Рок-судьба, предречения, речи и т.п. Из воспоминаний Светланы Сергеевны Носко-Давиденко Из «Коэффициента Смелянского» "…сразу и на всю жизнь…" Новая сказка про Золушку Подшутили над подружкой… «… Береги его от воды!…» Свадьба в ресторане «Рояль»
Картинка: "Изгнание сыновей Уснеха". Из исландского эпоса. 70-е годы.

---

Из воспоминаний Светланы Сергеевны Носко-Давиденко

(Харьковский альбом)

девяностые годы,  Харьков

Носко Сергей Гордеевич, отец Светланы, 1899 г.р.. Член ВКП(б). Начальник вагонного участка.  22. 04.1937 г. Расстрелян 21.09.1939 г. Реабилитирован 24.12.1957 г.

Носко Анна Федосьевна, мать Светланы, 1909 г.р. Умерла в лагере в 1943 г. Реабилитирована 5.09.1958г

В 1899 г. родился и жил на Харьковщине, в селе Комаровке, (теперь пос. Южный) веселый, честный, красивый парень. Семья была большая, многодетная, и жила, конечно, бедновато. Но не смущало это обстоятельство молодого паренька. Он надеялся на свои трудовые руки и на свой молодой оптимизм. В шестнадцать лет он начал трудиться на железнодорожном транспорте. Поступил на работу в Харьковское железнодорожное депо. Работы не боялся, работал слесарем, электромонтером. В 1925 г. вступил в Коммунистическую партию по ленинскому призыву. Паренек искренне верил в социализм и счастливое будущее. Этот паренек был мой отец, мой родной папа, Носко Сергей Гордеевич. Но мало что я могу о папе вспомнить. Я была тогда еще ребенком, и до обидного мало мне пришлось с ним жить, так же, как и с мамой. Очень тяжело и горько вспоминать об этом ужасе. Кто пережил все это, тот поймет меня и вспомнит о своих родителях, о их горькой участи, да и своей также.

Там же, на железнодорожном транспорте, работала в конторе и моя мама. Молодые люди встретились и очень полюбили друг друга. Но жить было негде. Мама со своей мамой, т. е., моей бабушкой, жили где-то в районе Лысой Горы. Наверное, была квартирка, но маленькая, я не знаю, не могу сказать. Папа взял участок земли в селе Комаровка, и они все трое - папа, мама и бабушка, - построили дом. Но, конечно же, помогали строители. Через год после постройки дома в 1928 г. в ноябре месяце родилась у них дочка - это была я.

Папа работал и одновременно учился в Харьковском институте железнодорожного транспорта. Помню, с какой любовью относилась к папе бабушка, его теща. Она очень уважала своего зятя... Когда папа занимался, а кто-то громко разговаривал, то бабушка всегда говорила: “Тише, тише, Сереженька занимается!” С такой же ответной любовью и уважением относился  к бабушке и папа. Семья, без преувеличения могу сказать, была прекрасной. Никаких споров, никаких недоразумений не было... Было полное взаимопонимание. Семья была дружная и веселая.  Папа очень любил мою маму, а мама любила его с такой преданностью..., что и тогда было не очень часто, а теперь тем более... И было, за что любить. Был папа душой семьи. Все заботы старался взять на себя, когда надо, был и серьезным. Но, вообще, был очень внимательным к нам, и никогда я не видела его угрюмым и недовольным. Это была замечательная пара - отец и мама. Это были два неразлучных любящих сердца, двое честных правдивых людей. .... Я больше никогда в жизни не встречала такой счастливой и дружной семьи. И никто не знал и даже не предполагал, что эту семью разрушат, что уже вскорости соберутся черные тучи и закроют свет нашей семьи.... Наступит всему конец. Печальный и ужасный.

В 1933 г., окончив институт, папа был направлен на работу в г. Иркутск. В какой должности, я не знаю. Поехали с папой мама и я, а бабушка осталась в нашем домике, в Комаровке. Очень мне нравилось ехать в вагоне и смотреть, как мелькает за окном пейзаж за пейзажем. А еще мне было очень хорошо, что рядом папа и мама. Я была общительной и развлекала весь вагон своими стишками, которым научила меня мама.  В Иркутске мы жили не очень долго, папу перевели в город Красноярск, где вначале мы жили в товарном вагончике, и это мне очень нравилось. Потом нам дали квартиру, где под окнами зеленела травка - это был мой садик-огород.

Еще помню такой эпизод. Мы с мамой и папой пошли на новогоднюю елку в дом культуры. Стояла красивая яркая елка посередине зала, сидел на стульчике гармонист и играл. Но вдруг я услышала знакомую мелодию. Да ведь это же украинский гопак! И бросив папу и маму, я на ходу снимаю валенки и пускаюсь вприсядку! Все, кто был в зале, смеялись до слез. А я, как ни в чем не бывало, надела валенки и вернулась на свое место. Конечно, папе и маме было неудобно за такую мою выходку, но, может, они  и сами посмеялись от души.

В отпуск папу всего отпустили за эти годы раз или два, не больше. Я в Сибири заболела, и жила с бабушкой. Когда приезжали в отпуск папа и мама, к нам приходили гости - знакомые и родственники. Мне нравилось, как они пели песни - русские и украинские, современные и старинные. У папы был очень хороший чистый голос и он очень любил украинскую старинную песню, которая начиналась так: “ Закувала тай сива зозуля рано-вранцi на зорi, заплакали хлопцi-молодцi у неволю iдучи..” Эта песня еще была, когда на Украину нападали татаро-монголы. Не знал папа, что и в его время найдутся “татаро-монголы”, но в другом обличье...

22 апреля 1937 г. моего папу арестовали. Мама долго разузнавала, где папа, но все безрезультатно, и летом 1937 г. мама приехала к нам домой, в Комаровку, но без папы. Мне они о случившемся ничего не говорили. Когда я спросила, где папа, мама сказала, что его в отпуск не отпустили. Родственники и знакомые к нам не приходили. Наверное, узнали о случившемся и боялись…

…Был зимний холодный январский вечер накануне Рождества Христова (1937 г.). В комнате полумрак. Мерцает лампа. Мама, бабушка и я очень сосредоточены и внимательны. Мы гадаем. Жжем на блюдце бумагу и смотрим на тень на стене - что она покажет. Бумага сгорает, и пепел на стене показывает какие-то фигурки в шапках. Эти фигурки бегают по стене, суетятся. Мы все внимательно смотрим. И вдруг мама говорит: “Светланка, да это папа наш скоро вернется!” - и слезы радости блестят у нее на глазах. У бабушки, также, подозрительно блестят  глаза, но лицо выражает радость. А я-то, Боже мой, сколько в моем детском сердце восторга и радости! - ведь приедет мой родной, любимый папка! Ведь все в моей маленькой детской жизни хорошо - любящая и любимая мама, добрая и заботливая бабушка. Вот только папы нет с нами. Почему? Не знаю. Но он вернется! Обязательно вернется! Так сказали мама и бабушка. А я им верю. Они не обманут, да и гаданье так показало.

Уже поздно, и я засыпаю с надеждой на скорую встречу с папой. Я так за ним скучаю... И снятся мне детские радостные сны....

