Любовь

	«Две Марыи»
	Про собачку Мушку
	«Неужели возможно такое, что вы не будете вместе?»
	Из «Обликов жизни»
	Другая любовь

Картинка: Человек и птица. 01.06.97

«Две Марыи»

Мне тяжело будет пересказать этот разговор, потому что происходил он года два, наверное, назад, и я многое уже успела забыть. Правда, существуют кое-какие разрозненные записи. Так что постараюсь восстановить то, что сумею.

Итак, наша встреча произошла на военном кладбище в Хайфе. Мы пришли на могилу нашего племянника, доктора Виталия Радинского, погибшего в девяносто седьмом году на Севере при столкновении вертолетов. С нами была мама Виталия – Ленина. Над соседней могилой хлопотала молодая религиозная женщина – вдова Моше Муалема, командира, который погиб вместе с нашим племянником и со всеми своими бойцами при том же столкновении вертолетов. Ленина, видимо, была хорошо знакома с молодой вдовой, они приветствовали друг друга, как старые, добрые подруги. Молодая вдова улыбалась чудесной просветленной улыбкой. Мы занялись нашими кладбищенскими делами: выбросить увядшие цветы, вылить воду из вазы, налить новую, поставить свежий букет, зажечь поминальные свечи и т.д. и т.п. При этом, естественно, разговаривали между собой по-русски. На нашу русскую речь отозвалась еще одна посетительница кладбища – пожилая, элегантно одетая женщина, заметно утомленная жарой.

- Извините, вы откуда? (типично израильский вопрос)

- Мы с Украины.

- Кто здесь у вас похоронен?

- Сын. Племянник. Доктор Виталий Радинский. Крушение вертолетов…

- О! Я знаю…У меня тоже доктор…

Наша собеседница открывает сумочку и достает фотографию молодого человека – густые русые волосы, светлая бородка, открытый взгляд, веселая улыбка.

- Какое прекрасное лицо! Это ваш сын?

- Нет. Я была ему, как вторая мама. На этой карточке он еще студент... Мы познакомились случайно – он «голосовал» на дороге, и я дала ему тремп. Он один приехал в Израиль…

- Тоже из России?

- Нет. Отец его – из Германии; мать – из Голландии… Сначала он был здесь студент, потом стал врач-невропатолог… Погиб в сорок лет…

- На войне?

- Нет. Разбился на мотоцикле… Что это был за человек! Как он играл! Сколько всего успевал!.. Он боялся потерять минуту… А вот, смотрите – его жена…

- Красивая!

- … его ребенок. Я бываю в этой семье, мы очень дружим. Они часто приходят сюда… Если бы вы видели, сколько у него друзей, сколько к нему приходят!.. А он видит. Я верю – это мы не можем их видеть, а они нас видят… Смотрите, вот могила, в соседнем ряду… Девочка-солдатка. Перед самой своей смертью он дал ей освобождение… У нее болела нога, и она не могла бегать… Но девочка не воспользовалась этой справкой и через неделю погибла в автомобильной катастрофе… Сестра нашла среди ее вещей эту справку, а потом на кладбище узнала фамилию врача на соседней могиле….

-Удивительная история!

- Да. А вот тут недалеко, похоронен сын моих друзей. Он погиб на войне Судного Дня… Они после этого перестали жить… Не выходят из дому… Сделали себе это… как это… пэсэль…

- Статую.

- Да, статую. Поставили ее в саду…

- Извините, а вы откуда приехали?

- Из Польши. Меня зовут Марыя, я из Польши…

- Хотите спросить, где я научилась говорить по-русски?

- Да. Вы очень хорошо говорите. Почти совсем без акцента…

- Вот видите, научилась…. Когда немцы поделили с русскими Польшу, наша семья оказалась на советской территории… НКВД сослало нас в Марийскую область…

- Там вы и научились?

- Мне было шесть лет, когда пришли русские… Нам говорили тогда: «Не повезло, лучше жить у немцев. Они культурные. То, что про них рассказывают – выдумка.» Родители заплатили большие деньги, чтобы нас переправили через границу, к немцам. А у меня ночью поднялась температура сорок… Ну, да все равно – наутро пришло НКВД, и нас отправили в Мари.

- В лагерь?

