это, доложу я тебе, была загадка. Думаю, что не только для меня. Ты скажешь, что женой? – Возможно, но это вряд ли. Супруги ведут себя иначе. Скорее дочерью; учитывая явную разницу в их возрасте, логично было бы предположить, что она его дочка. Но чтобы такая беленькая дочка у такого черного папы? – Ну, это как раз возможно, всякое ведь случается! Однако и в этой версии тоже была своя загвоздка. – Какая ?- А дело в том, что эти двое общались между собой исключительно на ломаном английском языке, лишь изредка вставляя в свои речи отдельные ивритские слова, которые женщина произносила неуверенно, с вопросительной интонацией и непонятным акцентом – и это при том, что мужик  был стопроцентный израильтянин, с луженой ивритской гортанью. Однажды я услыхала, как эта женщина обратилась по-русски к одной  из медсестер. По ее, опять же, акценту  мне стало ясно, что и русский язык для  нее тоже неродной. «Возможно, секретарша? - предположила я. – Он – ее босс, она – его секретарша». Впрочем, особо задумываться на эту тему у меня не было ни сил ни любопытства. «Не до грибов, как говорится, было, Петька!»

Однако же, вернемся в больничную столовую, где автор этих строк наливает в свой стаканчик горячую воду из титана, в то время как дебелый мужик неспешно вещает посередине комнаты, а все присутствующие слушают его, затаивши дыхание.

-… в тот год я тяжело заболел. Прихватило сердце. Так прихватило, что ой-ва-а-вой! Раньше-то я не знал ни врачей, ни болезней… и ни про что такое даже не и думал… Работал, как зверь… У меня, знаете, свой бизнес… А тут вдруг такое... Лег я  тогда в одну частную клинику… Очень известную клинику… Ох, и плохо же мне было… Какая там работа! Какие деньги! О чем вы говорите! - ни на что не годный стал, совсем больной… И вот тут моя жена, законная, как говорится, супруга – можете себе представить! – не говоря ни слова, снимает  с моего счета полмиллиона шекелей и - тю-тю! - скрывается в неизвестном направлении…

- Да ты что?  Неужели она тебя бросила?

- Выходит, что бросила… Обокрала и бросила…

- Полмиллиона забрала? Ничего себе! Это же сумасшедшие деньги – полмиллиона шекелей!

- А кто ты по специальности прозвучал «вопрос из зала».

- Кто я по специальности? - Подрядчик. Я же сказал вам, что у меня собственный бизнес. Я подрядчик… Вернее, раньше был подрядчиком… Теперь-то что, какая работа!

- И где же она сейчас, твоя жена?

- Да погоди ты,  я все  расскажу по порядку... Ну вот, остался я, значит, совсем один – больной, разбитый, ограбленный, никому не нужный… И главное, что самому себе ненужный. Представляете себе мое состояние? «Чем дальше так мучиться, - думаю, -  лучше  уж наложить на себя руки и покончить разом со всеми несчастьями!» Вот так…

- Да что ты, что ты! – раздались со всех сторон взволнованные голоса. – Сохрани Господь и помилуй! Да ж  можно такое говорить или  даже думать про такое?

- «Можно-не можно!»… -  Очень мне тогда было плохо вы, уж мне поверьте… Да… Так  вот, значит, лечусь я в клинике - дело к выписке идет, а как, вы скажите, одному в  свою квартиру возвращаться? Как дальше жить? После всего, что случилось? -  Не знаю. - И опять подводят меня  мысли к тому же самому: »Жизнь твоя, приятель закончена. Ожидать тебе от нее больше нечего.»... Да… И вот, послушайте, как интересно: перед самой своею  выпиской вдруг встречаю в клинике ее.[3] Ну что я вам буду рассказывать: вы же сами видели, какая она: »Яфа-яфэфия», «блондинит» - («Красавица-раскрасавица», «блондинка»)… Молодая…   «Булгария»…(«болгарка»)…

- И давно она в Стране? 

- Да нет, совсем недавно. «Ола хадаша». Иврита еще не знает… Разговорились  мы с ней - знаете, как это бывает: слово за слово, а она все время смеется… Я и сам, по правде сказать, такой: тоже люблю пошутить… И что я ей ни скажу – она в ответ хохочет… Мне всегда нравились такие …

- А  как же ты с ней разговаривал, если она иврита не понимает?