Но вдруг я проснулась от какого-то стука, шума и громких голосов в комнате. Стало почему-то страшно и жутко. Но я вспомнила: да ведь это же приехал папа! И с криком: ”Папка приехал!” - в одной рубашонке бегу из спальни в комнату. Но это был не папа. Чужие люди в шапках, одетые в шинели, грубо ходили по комнатам, все открывали, переворачивали,  что-то искали...

Бабушка, моя добрая, старенькая бабушка, безмолвно сидела на скамеечке. Я никогда ее такой не видела. Она была, как каменная, застыла и замерла...

А моя мама, моя бедная мамочка, стояла перед бабушкой на коленях и просила о прощении. Эти слова я запомнила на всю жизнь. Она говорила бабушке: ”Мамочка, дорогая, прости меня! Я не знаю, в чем я виновата, поверь мне! Я не знаю, зачем эти люди здесь, что им от меня надо!” И слезы бежали из ее глаз, мелкими ручейками стекали по щекам и капали на бабушкины морщинистые руки...

Я ничего не понимала и, как загнанный зверек, испуганно оглядывалась по сторонам и думала, что это сон. Но это был не сон. Я бросилась к бабушке и маме с криком и слезами, что-то спрашивая, что-то причитая, бессвязно крича и захлебываясь слезами. И мы все трое застыли, замерли перед этим ужасом, перед этим отчаянием, перед неотвратимостью судьбы...

Из оцепенения нас вывел грубый голос, который крикнул: ”Ну хватит! Пора, собирайся!” Мама медленно, с трудом поднялась с колен, надела пальто, посмотрела на своих мучителей и в нерешительности опять остановилась. “Забирай вещи и иди с нами!” - сказал властный голос. “Куда?” - спросила мама. “Там узнаешь!” - был ответ. Бабушка хотела подняться со скамейки, но не смогла. Силы оставили ее. И тут я вдруг поняла, я всем своим детским сердцем поняла, что не только не увижу папу, но забирают куда-то ночью, в холод, в мороз, в неизвестность, - мою мамочку!

Я завизжала, закричала, заплакала. И решила защищать свою мамочку! Я уцепилась изо всех сил ручонками за мамочку, я не пускала ее куда-то с этими дядьками, злыми и страшными. Меня отрывали от нее, но я снова и снова цеплялась за мамины руки, ноги, цеплялась за пальто, я умоляла этих дядек оставить мне мою мамочку! Но никто и ничто не могло остановить этих людей. (Да и люди ли это были?)

В НКВД были люди с каменными сердцами, и у них, наверное, не было любимых жен и маленьких детей. Это были роботы - не люди. Но тогда я не знала, что такое роботы. Это были особенные роботы, четко отлаженный механизм страшной кровавой машины, разрушающей все на своем пути.

Мама, моя бедная мама, она еле стояла на ногах, но поцеловала бабушку, поцеловала меня раз, потом еще и еще, покрывая поцелуями мое лицо, она не могла бросить, оставить свою дочурку! Но вдруг мама пошатнулась, сильно прижала меня к себе, и мы с ней обе упали на пол. Маме стало плохо, она потеряла сознание...  Но кто-то из этих людей (даже страшно их так называть) вылил на нее воду и крикнул: ”Вставай, нечего придуриваться! Хватит! Все! Поднимайся!” Они грубо толкнули маму, оторвав ее от меня, и стали выталкивать в дверь! И тут я опять стала защищать свою бедную, единственную, родную мамочку! Я кинулась на дядек с криком и своими маленькими ручонками стала опять отрывать от них маму. Я уцепилась за ее пальто и тянулась вслед за ней, крича: ”Ну куда же ты, мамочка, не бросай меня, не бросай бабушку! Куда они тебя ведут? Остановись, мамочка!” В одной рубашонке я бежала за мамой, кажется, очень долго, долго, но я уже больше ничего не помнила....

Опустел наш дом, осиротел... В углу комнаты стояла новогодняя елка и плакат над ней, где было написано: “Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство!” Этим плакатом-лозунгом мама хотела защитить нас всех от беды. Но не помог плакат. Забрали мою маму, как “жену врага народа”, а плакат остался, как подтверждение зла и безнаказанности палачей... Ночь, предрождественская ночь, застыла в своем белом холодном безмолвии, скрыв все следы только что свершившегося злодеяния...

Через два года, не выдержав такого горя, на 68-ом году жизни умерла бабушка. И я осталась одна, без каких-либо средств к существованию. Не было мне тогда и одиннадцати лет. Больно, горько, тяжело вспоминать все пережитое, а тут еще война....

Как я выжила, я и сейчас не могу понять. Нянчила чужих детей, носила людям воду (у нас был колодец), кое-как, как могла, садила огород... Но вот и все. Печаль и боль моя... Больше не суждено мне было увидеть ни маму ни папу: ни живыми, ни мертвыми. Они ушли в небытие. Не оставили мне ни последнего слова, ни последнего взгляда

... А меня все мучит вопрос: ”За что?”

Из «Коэффициента Смелянского”

Эх3. лето 1993 г. Харьков.

…Но тут в партком посыпались анонимки. Доброжелатели советовали обратить внимание на подозрительную деятельность представителей некоторых национальных меньшинств. Смелянского вызвали «на ковер». Он держался независимо (по его собственным словам) и отвечал на вопросы так, что у всего партбюро завяли уши. Вскоре его уволили. Мне неизвестно, по какой реальной причине. Официальная версия - "в связи с окончанием темы". Незадолго до этого он в очередной раз порвал с женой.

Новую работу Гриша нашел не сразу. Он соглашался даже на роль программиста. Но, как еврей, в нескольких местах получил отказ. Наконец, его-таки  взяли на какой-то ВЦ, но работать там он не смог, ну просто не смог физически. Я еще забыла написать, что в то время Смелянский серьезно увлекся игрой в бридж. И один из его товарищей-бриджистов, по фамилии Данилевский, взял научным его сотрудником к себе в НИС Сельхозинститута. К тому времени Гриша уже успел жениться на своей нынешней жене Жанне... У них родился мальчик.

Жизнь, казалось, стала, наконец, входить в спокойную колею. Страсть, азарт, невзгоды  прошлых лет - остались позади. «Знаешь, Эллочка, - сказал он как-то в один из хороших вечеров в доме друзей за чашечкой кофе, - в моей биографии было уже, кажется, абсолютно все. Мне только судимости не хватало...".

И вот, не успел Гриша проработать на новом месте и нескольких недель, как узнал, что в Риге намечается чемпионат Союза по бриджу. Его начальник собрался ехать на чемпионат и предложил Грише составить ему компанию. Ехать решили на автомобиле Смелянского. Прихватили с собой еще одного приятеля-бриджиста и взрослую дочь Данилевского, которая тоже намеревалась принять участие в игре. А этот их приятель незадолго до поездки ухитрился попасть в автомобильную катастрофу, и панически боялся ехать машиной, особенно, на переднем сидении. Поэтому они с Данилевским время от времени менялись местами - то один сидел впереди, то другой. Вначале ехали без особых приключений. В Минске даже посетили какой-то футбольный матч. К середине следующего дня добрались до Вильнюса, голодные и усталые. Хотели перекусить в кафе на окраине, но там как раз был перерыв. До открытия оставалось каких-нибудь десять минут, и Гриша предложил подождать. Тем более, что изрядно трусившему приятелю не терпелось перебраться назад, где к этому моменту сидел Данилевский со  дочерью. Но тот не согласился. Он сказал, что нет смысла терять время, что через четверть часа они будут в центре, там и пообедают. Но не прошло и пяти минут, как какой-то трактор или КАМАЗ, врезавшись на полном ходу в Гришин автомобиль, снес напрочь его заднюю часть - Гриша не заметил предупредительного знака. После этого удара Данилевский с дочерью не прожили и секунды, у Смелянского были серьезно повреждены шейные позвонки, а парень, сидевший рядом с ним, не получил и царапины. Жена Данилевского потеряла в одночасье мужа и единственную дочь.