- Нет, не в лагерь, на поселение…А как началась война – нам сказали – езжайте, куда хотите…. Мы поехали в этот… Пышкэк…: мама, папа, … еще одну девочку взяли, еврейку, сироту из детского дома… Вот такая судьба..

- Получается, что Сталин вас спас? Я уже не одну такую историю слыхала.

- Не думаю, чтобы он собирался кого-нибудь спасать. Тем более, евреев…

И тут я вспомнила и пересказала прочитанную мною в газете статью об одной украинской крестьянке, которая во время войны прятала у себя в доме маленькую еврейскую девочку. Когда после окончания войны за девочкой приехала ее родная, уцелевшая в Катастрофе мама, девочка не хотела к ней возвращаться: «Не хочу до жидiв! Не хочу iсти iхнюю «кугочку»!»

В последствии эту крестьянку, праведницу мира, спросили: «Если вы так не любите евреев, то почему же вы, рискуя жизнью, спасали еврейского ребенка?» Крестьянка удивилась вопросу: «Так воно ж людина!».

- У меня была няня. – говорит Марыя - Полька. Ее звали, как меня - Марыя.. Когда нас отправляли в ссылку, она тоже с нами поехала… Ой, тяжело было!… голодовали… … Марыя, сама больная раком, отдавала мне свою еду; отец – он плакал, а Марыя шла воровать, чтобы меня накормить… Вот так. Мы и похоронили ее там, в Пышкэке. Когда возвращались в Польшу, мама взяла мешочек земли с ее могилы и отдала брату... В Пышкэке я училась. Есть похвальная грамота по-русски. Потом вернулись в Польшу. А там антисемитизм! О! Жить было нельзя – такая ненависть! Знаете, была у меня в Польше подружка, тоже антисемитка… Муж ее, вообще, ужасный антисемит… Так когда я подала документы в Израиль, эта подружка побежала на почту, узнать, принимают ли в Израиль посылки с крупами, с картошкой… Вот как бывает…

Мимо нас прошла вдова командира Моше Муалема - направляясь к выходу улыбнулась нам своей просветленной улыбкой.

- Нет, я так не могу, - сказала Марыя, - им, религиозным все-таки легче. Намного легче…Я тоже верю, читаю псалмы.. Но не могу, как они.. С этим, видно, ничего не сделаешь – не могу… Я часто прихожу на кладбище – но его здесь нет. Я чувствую, что он не здесь. Однажды он приснился мне во сне. Как будто бы на другой планете. Я спросила, на какой. Он ответил – на Сатурне…

- Правда? А вы знаете, что Сатурн – это планета евреев?

- Да, я знаю…

………………………….

- Наша сиротка, - продолжает Марыя, - помните, которую мы взяли из детского дома? - она уехала потом в Канаду… Я была у нее в гостях., возвращалась домой… Так у нас в аэропорту, сотрудник израильской службы безопасности посмотрел мои документы и спрашивает: «Что это за имя у тебя такое: Марыя. Почему не Мирьям? Почему Марыя? Может быть, ты не еврейка?». Вы знаете, тогда Бен Гурион хотел, чтобы все поменяли свои имена на еврейские. А я и говорю тому парню: «Тебе что, всю мою жизнь рассказать, или хватит части?» Он молчит. Ну, я тогда рассказала ему про Марыю… Сохранить ее имя – это единственное, что я могу сделать ей в благодарность...

Про собачку Мушку

….А теперь история про собачку, но предупреждаю, она будет длинной, потому что мне трудно было бы обойтись без пред –истории.

Однажды в пятницу, в начале девяносто шестого года, Илюша, как обычно, пошел на рынок за овощами. Тогда мы покупали овощи раз в неделю – целый большой ящик. Зеленщик отправлял его к нам домой бесплатно. И вот, значит, стоит наш Илюша в очереди к прилавку с этим своим полным ящиком, оборачивается назад и видит за собой пожилую даму с единственным пучком редиски в руках. Он пропустил ее вперед: зачем вам, дескать, столько времени ожидать ради такого пустяка! Дама пришла в восторг: «Сразу видно настоящего джентельмена!». Тут подошел ее муж, свободно говоривший по-русски. Он представился, как доктор Мордехай Зив.