- По-английски. Мы с ней, вообще, разговариваем по-английски… Она хорошо говорит  по-английски и по-русски  … Ну вот, значит, я  у нее и спрашиваю: «Пойдешь ко мне работать?» Она смеется: « А какое ты мне жалованье положишь?» «А что ты умеешь делать? Машину водить умеешь?» «Умею». «Готовить умеешь?» «Умею!» «Ну так в чем же дело! Ты мне подходишь на сто процентов. Беру тебя прямо сейчас! Сколько ты хочешь в месяц?» «500 долларов!» – смеется. «Я дам тебе 600!.. Нет, серьезно, я не шучу… Ты запиши мне свой телефон – я, как вернусь домой, так сразу тебе позвоню!» А она хохочет: «Что ты! Какой телефон? Нет у меня телефона, я сама тебе позвоню»…

Надо сказать, что прежде я особо не присматривалась к подружке дебелого пациента, однако после того, как узнала ее историю, стала при возможности за нею наблюдать. Ну, красавицей, тем более, раскрасавицей, честно говоря, я бы ее не назвала. Молодая? – Тоже, скажем, так: относительно… Ей давно уже минуло двадцать, а возможно даже, и тридцать лет … Вот блондинка – да! - это несомненно. Хоть волосы, скорее всего и подкрашены, но кожа, глаза –  от природы светлые, значит и волосы, скорее всего, тоже. Вот они-то хороши без всяких условий – густые, некрупно вьющиеся, длинные - очень красивые волосы, с нарочито неровными концами, небрежно причесанные. С эдаким шармом. То же  самое справедливо и для одежды, фигуры, походки…А лицо… Ну как бы описать тебе ее лицо! - Значительное… нет… не красотою черт, тут, знаешь ли, другое… Я давно уже заметила, что между дочерями Лилит встречаются такие, которых наделила она особою силой притяжения – без того, чтобы играть глазами, сверкать зубами, завлекать своей  анатомией и т.д. и т. п.… Одежда  на этих женщинах, как правило, неброская и макияж неярок, их движения плавны и спокойны…  Отличаются они необычным взглядом и характерным, только им одним присущим выражением рта. -  Их взгляд как-будто бы постоянно обращен внутрь, в их собственные, никому не ведомые глубины, где хранят они  доверенную им матерью-Лилит Великую Тайну Наслаждений. Эти женщины сосредоточены на своей тайне, погружены в нее: от чего их ноздри  всегда немножечко напряжены, а губы характерным образом растянуты в загадочной полуулыбке: «Я владею Тайною Наслаждений»…  Да, я наблюдала за «болгаркой»: за тем, как она движется, как неторопливо присаживается к столу, как затягивается сигаретой и как выпускает дым, как отводит от лица свои прекрасные волосы: «Я владею Тайною Наслаждений…»  Столкнувшись с ней в коридоре, я вежливо приветствовала ее: «Шалом!». В ответ она, почти не глядя, лишь слегка наклоняла голову: не сказать, чтобы высокомерно, - но с другой стороны, и не слишком приветливо. На языке слов этот жест мог бы означать, примерно, следующее: «Ну шалом, если тебе так хочется!  Мне-то  совершенно безразлично… Ведь не для таких, как ты,  моя Тайна»…

Однако, возвратимся опять в нашу столовую, где автор этих строк все еще стоит возле титана, держит в руках свой остывающий чай в стаканчике, и затаив дыхание, слушает, как дебелый мужчина с палкой и перевязанными ногами продолжает излагать свою историю:

- Итак, вернулся я, значит, домой... Один, в свою пустую квартиру… И стал ждать ее звонка. День прошел – ничего; второй день – опять ничего; на третий день  думаю: «А, пропади  все пропадом, к Азазелю и ко всем чертям! Чего еще мне в этой жизни ловить? Ничего мне уже не светит! Чем так мучиться - лучше  возьму-ка я  свой револьвер – полсекунды дела – и все будет закончено!» Ну и пошел к себе в кабинет, за револьвером…

- Какой ужас!

- Боже сохрани тебя и помилуй! Неужели ты и вправду собирался…  ну, того… покончить со своей жизнью?!

- А почему нет! Я же говорю вам - пошел за револьвером в кабинет,  открываю дверь, подхожу к столу - и тут вдруг неожиданно – телефон!!!... Когда я и ждать-то уже перестал. Представляете? - она!!! - «Шалом-шалом! Как дела, что у тебя слышно?» «Ты где? – кричу я в трубку - Откуда ты звонишь?» « Из Дизенгоф-Центра… я тут в одном кафе…Нет,  нет…со мной еще сестра и муж сестры… Собираемся на пляж…  Составишь нам компанию?» «Где вы? – спрашиваю, - в каком именно кафе?» Она мне все подробно объяснила. Я тут же звоню своему шоферу: «Ицик! Чтоб сию же минуту был здесь! Срочно вези меня в Дизенгоф-Центр!!!» А он в ответ: «Ты что, хозяин! В своем  ли ты уме? Забыл, что сегодня  шабат? Ты же знаешь, что по шабатам я не езжу!» И что, спрашивается, делать? Врачи мне строго-настрого запретили водить… Короче, плюнул я на их запреты, плюнул на все, сел за руль – и будь что будет! Ничего, добрался нормально, нашел  это кафе. Захожу и вижу, - сидят за столиком трое... И среди них - она... Подозвала меня, улыбнулась, познакомила со своей сестрой, с ее мужем – все, как положено. Заказал я им еще кофе, поболтали  мы немного, а потом я и говорю: «Вы извините меня, пожалуйста, но на пляж идти мне как-то сейчас не с руки… Вы уж лучше сами…»  А потом обращаюсь прямо к ней: »Может быть, посидим в каком-нибудь приятном месте? Я знаю несколько таких на побережьи!» А она: «Почему бы и нет!». В общем, отправились ее родственники на пляж вдвоем, а мы с ней сели  в машину, и я повез  ее в  Яффо, в греческий  клуб… Знаете такой? Нет? Греческий клуб – у них там и в шабат открыто, и кухня великолепная, и вина, и  оркестр…раньше я часто туда захаживал … Что, не знаете? Ну да ладно, не важно, не в этом дело!… Послушайте, я вам честно скажу: в тот вечер я расстарался, как никогда; сильно расстарался: так что все цветы в ресторане были ее, и все музыканты играли только для нее одной, а когда настала пора прощаться, я спросил: «Куда  тебя отвезти? Я сделаю так, как ты захочешь. Хочешь, я отвезу тебя  домой?» «Нет, - ответила она, - поехали к тебе»…  У меня, знаете ли, в том же Яффо шикарный  пентхаус[4]  на пять комнат …