Грише пришлось несколько месяцев пролежать в больнице. Его друзья вместе с младшим братом ездили в Вильнюс: разумеется, не с пустыми руками. Хотели уладить дело миром. Местные юристы, в принципе, не возражали, но сказали, что все зависит от истца. А истец, вернее, истица - жена, вернее, вдова Данилевского, настаивала на суде.

Суд состоялся в положенное время в Вильнюсе и приговорил Гришу к пяти годам заключения с разрешением отбывать срок по месту жительства. Смелянский сам пришел в Харьковскую тюрьму, где говорят, провел две недели в камере с уголовниками, ожидая отправки в лагерь…

Его отправили в лагерь, куда-то в Сумскую область…

"…сразу и на всю жизнь…"

авг.-сент. 97г. Харьков, записано в Израиле в том же году

…За бабушкиной могилкой присматривает одна наша старая приятельница. Говорит, что ей не трудно - рядом лежат ее близкие. В прошлом году в этой же оградке она похоронила своего мужа.

 Мне было пять лет, когда они поженились. Помню, как про них говорили: "молодожены", а я не понимала, что означает это слово. Брак их был смешанный, как  у моих родителей. Впрочем, это  просто к слову пришлось.

Они вместе учились в институте, потом работали на одном заводе - дружная, веселая пара. Он всегда улыбался. Всегда. Была у них просторная ухоженная квартира в районе Госпрома; купили машину,  дачку построили в живописном месте - муж был изобретатель. И все они успевали, и все-то у них ладилось, и всему они умели радоваться.

В последние годы жизнь стала очень трудной. Но крутились понемногу; и сад, естественно, был большим подспорьем. Тяжело заболел муж. Продали машину, гараж…

И вот сейчас наша приятельница осталась одна с дочерью и маленьким внуком. Помогает им изо всех сил, вкалывает на даче, тянет оттуда неподъемные корзины - ведь ей, как пенсионерке, автобус бесплатно. Но дом  ее по-прежнему гостеприимный, хоть и сильно обветшал без хозяина.

Рассказывает мне, сколько выстрадал муж за время болезни, как мучительно умирал. Но ничего не говорит о том, насколько тяжело пришлось ей самой; не жалуется. Достала альбом. Разглядываем фотографии, где они  молодые, веселые, красивые…

- А вот посмотри, здесь он еще в техникуме.  Совсем молоденький. Мы тогда  еще не знали друг друга… Да, он подарил мне эту карточку вскоре после того, как мы начали встречаться… Смотри, что на обороте написано:

"Я отдал тебе свое сердце сразу и на всю жизнь".

Новая сказка про Золушку

авг. 91 г. Тамань, записано в 98 г. в Израиле

…К моменту  нашего прибытия в Тамань мы уже успели немного порадоваться первому отпускному дню и короткой морской прогулке. Хозяйку дома, в котором нам предстояло провести ближайшие десять дней, звали, допустим, Лена. Лена Грущенко. Невысокая, упитанная, крепкая, лет тридцати на вид. «Вообще-то, мы не держим курортников, но когда мне сказали, что вы харьковчане, я тут же согласилась.»  Впоследствии она расспрашивала меня о Харькове, а я с охотной отвечала. Муж Лены, по имени, допустим, Толя,  был  заметно  ее старше. Работал он трактористом в совхозе  и уезжал на рассвете. Возвращался к обеду на своем тракторе, всегда груженый чем-то вроде скошенной травы или другого корма. Разгружался, кушал и снова уезжал, чтобы вернуться  с закатом и допоздна молча вкалывать  на своем участке. За все время я не услышала от него, наверное, и трех слов. Лена и ее старшая - «кровь с молоком» -  дочка целый день «поралыся» в огороде, ходили за скотиной; средний сын-семилетка тоже был активно задействован в хозяйстве, и только младшенькая полуторагодовалая крошка, ковыляла  по двору без дела. Дети русые, светлоглазые - как Толя.  Лена была гораздо темнее.  Надо сказать, что хозяйством Грущенки владели обширным – огороды, виноградник, свиньи в свинарнике и птичий двор. Дом  у них был «полная чаша» - крепкий и просторный, относительно новой постройки. Он выделялся среди других домов поселка, при том, что приморские  казаки, как говорится, народ «не хилый»…

Как и положено дачникам, мы много времени проводили на пляжах, покупали много фруктов на рынке, частенько навещали наших друзей - сиживали у них во дворе,  «под сенью, - так сказать, - виноградной лозы»; поедали арбузы, гоняли чаи, в кейф общались с друзьями…

…Нашего квартирного хозяина Толю, повторяю, мы видели мало, а слышали, как известно, и того меньше. Встречались  мы с ним, как правило, днем, когда приходили с пляжа. Он к этому времени уже завершал свой обед и возвращался на работу. Семейство в полном составе всякий раз отправлялось провожать его за ворота. Толя садился за руль, мальчишка устраивался рядом, после чего Лена передавала им малышку. Отец усаживал ее к себе на колени, и делал «круг почета» по деревенской улице. Дети сияли от удовольствия, а папа от гордости. Лена улыбалась, глядя на них.  Насколько я понимаю, это был  семейный ритуал, который повторялся изо дня в день.

- До чего ж они все похожи на Толю! – заметила я, наблюдая впервые эту картину.

- Все говорят, что похожи,  - засмеялась Лена, - но от него у меня только младшая, а остальные от первого мужа.

Однажды Лена предупредила нас, что вечером они  справляют толино сорокалетие. Чтоб не мешать хозяевам, мы отправились в кино на две серии и вернулись  заполночь, однако праздник к тому времени еще не завершился. Во дворе, в его, так сказать, парадной, увитой виноградом части, стоял  стол с остатками обильной трапезы, вокруг стола  сидели гости и пели: «Розпрягайте хлопцi конi…»  Звучало совсем неплохо - коллектив, видимо, был спетый… На другой день Лена пожаловалась:

- Знаешь, тяжело, все-таки, держать животных… Я ведь городская, не  привыкла… Вон гусак, видишь?  Все ходит по двору, ищет свою гуску, тоскует, зовет… А я ее вчера зарезала  для гостей… Что делать? Ведь если держишь животных, то приходится их убивать. Иначе зачем держать?…

- А давно ты в Тамани?

- Еще и трех лет нету… Раньше я в Харькове жила.

- Как же ты познакомилась с Толей?

Время было послеполуденное, жаркое. Мое семейство залегло отдыхать в доме, Толя  уже успел отобедать и укатить на своем тракторе. Я вышла развесить мокрые купальники, но «зацепилась языком» за Лену, которая закладывала белье в стиральную машину.  Мы уселись вдвоем  на крылечке, и там в тени виноградной лозы,  под монотонный стук мотора,  Лена поведала мне  свою историю.