Так мы познакомились с супругами Зив. «Поляки» - выходцы из Польши... Иинтеллигентность, душевное благородство, уникальный заряд активной доброжелательности, их любовь к жизни, мягкий юмор... Как говорила некогда моя Гайа Филипповна: «Что ты, детуся! Таких людей теперь уже не делают!» И точно - не делают. Мордехай был девятнадцатилетним юношей, когда немцы заняли Польшу. Он бежал в Россиию. Вся его семья погибла в Ковеле. Учился на медицинском факультете в Самарканде, потом был призван в Красную Армию, вместе с советскими войсками вошел в Польшу. Там он познакомился со своей будущей женой, Ядвигой, которуютогда еще называли Ядзей. Ее семье удалось выйти из Варшавского гетто, они скрывались от немцев.. Но об этом после.

В сорок девятом году Ядвига с Мордехаем репатриировались в Израиль, где родилась их единственная дочь Кеня. Доктор Мордехай стал известным гинекологом. Выходя на пенсию, все оборудование своего кабинета он отдал «русскому» врачу, новому репатриантку. Тот был очень взволнован, не знал, как благодарить: «У меня просто нет таких денег, чтобы вам отдать!» «Не нужны мне твои деньги! – ответил старый доктор, - обещай мне лучше, что если придет к тебе на прием новая репатриантка, бедная, без денег, то возьми с нее столько, сколько она сможет заплатить, а если ей, вообще, нечем будет платить – лечи ее даром! И это будет твоя мне плата!»

Свой первый настоящий Седер-Песах мы провели в доме у Ядвиги и Мордехая. Три года назад. Широкий стол в просторной, ярко освещенной гостиной был накрыт белоснежной, безупречно отглаженной скатертью и торжественно сервирован. Горели свечи в серебряных подсвечниках. Доктор Мордехай, сидя во главе стола, читал Агаду, переводил и объяснял ее содержание приглашенным «русским». В тот вечер он казался мне щедрым и величественным, как настоящий царь. Угощение, которое приготовила на Седер-Песах Ядвига – традиционно-ашкеназийское, обильное и великолепно украшенное, - было выше всяческих похвал. Ядвига, несомненно, была душой этого прекрасного дома и этого прекрасного праздника. Когда вечером мы вместе вышли на улицу, то увидели на небе полную луну в тускловатой красно-бурой дымке. Начиналась военная операция в Ливане...

И вот в этом году мы снова получили от семейства Зивов приглашение на Седер-Песах. Но не к ним, а к их единственной дочери, которая жила с мужем и детьми в одном из близлежащих мошавов. Никогда прежде мы не были в этом доме, и нам очень там понравилось. Основательно, но уютно – большой рояль в гостиной, пасхальные свечи, старинный комод; портреты родителей и другие картины на стенах; цветы... Стол, естественно, приготовила Ядвига – «гефильте фиш», какие-то фаршированные куры, бульон с «кнедлах», разные виды мяса и т.д. и т.п. Убежденному вегетарьянцу остается в такой ситуации только глядеть на все это великолепие и молча поглощать предложенный ему цимес. Однако, признаюсь - мне настолько нравится вкус ритуальных угощений первой части трапрезы: вкус мацы, горькой зелени; вкус простого, круто сваренного яйца, - что никаких сожалений по поводу недоступных мне роскошных яств я никогда не испытываю. Кроме всего прочего, Ядвига украсила стол композициями из живых цветов.

- Ах, что за прелесть! – восклицали гости. – Кто же такое сделал?

- Я сделала, - отвечала Ядига

- Сами? Да нет, разве это возможно!

- Возможно…

Компания за столом собралась весьма пестрая. Кроме детей и внуков нашей почтенной пары, было еще несколько приглашенных семейств. В большинстве своем, такие же, как и мы, «русские» - подопечные Ядвиги и Мордехая. Не все были между собой знакомы, и потому общая беседа между нами сама собою склеиться не могла. Эту общую беседу создавала, поддерживала, украшала и расцвечивала своим юмором Ядвига. Гости уселись вокруг нее кружком, отзываясь смехом на ее шутки или отвечая на ее вопросы. Мало-помалу мы стали проявлять и собственную активность. Разговор зашел о кино. Сейчас очень популярен фильм «Жизнь прекрасна»: об итальянских, кажется, евреях во время Второй мировой войны. Сама я этот фильм еще не видела, но те, кто видел – пребывают в полном восхищении. И вот одна из присутствующих женщин выразила свой восторг по поводу этого фильма. Ядвига выслушала ее без улыбки, и отрицательно качнув головой, сказала:

- Там неправда!