- А кто ты по специальности? – спросил тут некий глуховатый старец.

- По специальности? - усмехнулся дебелый - Я  «ганав», («ганав» – это «вор»)

- Кто- кто,  «ганан»? («садовник»)[5]

- Я же ясно сказал тебе:  вор! - ха-ха! - то есть,  подрядчик… Ну, понятно?…

 

- А что твоя подружка?

- Моя подружка осталась в моем доме. С той самой ночи и до сегодняшнего дня… Вот так…

- И как тебе с ней? Хорошо?

- Ничего. Живем-не ссоримся... Да нет, серьезно,  очень хорошо… Я и представить себе не мог… Мы говорим с ней обо всем на свете… Да что тут объяснять! - вы же сами видите…. Ну, и  конечно, платья, какие ей только понравятся, и туфельки разные, и сумочки –  я знаю! – духи, украшения – все, что она захочет… Вы же сами  понимаете -  мне для нее ничего не жалко…

 - И сколько времени вы вместе?

- Сколько времени? Уже восемь месяцев… Да… Вот уже восемь месяцев, как мы вместе… И, знаете, я теперь совсем не хочу  умирать. Я жить теперь хочу!…

Рассказчик замолчал и на некоторое время впал в задумчивость. Вместе с ним затихли и его слушатели – тоже, видать, задумались. Те же из них, которые сидели с открытыми ртами, рты свои, наконец, захлопнули.

- А жена? ? – раздался вдруг резкий вопрошающий голос  - Что твоя жена?

- Моя жена? То есть, законная супруга? Она, представьте, как узнала про то, что у меня завелась подружка,  так перепугалась до смерти! Просится теперь назад,  хочет ко мне  вернуться!

- И что ты ей ответил?

- Что я ей ответил? Я ответил ей – нет! А что я должен был ответить? !… Нет – и кончено!…   Или, по-вашему, я неправ?

22.02.2000 г. Израиль

Из воспоминаний жены Василия Лысенко

(«Харьковский альбом»)

 

Василий Григорьевич Лысенко - партиец с восемнадцатого года, революционер из рабочих, боец гражданской войны,  дважды чудом избежал в Харькове расстрела.

В  первый раз его  отбили у белых немецкие военнопленные: будучи их начальником при большевиках, он заботился о пленных и защищал их.

В другой раз в ночь накануне казни  тюрьму, в которой он сидел,  взяли красные партизаны. Тогда на рассвете Василий глянул в затянутую ледком лужу и обнаружил, что стал совершенно седым. Потом его прятали друзья...

В третий раз он был приговорен к расстрелу в городе Харькове в 1937 году...

 

“За две недели до ареста муж пришел домой взволнованный. (Он работал тогда председателем Чугуевского райисполкома). Рассказал мне, что он единственный отказался подписать список с фамилиями членов партии, подлежащих аресту. Пред. НКВД, собиравший подписи, потребовал объяснений. Василий Лысенко мотивировал свой отказ тем, что без обличающих документов не может поверить в виновность коммунистов. Затем он спросил меня: “Маруся, я правильно вел себя на бюро райкома?” Я ответила, что правильно.

В тот же вечер муж сказал мне: “Возможно, что вскоре меня арестуют, потому я говорю тебе это. Я благодарен судьбе, что ты была в моей жизни. Я всегда любил и гордился тобой. А не хвалил, потому что боялся, что ты уйдешь от меня...”

Мария и Василий вырастили двух дочерей и еще пятерых  приемных сирот-беспризорников.

 

Василий Григорьевич Лысенко. Арестован 25.10.1937 г. Расстрелян 31.12.1937 г. Реабилитирован 11.05.1957 г.