В семь лет она осталась круглой сиротой – родители разбились на автомобиле   на дороге возле Белгорода. Ни братьев ни сестер у Лени не было, и вообще, никакой родни - одна только бабушка, которая и взяла ее к себе.  Когда  Лене исполнилось тринадцать, бабушка умерла. Девочку забрали в интернат. После восьми классов она пошла учиться на воспитательницу, жила в общаге. Замуж вышла по горячей любви, очень рано.. Муж был высокий и красивый. Молодых приняла  семья его родителей, вскоре родилась девочка, но… оказалось, что Ленин муж  любит  выпить.  Она не хотела мириться с этой его слабостью, боролась, как могла, но муж продолжал катиться по наклонной. Жизнь стала невыносимой, и однажды, схватив в охапку ребенка, Лена ушла из дома свекрови.  Хотя идти ей, собственно, было некуда – на этом свете никто нигде ее ждал. К тому времени она  работала в детском садике. Сняла себе какую-то комнатенку, деньги приходилось отдавать большие, а зарплата у нее была… ну какая у воспитательницы зарплата!  Бедовали… Лена боролась, добивалась муниципальной квартиры, дошла до Валентины Терешковой. И что Вы думаете? – добилась! Получила-таки комнату. Вроде, стало полегче, к тому же, девочка подросла. Но тут снова объявился муж – несчастный, виноватый.… «Все! – сказал он, - я завязал. Жить без тебя не могу. Капли в рот не возьму. Не прогоняй!» Она его еще любила  и хотела  верить. Поначалу  все было прекрасно, Лена снова забеременела, но когда  время стало приближаться к родам, муж принялся за старое. «Но ты же мне клялся!«  «Ничего, - ответил муж, - терпи. Никуда ты теперь от меня не денешься, с двумя-то детьми!» Но он ошибся. Лена выгнала его и подала на развод. Родился мальчик. Жить было, практически, не на что. «Бывали дни, когда мне хватало на молоко для детей, но купить хлеба для себя было не на что, – рассказывала Лена, – у моей дочки не было ни одной куклы». Разведенный супруг, если и работал, то «по-черному» - специально, чтобы не платить алименты. Но больше пил… Лене пришлось бросить детский садик и пойти на завод к станку – заработки у рабочих были тогда повыше. Но как ни старайся, а на одну зарплату втроем  не разгуляешься, тем более, что мальчик не вылазил из болезней.От Лены остались кожа да кости, да плюс еще хроническая анемия…

Ну вот. Работала с Леной в цехе одна женщина. Как-то раз летом она сказала, что уходит  в отпуск и пропала надолго. Вернулась загорелая и  довольная:

- Где я была, девочки!  – В Крыму! Работала  на сборе винограда. Получила больше, чем за год на заводе!

Лена принялась ее расспрашивать, что да как: куда ехать, как наниматься, сколько  платят. Женщина ее проинструктировала подробнейшим образом,  Лена все хорошенечко просчитала и решила,  что на следующий  год она тоже отправится в Крым на заработки. Старшую девочку она оставила у свекрови, а хилого младшего трехлетку взяла с собой. Не помню, куда именно направилась Лена. Почему-то, приходит на  ум Феодосия. Может, какой-нибудь совхоз в ее окрестностях. Не знаю. Знаю только, что в Джанкое у них была пересадка, и Лене пришлось заночевать на вокзале,  в «комнате матери и ребенка». Там она разговорилась с другой постоялицей и постоялица спросила, куда это Лена едет с таким малышом. Та поведала ей о своих намерениях. Соседка по комнате, видимо, была из местных.

-  Зачем тебе ехать в Феодосию? – сказала она. – Тут недалеко есть гораздо лучшее место, и условия там хорошие, и платят больше. Советую тебе, поезжай-ка ты в Тамань.

Лена  подумала немного и отправилась прямым ходом в Керчь, а оттуда катерком на Тамань, о которой до вчерашнего дня ни сном ни духом не ведала.[1]

« - И вот стою я на пристани, - рассказывает  Лена, - все люди разошлись, я одна осталась. В одной руке у меня большой чемодан, другой держу  ребенка. Что делать, куда идти – не представляю. Вдруг вижу – подъехал какой-то грузовик, оттуда шофер выглядывает и говорит мне:

- Привет! Ты кого-то ждешь?

- Да нет. – отвечаю

- А куда тебе нужно?

- Не знаю. Вот приехала наниматься на сбор винограда, а куда, не знаю.

- Понимаешь, - говорит мне шофер, - тут есть два винодельческих совхоза: один плохой, другой хороший. Ты в какой хочешь?

- Я хочу в хороший.

- Ну садись, подвезу!

Доставил  он ее прямо к директору совхоза. За десять минут они обо всем договорились. Лена получила место в общежитии, ребенка сразу приняли в детский садик.

- Ну что ж, - распорядился директор,  - бери теперь свою новенькую и вези  на такой-то участок в такую-то бригаду.

Шофер снова усадил Лену к себе в  грузовик, и когда они добрались до места, подвел ее к бригадиру:

- Привет, Толя! Вот смотри – привез тебе невесту…

Не прошло и двух  недель, как Лена переселилась к Толе, в его большой просторный  дом. Потом съездила в Харьков, привезла дочку, и зажили они вчетвером.

А что, раньше  жил  один? – спрашиваю я.

 Да. Ты не представляешь, что здесь творилось! Повсюду пыль и пустые банки…  «кильки в томате» – он только консервами и питался… и картошкой.

Старый холостяк, что ли?

Нет, у Толи была жена...  Родители ему к свадьбе этот дом построили …   А через десять лет жена от него ушла.

А дети?

Детей у них не было…

Толин отец был человек состоятельный: занимал в Ростовской области какой-то важный пост. Брат тоже был большой начальник. Семья приняла Лену, как говорится, с распростертыми объятиями, несмотря на двоих ее детей, худобу  и малокровие. Родители привезли из Ростова, наверное, ведро черной икры и принялись ее откармливать. Лена быстро поправилась и забыла про болезнь. Сын и дочка тоже расцвели на обильных крестьянских  харчах, на парном молоке и винограде. Мальчишка гонял босиком по горячим таманским пескам, просмолился на солнце – и ни кашля, ни соплей… Вообще, дети у Лены были хорошие, неизбалованные. Толя очень к ним привязался, тем более, что своих  у него не было. «И не будет». - признался он Лене. Потому, что предыдущий  брак оказался бесплодным только лишь по его вине…

Для Тамани молниеносная эта женитьба была чем-то вроде сенсации, и естественно, что обсуждали ее на все лады. Бывшая Толина жена – коренная, местная – почему-то злобствовала и поливала новобрачных из дерьмомета. Хотя странно – ведь это же она его бросила, а не он ее …

Через пару-тройку месяцев у Лены  стало плохо с печенью – тяжесть какая-то появилась и по утрам тошноты. «Бывало, на работе, на винограднике так прихватит, что и дух не переведешь. – говорила она. – Наверно, от черной икры. Или от деревенской пищи – все-таки, жирная  очень…» Но вскоре обнаружились и другие симптомы. Толя был на седьмом небе от счастья. Его бывшая жена злорадствовала и повсеместно вещала: «Это не его ребенок! Уж я-то знаю точно – десять лет вместе прожили!» Но когда родилась малышка, пришлось «доброжелателям» прикусить языки – потому что девочка была точной копией Толи…

И стали они впятером жить-поживать и, в полном смысле, добра наживать[2].