- Что неправда?

- Там все неправда.

- Ну что вы, Ядзя! Почему неправда?

- Вы знаете, я, вообще, не могу читать о Катастрофе… не читаю книги. Не могу смотреть фильмы… Как будто заново переживаю … Не могу… А это знаменитое кино я все-таки посмотрела… и знаете, то, что там показано - неправда… Так не могло быть!

- Но почему же? Мне кажется, это выглядит вполне достоверно…

- После всех гееномов[1], через которые мне пришлось пройти, я могу вам сказать: из таких вещей нельзя вещей сделать шутку… Не дано… не-воз-мо-жно. Вы понимаете?

- Но это же не шутка… это - смех сквозь слезы! Когда выходишь из зала, знаете, вот тут - в горле - стоит ком.

- А, послушайте - когда людей отправляют в газовые камеры…. Э-э-э… из этого нельзя сделать игру… это невозможно… У меня ведь тоже был маленький братик… Мы прятались - вы же знаете - ему было тогда четыре года… а когда закончилась война – ему исполнилось девять... Вы представляете! – четыре с половиной года! Четыре с половиной года мы сидели там закрытые, возле свинарника: выглядывали только в узенькую щелочку... А брат был совсем еще маленький мальчик, совсем маленький… и нам тоже хотелось доставить ему хоть какую-нибудь радость… Хоть какую-нибудь радость!… А там, на улице, знаете - снег, мальчишки играют – бросают снежки, бабу лепят, и братик просит: »Мне бы хоть одним пальчиком снежок потрогать! Хоть одним только пальчиком!»… И что вы думаете! – он ведь все уже понимал. Когда он заболел тяжелой скарлатиной... маленький ребенок, высокая температура, - но он знал – нельзя ни кашлять ни плакать… ни кашлять ни плакать!… Я рассказываю про это школьникам, когда меня приглашают на День Катастрофы. Они внимательно слушают... Но самое большое впечатление всегда производит история про Мушку.

- Кто такая Мушка?

- А разве я вам о ней еще не рассказывала?

- Нет, нет. Расскажите!

- Расскажите, Ядвига! Пожалуйста!

- Ну хорошо, слушайте…

Ядвига замолчала ненадолго, собираясь с мыслями.

- Вы ведь все знаете, что во время войны нас прятала у себя одна полька?

- Да, да… когда вы ушли из гетто…

- Только вы не подумайте, будто она делала это от большой любви. О нет… Мы платили ей огромные деньги. Очень большие деньги… Правда, не мы, другие люди за нас платили…Потом мы им вернули… но в общем, это неважно…

- Но все равно, она ведь серьезно рисковала!

- Да, рисковала, конечно… Муж у этой женщины был в плену, а она сама была эта… пьяница… Однажды она выдала нас полицаю, эта женщина..

- Вы рассказывали, что это случилось в конце войны, когда уже подходили русские, и полицай решил, что ему теперь, наоборот, выгодно вам помогать…

- Да… Ну так, слушайте – как-то раз, задолго до этого случая, хозяйка привела к себе в дом собачку. Маленькую такую дворняжку. Мы сразу с ней подружились. Дело было летом, наша каморка находилась возле свинарника, и в ней было полно мух. Мы ловили этих мух и угощали ими собачку. Ей это очень нравилось. Потому мы назвали ее Мушкой. Не понимаю, каким образом, но Мушка сразу поняла, что мы прячемся от людей – услышав шаги на улице или стук в дверь мы тотчас же убегали на чердак. И Мушка, знаете, учуяв приближение посторонних, никогда не начинала сразу лаять. Она прибегала к нам, очень взволнованная, и перебирая своими лапками, показывала: «Бегите!» И только убедившись, что уже мы вбираемся по лестнице, принималась оглушительно лаять… Там еще кресло такое стояло, старое, с отломанной ножкой… так Мушка запрыгивала на это кресло, лаяла и раскачивала его изо всех своих сил, чтобы заглушить звуки нашего бегства. Однажды хозяйка пригласила к себе в гости мужиков, таких же, как она, пьяниц, и они уселись играть в карты. Нам, естественно, пришлось прятаться на чердаке. Так Мушка стала на них лаять, кусать за ноги. И в конце концов, выгнала их из дому.

- Удивительно!