Подшутили над подружкой…

записано в окт. 2000 г. в  Израиле

В шестьдесят первом году, когда мне было тринадцать лет, наша семья переехала на новую квартиру в район новостроек. Сейчас это, можно сказать, центр города, а тогда там находился только химический заводик, круг единственного в районе троллейбуса, да предназначенные к сносу мелкие частные домишки. Пятиэтажная «хрущеба», в которую мы в тот год вселились, выглядела на их фоне крупным современным зданием. Через какое-то время рядом с нашей «хрущебой» начали возводить еще одно современное здание – гостиницу «Интурист». Строительную площадку обнесли дощатым забором. По верху забора протянули несколько рядов колючей проволоки – как выяснилось, на строительстве гостиницы работали заключенные, зэки.

История началась на летних каникулах. К тому времени мне уже исполнилось пятнадцать. С утра до вечера в нашем дворе играли не уехавшие в лагерь или на море ребятишки, кучковались обоего пола подростки – их уже тянуло друг к дружке. Завязывались первые романы. Я дружила тогда с Иркой и Татьяной. Обе они были моими ровесницами, но выглядела я значительно моложе – совершенный еще птенец на тощих ножках. В то время, как мои подруги казались вполне созревшими барышнями – особенно Татьяна: ядреная блондинка с пышной, свободно заплетенной косой до пояса. Ирка была фигурою пожиже, в очках, но зато носила под летними платьями – согласно моде того времени - несколько крахмальных нижних юбок и тугой широкий пояс на талии,  подчеркивавший ее юную женственность. В хорошую погоду мы носились такою троицей вокруг нашего дома. Болтали без умолку обо всяких пустяках и смеялись по любому поводу и без … Знаете, как бывает в пятнадцать лет!  Случалось, что за нами увязывался кто-нибудь из мальчишек-ровесников, и тогда мы начинали смеяться над ним. Танька была остра на язык, я была смешлива; Ирка скорее флегматична; к тому же, она гордо несла на себе свои крахмальные юбки, что обязывало ее ограничиваться в подобных ситуациях  лишь многозначительной улыбкой. Чаще всего наши кавалеры обижались и уходили искать себе другую компанию. И вот однажды, когда мы втроем совершали очередной виток вокруг нашего дома и проходили мимо забора строящегося Интуриста, откуда-то сверху упал к нашим завернутый в бумагу камешек. Камешек мы, естественно, подобрали, бумажку развернули и обнаружили, что держим в руках письмо. Камешек служил для него грузом. Письмо начиналось словами: «Дорогая Ира!». - Выходит, было адресовано Ирке! - Естественно, мы читали письмо сообща. Оказалось, что какой-то зэк со стройки, по имени Юра, довольно прозрачными намеками объясняется нашей Ирке в любви и просит ее таким же способом отправить ему ответ. «Он, дескать, давно уже наблюдает за ней из-за забора, слышит, как подружки называют ее Ирой, каждый день ждет-не дождется той минуты, когда снова ее увидит… и т.д. и т.п….И пусть Ирина не думает, будто бы он какой-нибудь там вор или жулик –  нет! - он несчастная жертва любви  и коварного обмана…» - Можете себе представить, как интересно! -  Мы с Татьяной единогласно решили, что зэку следует ответить. Ирка сомневалась – письмо-то было адресовано ей и она опасалось  неприятностей. Но мы с Татьяной ее убедили.

Ох, что тут началось! С зэковской стороны  забора летели к нашим ногам, можно сказать, главы из авантюрных романов. Там были - я уже точно не помню - приключения с похищением клада золотых монет; коварство и любовь; бесчестный соперник;; предательство любимой  женщины; неверный друг; кровавая месть; тайный переход финской, кажется, границы, погоня; и наконец, как результат, тюрьма… О, как нуждался наш одинокий корреспондент в искреннем друге, в бескорыстной любви молодого сердца – он ведь потерял в этой жизни все свои сокровища и надежды! Не могу теперь сказать, верили мы с подружками Юриным майсам или нет. Скорее всего, мы просто об этом не задумывались, воспринимали нашу переписку, как игру, и заворачивали от Иркиного имени такое! Оказывается, что несмотря на свой юный возраст, она тоже успела кое-что в этой жизни испытать. Да-да! – она пережила любовь, роковую страсть, жестокое разочарование… О, как устало ее разбитое сердце… нет- нет, она не решается ответить на чувства Юрия… Она, вообще, боится верить мужчинам… Ведь все уже было, было… Когда? – Ах, это неважно!… - Ну, хорошо: однажды весной … Нет-нет, не здесь и не сейчас… Давно… Весной…  в Батуми… «А знаете ли Вы, что такое весна в Батуми?». Этой фразой мы с Татьяной особенно гордились, и цитируем ее по нынешней день: «Ах, знаете ли Вы, что такое весна в Батуми?». Остальное  забыто.

Танькина квартира располагалась на втором этаже. С ее балкона можно было наблюдать стройплощадку «Интуриста» и всех строителей в мелком масштабе. Мы, естественно, пытались получше разглядеть нашего корреспондента Юрия, но нам не удалось этого сделать. Видимо, охрана не подпускала его близко к забору. Так что, случись нам встретиться с ним на улице, мы бы его, точно, не узнали.

И вот, миновало лето, начался учебный год. Ирка, которая раньше жила в одном из обреченных сносу домиков, съехала на новую квартиру и перестала приходить к нам во двор. И вообще, погода испортилась, к тому же, школа, уроки… Короче, прекратились наши гуляния, наш захватывающий роман в письмах. Возможно, и зэков перевели на другой объект. Казалось, что история естественным образом завяла. Тем временем подошла зима. Долгие темные вечера - холодно и, вообще, скучно. И вот, решили мы с Татьяной немного развлечься. Подшутить над лучшей подругой – Ирина  отличалась в юности исключительным легковерием. Не помню, кому из нас пришла в голову эта скверная идея – напугать Ирку, совравши  ей, будто бы Юра вышел из своего заключения и теперь повсюду ее разыскивает. Вроде бы, он приходил то ли ко мне домой, то ли к Татьяне и требовал от нас Иркин адрес. Но мы, конечно же, ее не выдали. Ирка приняла наши враки за чистую монету и ужасно испугалась. «Ну вот, девочки, я так и знала! Говорила же я вам, что не нужно  ему отвечать! Говорила! Ну и что мне теперь делать? Вы ж ему только не рассказывайте, где я живу!» «Ну что ты, Ирка! Мы ничего ему не скажем, не беспокойся!» Каждый день в школе начинался с ее взволнованных вопросов: «Ну что, он опять приходил?» «Да, но я ничего ему не сказала.» «А вдруг он меня выследит? Ты представляешь? Он ведь может и в школу явиться?» В целях конспирации мы стали с ней возвращаться из школы в разное время и разными дорогами.

Собственно, к чему я пересказываю здесь столь давнюю историю, в которой, тем более, не очень-то красиво выгляжу? – А к тому, что буквально в разгар нашей дурацкой мистификации этот самый Юра, действительно, явился. Его выпустили из тюрьмы, и он пришел… но к кому бы вы думали? – нет, не к Ирке - к Татьяне! Он пришел домой к Татьяне. И это естественно – она была крупной для своего возраста, упитанной блондинкой. Оказалось, что свои страстные излияния Юрий адресовал именно ей. Просто он немного ошибся за своим забором, неправильно «вычислил», думал, Ириной что называют пышную блондинку … Для нас с Татьяной это был шок!

 

«… Береги его от воды!…»

Перед самым Новым, тысяча девятьсот семьдесят седьмым годом, у моей сотрудницы и подруги Оли С. умер двоюродный брат Виталий. Собственно говоря, для нее он был родной – их вместе, в постоянных злыднях, растила любимая бабушка. Дети жили в одном подвале, спали в одной кровати, ели одну и ту же пищу и навсегда остались близкими друг другу людьми. Виталий был художник-самоучка, человек, так сказать, свободной профессии – во времена застоя явление редкое и даже подозрительное. Зарабатывал  он себе на хлеб насущный то тем, то этим. В частности, продавал иконы, за которыми ездил в  отдаленные точки Советского Союза. В конце семьдесят пятого года вдвоем с коллегой-приятелем он отправился на Урал, обещал, что  к Новому году вернется, но… Оля была на работе, когда ей позвонили и сообщили о смерти брата. Я слышала, как она вскрикнула, видела, как она побледнела… Подробности стали известны позже. Действительно, странный случай.

Друзья успешно закончили свои дела на Урале и на другой день собирались лететь домой. Вечером Виталий задержался у кого-то в гостях, и  приятель вернулся в гостиницу один. Не стал дожидаться Виталия и завалился спать. Проснувшись утром,  обнаружил, что вторая кровать застелена. «Ага! – подумал приятель, - значит, он уже встал и куда-то умчался!»  Затем приятель пошел умываться, открыл дверь ванной комнаты и увидел мертвое тело…

По видимому, случилось следующее. Виталик пришел в гостиницу около двух часов ночи и решил помыться. Вероятно, в гостях выпивали. Он отрегулировал краны и стал под душ. А в этой гостинице было правило  - отключать на ночь воду. Этим занималась, обычно, какая-нибудь дежурная старушка. По инструкции  ей следовало ровно в два часа перекрыть подачу воды - сперва горячей, а затем – холодной. Но в ту ночь дежурная старушка ошиблась – перекрыла сначала холодную, и Виталика обдало кипятком. Он потерял сознание, упал, на него еще какое-то время лилась  почти что кипящая вода…

Теперь вернемся во времена, еще более отдаленные. Однажды  мама Виталика, держа на руках своего крошечного, завернутого в одеяло сынишку, вынесла его погулять на улицу. Навстречу ей попалась цыганка. Цыганка сказала: «Слушай - твоего сына погубит вода. Береги его от воды!» Мать испугалась. Всю жизнь она  берегла  мальчика от воды, передала ему свой страх. Он не умел плавать и никогда не учился. Никогда не купался ни в море ни в реке. Друзья плавали, резвились, а он их ждал на берегу…

 

P.S.

Вскоре после смерти Виталия кто-то из его близких зашел в мастерскую их  общего друга-художника. Говорили об умершем. Было грустно. Художник  отодвинул от стены какой-то шкаф и показал этому человеку надпись: «Я умру с семьдесят шестом году!»

- Что это значит?

- Как-то раз Виталик сидел здесь у меня, были гости, пили, веселились. Вдруг он взял и написал на стене эти слова. Мне стало не по себе, и  я закрыл  надпись шкафом…и  вот видишь, что оказалось…

 Записано в октябре 2000 г.

Свадьба в ресторане «Рояль»

Весной двухтысячного года, накануне Дня Катастрофы в субботнем приложении одной из ивритских газет был опубликован подлинный рассказ некой пожилой, ныне американской еврейки, которая юной девочкой пережила Вторую мировую войну в Европе, уцелела в нацистском концлагере, и позже вместе со своей семьей эмигрировала в Штаты. К сожалению, я не сохранила эту газету и пересказываю теперь по памяти.

Итак, ее имя было Дора Энгель, для близких - Долли. В начале войны вся ее семья: отец, мама и трое детей, -  жила в Словакии. Отец каким-то образом был связан с военной разведкой союзников; в сорок втором году, прежде, чем отправиться на очередное задание, он перевез семью в  Будапешт, и после этого навсегда исчез. Вероятнее всего, погиб.  Долли в тот год исполнилось четырнадцать лет, и ей еще нужно было учиться в школе. Из ее рассказа становится ясным, что несмотря на то, что Венгрия состояла тогда в военном союзе с Гитлером, венгерские евреи еще не подвергались тяжелым гонениям. Во всяком случае, в Будапеште продолжали работать еврейские школы, и вообще, продолжалась относительно нормальная жизнь.  Долли не хотела идти в религиозную школу – длинные юбки,  толстые чулки и все такое прочее; к тому же, кругом одни девчонки – это ей не нравилось. И вот, в светской школе на первом же уроке гимнастки – где, в смысле гимнастики, она показала себя не лучшим образом - так вот, на этом уроке Долли обратила внимание на высокого синеглазого мальчика с плечами и осанкой атлета. Мальчик выполнял  упражнения уверенно и ловко. Уж и не помню, что там межу ними произошло: возможно, он оказал Долли какую-то помощь, возможно, защитил ее от насмешек товарищей... Короче говоря, после уроков они вместе пошли домой и с того же дня крепко подружились. Красивого сильного мальчика звали Роби Лукач. Ему уже исполнилось шестнадцать. Кроме всего прочего, он еще играл в школьном джаз-оркестре, и кажется, даже  этим оркестром руководил. Выступал на вечерах, на танцах и, вообще, был среди местной молодежи популярной личностью . Девчонки, естественно, с ума по нем сходили, но единственной  его подружкой оставалась  Долли, на других девчонок он даже не глядел.

Ах, что это была за любовь! Что за любовь! Все свободное время Долли проводила с только Роби, а Роби – только с Долли. Взявшись за руки, они бродили по улицам; соседи  постоянно натыкались в подъезде на целующихся голубков. А кроме этого, было у влюбленных свое собственное место для тайных свиданий - «их место» - у старой городской стены. Там Роби вырезал на камне контур сердца и рядом с ним - два имени: Долли и Роби. «Когда закончится война, - говорил он ей, - мы с тобой поженимся и сыграем нашу свадьбу в ресторане «Рояль»». – «Почему в «Рояль»?» - «Потому что это самый лучший ресторан в Будапеште!»

В сорок четвертом году в Венгрию вошли немецкие войска, и вместе с ними горе, страх, унижения для евреев, - концентрационные лагеря, погибель. Евреев отделили от прочих горожан, им было запрещено свободно передвигаться по городу – их ловили, жестоко наказывали... Но Долли с Роби все еще пробирались тайно к «своему месту» у городской стены. Однажды, когда они сидели там обнявшись, вдруг раздался вой сирены – и каждый помчался со всех ног к своему дому. В тот раз  Долли увидала возле дома всех своих соседей-евреев, увидала маму, сестер – они стояли на улице с вещами: нацисты отправляли их в концентрационный лагерь.