- Знаете, с виду эта собачка была такое жалкое, облезлое создание, но для нас она была… королева красоты. Единственное ее достоинство – это был длинный пушистый хвост. Действительно, красивый,… знаете, как у этой…

- У лисицы?

- Да-да, у лисички… И вот как-то раз пришел к нам пан… этот… пан Долинский… сосед, и говорит: «Не нравится мне ваше укрытие. Чердак – ненадежное место. В случае обыска ничего не стоит вас там обнаружить. Лучше бы вам было вырыть себе яму под полом». И принялись мы ночами рыть себе яму – сделали пропилы в деревянном полу, вынули доски, копаем землю, подаем наверх. Мушка бегает вокруг нас, возбужденная, сучит лапками, будто старается помочь. Закончили мы свою работу, и с тех пор в случае опасности стали прятаться в яме. И вот однажды прибегает наша Мушка – самая не своя. Такой мы ее никогда не видели - задыхается, дрожит и перебирает лапками, словно землю под собой роет: показывает нам - прячьтесь! Прячьтесь скорее в подпол! Ну мы моментально в свою яму забрались, хозяйка быстро коврик сверху постелила – потому что пропилы в досках иначе не закроешь – и сверху поставила стол И тут раздается оглушительный стук в дверь, и входят, - кто бы вы думали?… – входят два эсэсовца с собакой.

- Какой ужас!!!

- Мы слышим, как эсэсовцы говорят хозяйке: «А ну показывай, где ты прячешь своих евреев!»

- Неужели кто-то из соседей донес?!

- Да нет, к счастью, никто из тех, кто мог донести, про нас ничего конкретного не знал. То была тихая глухая улица. Дома стояли далеко друг от друга, - большие участки, глухие заборы… Видимо, просто люди заметили, что эта женщина слишком хорошо живет. Не по средствам… Она ведь получала за нас большие деньги. А тогда все жили плохо... Потому и решили, что она, наверно, прячет у себя евреев. Иначе, откуда деньги? Ну вот, немцы и пришли проверить. Хозяйка сильно перепугалась. Начала им говорить какие-то глупости; «нацим» еще больше заподозрили неладное. Собака у них была огромная, доберман, специально натренированная на людей. Они приказали ей: «Ищи! Ты нам уже столько евреев нашла. А ну, ищи хорошенько!». Принялась тут их собака все вокруг себя обнюхивать, и остановилась возле стола: принюхивается и принюхивается, никак отойти не может. Эсэсовцы снова спрашивают хозяйку: «А что это у тебя там, под столом?» Она им отвечает: «Ой! Так это ж я сегодня утром мясо на базаре купила, принесла его домой и случайно уронила на пол…. Как раз в этом месте уронила. Вот ваша собака запах мяса и учуяла!» Ну ладно. Облазили немцы весь дом, да так ни с чем и ушли… И весь чердак, естественно, вверх дном перевернули…

- Боже, какое счастье!

- А теперь послушайте: вы ведь еще не знаете самого интересного! За все то время, что «нацим» были в доме, наша Мушка не проронила ни звука. Ни звука! Она лежала себе тихонечко на полу, возле ножки стола, и ни разу не пошевельнулась… Знаете, она так плотно-плотно прижимала свой красивый пушистый хвост к самому краю коврика - вот так, смотрите! - оказывается, в этом месте выглядывал наружу пропил в досках: хозяйка в панике не обратила внимания, что не закрыла весь пропил…. Представляете? – что могло бы случиться, если бы эсэсовцы его заметили!

- Эта собачка спасла вам жизнь!!!

- О да! - Мушка спасла нам жизнь…. А когда в сорок девятом году мы уезжали сюда, в Израиль, она побежала вслед за нами на станцию.

- Почему же вы не взяли ее с собой?

- Но как мы могли? Это ведь была не наша собака… Потом мы получили письмо от хозяйки, что Мушка так и не вернулась домой…

- ?

- Да-да, она не вернулась… А через две недели Мушку нашли на станции – уже неживую: она околела от голода. Люди говорили, будто все это время она просидела на перроне: ждала нашего возвращения…

«Неужели возможно такое, что вы не будете вместе?»

Во время Второй мировой войны близкая подружка моей мамы, Татьяна С., оставалась в Харькове в оккупации. Немцы отправили ее в Германию. Она работала там на заводе. Об остальном – прочтете ниже. Это фрагменты из ее писем, адресованных друзьям и родственникам, датированные 1945 годом.

…В конце сентября (44 г.) часть русских рабочих была переброшена в район Познани. Предполагалось проработать там два месяца. Но время шло, отъезд оттягивался, прошла осень, наступила зима, а вместе с нею началось и наступление русских войск. Немцы убежали, а мы остались.

24 января я впервые за столько времени увидела русского бойца.

А потом я пошла в Познань и поступила работать в первый попавшийся госпиталь. Меня приняли, но через некоторое время я должна была пройти проверку, т.к. у меня не было никаких документов. Проверочная комиссия отправила меня домой, но до дому я, как видите, не доехала, а на первом же пересылочном пункте была завербована в другой госпиталь. С ним я нахожусь в настоящее время. С ним я и попала вторично в Германию…

Ему 26 лет. Он высокого роста, я ему прихожусь до груди. Худощав. У него чудненькие губки, которые я люблю больше всего. Серые глаза, прямой нос, темные волосы. О такой наружности обыкновенно говорят – «ничего мальчик.» Познакомилась я с ним в начале зимы 1944 года. Познакомилась шутя, ничего не думая, как знакомилась с многими-многими другими. Ко всем признаниям в любви я вообще относилась очень недоверчиво. А потом вдруг в его отношении к себе я почувствовала такую искренность, такую нетронутость, такую милую смесь отцовской заботливости со страстью мужчины, что просто оказалась обезоруженной. Разве можно играть с серьезными чувствами? Я этого не умею. Я сделалась доверчивее по отношению к нему. А он был в высшей степени деликатен, заботлив и бескорыстен. Он не тратил лишних слов на признания, на выяснения моего чувства, а сразу принял самое горячее участие во мне. «Танюсь, тебе нужна одежда, нужна еда – ты должна их иметь.» А почему - он сам не мог мне потом объяснить. Ведь я могла бы его обманывать. Над ним смеялись и его знакомые, и его братья, и его сестра.

И он, и я действовали, как сумасшедшие. В январе 1945 года русские стали приближаться к Познани. Немцы должны были эвакуировать завод в глубь Германии, следовательно, и меня. Юзеф в отчаянии. Он не хочет расставаться со мною. Есть два выхода: или он едет со мною, или я остаюсь с ним. Только какое несчастье – у него нет собственной квартиры и он живет у брата! Я ни за что не хочу навязываться на шею посторонних людей, тем более, что продовольственное положение очень тяжелое. Но он уговаривает, умоляет, плачет. И вот я решаюсь. 19-го января, лежа на одной постели с моей верной подругой-мамой Олечкой, я рассказываю ей о своем решении бежать из лагеря с Юзефом и сделаться его женой. Она плачет о предстоящей разлуке, не знает, что посоветовать и боится только, чтобы он меня не обманул. Другая девочка говорит: «Смотри, Таня, ты поедешь за ним, оторвешься от своих людей, а он тебя потом бросит – и что ты будешь делать?..» Но во мне какая-то уверенность: «Нет, нет. Это невозможно. Меня никто никогда не бросал. Я уже достаточно знаю людей. Люди, с которыми я сближалась, с каждым днем любят меня не меньше, а больше. Пусть сейчас он только влюблен – в дальнейшем он полюбит. И полюбит по-настоящему.»

И 20-го числа, собрав свой скудный багажишко, в сопровождении Олечки, часа в четыре утра я вышла из барака. Проваливаясь в снег и спотыкаясь в темноте, мы пролезли через дырку в заборе и пришли на станцию. Юзеф уже ждал. «А я думал, что вы не придете!» Это был решительный момент. Моя милая смешная Олечка! Она плакала и уговаривала: «Смотри же, не обижай ее. Она у меня такая, что если хоть немного обидится – уйдет и не придет больше.» «Нет, нет. Никогда, клянусь тебе.» А потом говорю я: «Юзеф, знай, кого ты берешь. Я не умею ни шить, ни варить, ни хозяйничать. Имей это в виду.» «Мне ничего не нужно. Только ты.»

А потом пришел поезд. Это был, кажется, последний поезд перед безвластием. Он был переполнен. Люди ехали на крышах вагонов, на подножках. Кое-как прицепились и мы. И я ехала с малознакомым, в сущности, мне человеком, с которым я решила почему-то соединить свою жизнь. Позади осталась заплаканная Олечка.