О том, как они выжили в лагере, Долли-старушка ничего не рассказывала, но выжили, это факт – и мать, и дети. Через полгода их лагерь освободили войска союзников. Семья Долли осталась на территории, занятой союзниками. Кто-то из высоких оккупационных офицеров, чуть ли не сам военный комендант, взял Долли к себе на работу переводчицей. С первого же дня она принялась искать своего Роби. Но – увы! - безуспешно. Американский офицер, начальник Долли, которому она обо всем рассказала, принял историю ее любви близко к сердцу, и стал помогать ей, чем только мог. В конце концов, в одном из расстрельных списков он показал ей имя «Роберт Лукач». Долли не хотела верить. В течение двух лет работала Долли переводчицей, и в течение двух лет продолжала она искать  Роби. Когда комендант, ее начальник уехал,  Долли не прекратила поисков.

А тем временем к их семье прибился некий юноша, примерно, возраста Роби  - круглый сирота, тоже еврей, - он потерял во время войны всех своих близких. Звали юношу Клаус – добрый, славный, одинокий мальчик... Мать жалела Клауса, привечала в своем доме, как родного, а он влюбился в Долли – горячо, отчаянно...  постоянно говорил ей о своей любви, просил выйти за него замуж.

- Оставь эти разговоры, - отвечала ему Долли. – и вообще, оставь меня в покое, Клаус! Я много раз тебе повторяла: мой жених – Роби Лукач. И кроме него мне никто не нужен. Понятно? Я люблю его одного. Когда я его найду, мы с ним поженимся... Оставь меня в покое, Клаус.

- Ну хорошо, хорошо - пусть так.... Пускай ты меня не любишь... я понимаю, ты любишь Роби... но, пожалуйста, не прогоняй меня... Я не буду говорить тебе о любви, я буду помогать тебе. Хочешь? Мы будем вместе искать  Роби, и если мы его найдем,  я сразу же уйду. Хорошо? Клянусь тебе: как только  появится Роби - я  уйду...

«И вот однажды, - продолжает свой рассказ Долли-старушка, - в холодный и слякотный день в нашем доме вдруг появился Клаус. Помню, как он стоял на пороге: в каком-то куцем пальтишке, за плечами -  рюкзачок... И прямо с порога, не входя в комнату, не раздеваясь, он говорит мне: «Долли, я люблю тебя, выходи за меня замуж...» А я  закричала ему: «Нет! Убирайся! Я тебя не люблю!.. Неужели ты до сих пор не понимаешь?..  Я никогда за тебя не выйду, я, вообще, тебя видеть не могу!.. Уходи! И  больше не возвращайся!..» Клаус ничего не ответил,  только ссутулился под своим рюкзачком, повернулся лицом к двери и вышел. И  тогда заговорила моя мать: «Что с тобой случилось, Долли! В своем ли ты уме! Мне за тебя стыдно! Ты хоть понимаешь, что ты наделала? - Прогнала доброго, хорошего, несчастного парня... Я спрашиваю тебя - за что ты его прогнала? За что? За то, что он так тебя любит! За это ты его обидела?.. Подумай, где еще ты найдешь такого парня, такого преданного друга!.. Подумай, дочка, кого ты обидела! -  Сироту, у которого нет на свете ни одного родного человека... Стыдно, Долли!.. Беги сейчас же за ним, проси прощения делай, что хочешь, но верни его!»

Долли выбежала на улицу, она искала Клауса здесь и там, но его нигде не было видно. Куда он мог пойти? Наверно, Клаус сильно на нее обиделся и решил навсегда уехать из города. И в таком случае, она, действительно, никогда уже больше его не увидит... Долли добежала до остановки, запыхавшись, вскочила в первый подошедший  трамвайчик и стала напряженно всматриваться в окно... Через какое-то время она вдруг видит – Клаус!!! - Бредет один по мокрой пустынной улице: в утлом  своем  пальтеце, ссутуленный под тощим рюкзачком, печальный....

- Стой, стой!  Погоди!.. Остановись! - Долли выпрыгнула из трамвая и бросилась за ним вдогонку:

- Подожди, Клаус!

Клаус обернулся.

- Не уходи!.. Прости меня, Клаус... - Долли с трудом переводила дыхание. -   Вернись – я выйду за тебя замуж...

 

Когда они - жених и невеста - стояли под свадебной хупой, Клаус сиял от счастья, а Долли едва сдерживала слезы: она представляла, что рядом с ней стоит Роби. Вскоре после свадьбы вся семья эмигрировала в Америку, и там в пятидесятом году у Долли и Клауса родился их первый сын, а вслед за ним - еще двое детей.

Вскоре после рождения сына-первенца, - рассказывает Долли, - между ней и ее мужем разыгралась непонятная сцена.

Однажды глубокой ночью Долли  проснулась и обнаружила, что Клаус лежит  рядом с нею без сна, с трудом удерживая рыдания.

-Что случилось, Клаус? Что с тобой?– спросила она.

Муж со слезами  кинулся к ней на шею:

- Долли, любимая!.. Если ты от меня уйдешь... если ты от меня уйдешь – я умру!... без тебя я не смогу жить!.. Поклянись мне...  поклянись, что  ни за что на свете  меня не бросишь!.. Долли! 

- Да что за глупости, Клаус! Чего ты вдруг испугался? Кто тебе сказал, что я собираюсь тебя бросить?.. Успокойся, пожалуйста: ты ведешь себя, как ребенок.

- Поклянись, что никогда от меня не уйдешь! Долли! Что бы ни случилось, ты меня не бросишь!

- Да успокойся же, наконец, Клаус! Ну сам подумай - зачем же мне от тебя уходить? Ты  мой муж, отец моего ребенка...

- Ты обещаешь мне, Долли?

- Ну хорошо: я обещаю... Обещаю, что никогда и ни за что тебя не брошу... Этого тебе достаточно? Ты доволен? А теперь, Клаус, давай-ка лучше спать  - время позднее...

 

С самого начала их американской жизни Клаус много и успешно работал, он один содержал семью и впоследствии сумел дать всем своим детям прекрасное образование; а Долли занималась домашним хозяйством и  растила детей. У Клауса было великое множество друзей и знакомых, вокруг него всегда кипела жизнь;  Долли поддерживала добрососедские отношения  всего лишь с двумя-тремя такими же, как она, домохозяйками, и этим ограничивалось все ее наружное общение. Конечно, Долли любила своих детей, но в проявлении материнских чувств старалась быть неизменно сдержанной. Клаус же наоборот - любил детей горячо, ревностно; он обожал их, проявлял свою любовь неумеренно, открыто, бурно, и дети платили ему такой же точно горячей привязанностью: отец  был для них гораздо ближе, чем мать, и  Долли отлично это сознавала.

Течение ее жизни могло показаться со стороны благополучным и  ровным, но  Долли воспринимала свою жизнь, как неполную, ненастоящую, как будто наполовину чужую; она постоянно ощущала себя обделенной...

 

В 1974 году у Долли умерла мать. После ее смерти, Долли, наконец,  решилась впервые за все прошедшие годы посетить Будапешт.  С ней поехала двадцатилетняя дочь-студентка, которой хотелось увидеть собственными глазами город юности своих родителей. Они предполагали провести в Будапеште несколько дней, и оттуда слетать  еще на недельку в Париж.

В соответствии с заранее разработанным планом, мать и дочь до самого последнего дня усердно осматривали исторические достопримечательности.  Вечером последнего дня старинный друг  Клауса пригласил их на прощальный ужин в ресторане «Рояль», а на следующее утро они вылетали в Париж. И вот в этот самый, последний день Долли решилась, наконец, повести дочку в свой квартал – бывшее еврейское гетто -  где юной девочкой она жила со своими сестрами и мамой, где  встречалась с любимым Роби, откуда нацисты  отправили их всех  концентрационный лагерь... Обе американские гостьи –  мама и дочка – очень волновались.