Потом мы прибыли в семью его брата. Под вежливостью членов этой семьи так и проглядывало скрытое неудовольствие. Как это унизительно!

- Юзеф! Я не могу здесь оставаться дольше ни одной минуты!

- Подожди, подожди, деточка! Завтра я найду для нас квартиру.

И действительно, к вечеру он пришел с ключами от одного оставленного немцами дома.

И вот на 21 января нам предстоял еще долгий мучительный путь: мы должны были пройти 16 километров пешком в морозный и ветренный день. Да еще мучимые опасениями, что в этот дом уже ворвались посторонние люди.

Но судьба сжалилась над нами. К вечеру мы достигли, наконец, нашей цели, забрались в квартиру. Юзеф разжег печку, стал возиться с приготовлением чая, а я подсела к теплу, усталая, замерзшая и застенчивая в новой необыкновенной обстановке. Это в первый раз я оставалась с ним так совсем наедине.

С этого дня я и считаю себя женой Юзефа. На следующий день я попросила Юзефа привести к нам и Ольгу.

И вот мы все вместе стали жить в этом небольшом чудненьком домике. Там было и радио, и патефон, и книги. Юзеф учил меня танцевать: он чудесно танцует. А я понемногу присматривалась к своему «мужу». И чем больше присматривалась, тем больше успокаивалась. Нет. Я не ошиблась. Так думала тогда, так думаю и сейчас, когда этот тихенький, красивенький домик сделался почти преданием.

Была ли я счастлива? Была. Счастлива, а главное, спокойна. Как будто я снова обрела надежный и верный оплот, вроде родительского дома. Юзеф мне изменит? Юзеф меня бросит? Смешно даже! Я когда-то считала себя ревнивой. Ничего подобного. Я так безгранично верю ему, что ревность, вообще, кажется нелепейшим словом. Да и вообще ревновать мужчину я считаю унижением. Я знаю, что меня стоит любить. Это не хвастовство. Это факт. А если мужчина не понимает этого – он глуп, и о нем вообще не стоит больше думать.

Ты знаешь, за всю свою жизнь я один только раз влюблялась – это в В.. А с тех пор только отвечала на любовь большим или меньшим чувством, смотря по качеству любви. Вообще, влюбленность считаю непрочной и бесполезной вещью. Самое дорогое в жизни – это любовь, основанная на бесконечном уважении и дружбе. Это прочно. Это непоколебимо.

Вот такой любовью и люблю я Юзефа. Знаю, за что, знаю, почему, знаю, что не разочаруюсь.

Ну, кажется, ответила на твои вопросы, удовлетворена ли ты?

Ага. Еще одно. «Неужели возможно такое, что вы не будете вместе?» К сожалению, очень возможно. И даже, наверное, факт.

Неужели ты думаешь, что мы добровольно расстались?

Неделя тому назад, как Юзеф приезжал сюда ко мне. Достиг он этого с огромным трудом. Мне удалось скрывать его у себя три дня. Я написала заявление в русское полпредство о разрешении на наш брак. Это моя последняя ставка. 99 против 1 – за то, что она будет бита. Понимаешь?…

Из «Обликов жизни»

В трамвае N15 сидит у окна нищенски одетая беззубая старушка с клюкой. Она ломает свежий хлеб и передает через проход десятилетнему мальчику, должно быть, внуку. Тот берет хлеб у нее из рук, и они молча улыбаются друг другу. У старушки синие молодые глаза. Полные любви...

Другая любовь

(из коллекции диалогов)

…С тех пор мы с Эллой больше не виделись, лишь изредка перезванивались по телефону. Учитывая ее хроническую занятость, я старалась быть в своих речах предельно краткой. Но однажды наш телефонный разговор затянулся.

- Ты знаешь, - сказала мне Элла, - сегодня ночью я побывала в другом Мире.

- Во сне?

- О нет. Это был не сон. Что-то другое. Я испытала такие необыкновенные чувства… Как будто я видела всех людей, с которыми общаюсь в нашем Мире, но чувствовала к ним такую любовь… Ну я не могу тебе объяснить, это была совсем другая любовь… как будто бы все темное, дурное куда-то ушло… Понимаешь?

- Я не знаю…, наверное…

- Ну а утром все старое ко мне вернулось. Как обычно…

[1] «гееном» – Геенна Огненная