- Ты представляешь, вот что удивительно! - наша улица почти совсем не изменилась, - говорила Долли. -  Тридцать лет тому назад все здесь выглядело, примерно, так же... А вот смотри - это наш дом!... Давай-ка подойдем поближе... Вот оно – мое  окошко, вот окна нашей квартиры!... Только теперь там живут совсем чужие люди... И про нас давно уже никто  не помнит!..

- Мама! Пойдем, заглянем на минутку в твой подъезд!

 

И вдруг на лестнице – о чудо! –  какая-то маленькая седенькая старушка всплеснула руками и вскрикнула: «Долли?!.. О Боже мой!... Это ты?.. Какими судьбами?.. Долинька!!..  Глазам своим не верю!.. Ты откуда? – Неужто из самой Америки?.. А это твоя дочка?... Очень приятно... совсем-совсем уже  взрослая...» Старушка оказалась доллиной соседкой еще «с тех самых», военных времен. «Ну что же мы стоим на лестнице, девочки! Пойдемте, пойдемте ко мне... Вот видишь, Долинька: сколько воды утекло, целый мир перевернулся, а я все на том же месте!..»

И начались расспросы,  восклицания, слезы, горькие и сладкие воспоминания... Доллина дочка никогда прежде не видела свою холодноватую, уравновешенную маму такой растроганной и возбужденной.

- ...Ты говоришь, Долинька, у тебя трое детей, все студенты? Как хорошо!... Большой дом в Америке?... Я рада за тебя, деточка... Хороший муж? – О, тебе повезло ... А что твоя мама? В этом году умерла?..  Ай-ай-ай!...  Как сейчас ее помню... Очень жаль, да что поделаешь...

-  Расскажите мне про себя. Как вы жили все это время, как выжили?...

- А, что про меня говорить! Вот - одна-одинешенька свой век доживаю... Все мои погибли... да... никого не осталось...  сыночка моего помнишь? - вы с ним ровесники –  он тоже погиб, а я уцелела... Вон видишь,   карточка   на полке? – это все, что мне от него  осталось...

Доллина дочка  принялась разглядывать старую фотографию:

- Извините, который здесь ваш сын?

- Вот этот, деточка, - светленький, пониже ростом, ему тут нет еще и шестнадцати... А рядом с ним, высокий парень, знаешь это кто? – старушка улыбнулась. – Рядом с ним Роби! Они были приятели, вместе играли в джазе-банде...

- Роби? Кто такой Роби?

- Ну и дела!..  Как?! Ты не знаешь, кто такой Роби?.. Быть того не может!...– соседка с удивлением посмотрела на Долли. - Неужели твоя мама ничего  тебе рассказывала? 

- Нет,   ничего...

- О, эта была любовь!.. Что ты!...Такая любовь! Бывало, как ни войдешь в подъезд - они  стоят, целуются... Вся улица их знала, вся школа... О, это была редкая, редкая  любовь...  Да что я буду говорить! Спроси лучше у своей мамы...

Всю обратную дорогу Долли рассказывала дочке о своей юности, о любви и разлуке, о горькой своей потере и обо всем пережитом. Впервые после долгих лет молчания она, наконец, говорила об этом со всею силой откровенности и боли. Обе женщины вернулись в отель растроганные, потрясенные и усталые от впечатлений уходящего дня. Между тем наступало время собираться на званый ужин.

 - Я не пойду, - сказала Долли, –  я совершенно без сил... где  у нас тут был записан телефон?.. нужно позвонить и отказаться.

                - Нет, мама, нет!.. Это неудобно.

                 - А, мне все равно... Я никого не хочу видеть, никого не хочу слышать... У меня нет на это сил...

                  -  Я понимаю, мама...  Ты очень устала. Но и ты пойми - отказывать невежливо. Потому что пригласил нас  близкий папин друг... Мы с тобой согласились? - Согласились!  А теперь отказываем?  Это, по-твоему, красиво? По-моему, нет! Мы просто ставим папу в неловкое положение: ведь этот человек хотел сделать нам приятное, заранее  заказал для нас столик ...

- Но мне тяжело! Тяжело - ты понимаешь? ... Мне хочется побыть одной... И потом,  этот ресторан – ты помнишь? я же тебе говорила  -   Роби мечтал сыграть нашу свадьбу именно в ресторане «Рояль»...

- Но, мама, послушай:  в конце концов, нас  ведь никто не заставляет сидеть  там до полуночи – мы придем, поужинаем, поболтаем немного, а после извинимся, скажем, что утром у нас самолет... и все... Честно говоря, я и сама бы с удовольствием осталась в номере, я  тоже здорово устала....

Короче, пришлось-таки Долли отправиться на званый ужин. 

И вот сидят они все трое за столиком: мама с дочкой и старинный друг Клауса. Угощение им подали; едят они, пьют, беседуют... и  вдруг Долли указывает дочке на какого-то высокого седого мужчину, сидящего к ним спиной в глубине зала и говорит:

- Смотри! Ты видишь? Это он!

- Кто он, мама?

- Роби!

Дочка принялась ее успокаивать:

- Ну что ты, мама, этого не может быть... Тебе показалось. Во-первых, он слишком далеко от нас, во-вторых, ты даже не видела его лица... С чего ты взяла что это Роби?

- Я же говорю тебе – это он! Я сразу его узнала.

- Послушай, мама, не нужно так волноваться! Послушай меня - тебе это  кажется... я знаю, это все совершенно нормально: ты вернулась в места своей юности...  впервые за столько лет... и естественно, вспомнила  прошлое, свою любовь к Роби... ведь ты сегодня целый день только о нем   одном и думаешь?.. Правильно?   Ну вот! Поэтому в каждом мужчине ты готова видеть Роби... И не нужно волноваться, такое случается - это очень распространенный психологический эффект -  хорошо изученный, описанный... В прошлом семестре мы проходили его в университете. (Дочка изучала психологию).  Успокойся, мама!  Утром мы уедем из Будапешта, и все станет на свои места... Все будет нормально... А сейчас тебе просто кажется.

- Да нет же, нет! Ничего мне не кажется. Я его узнала.

- Ну как ты могла его узнать? Подумай! Ты же видишь только одну его спину!

- Вот именно! -  это его затылок, его разворот плечей, его  поза –  вот так он  сидел  на уроках гимнастики...

- Послушай, мама, поверь мне – у тебя просто невроз, психологический эффект... Ты успокоишься и все пройдет...

И тут в их разговор вмешался друг Клауса:

- Скажите мне, пожалуйста, в чем состоит ваша проблема, о чем вы спорите?

- Да так, ничего особенного... Просто маме кажется, будто бы  тот седой, спортивного вида мужчина – видите, там, в глубине зала? – будто  бы это – ее школьный друг, с которым они тридцать лет не виделись. А я говорю, что мама ошибается...

- Ну, с вашей проблемой мы сейчас быстро разберемся. Я попрошу официанта, чтобы он под каким-нибудь предлогом спросил у этого господина, как его зовут.

И действительно, друг Клауса подозвал официанта, сказал ему несколько слов, тот направился к предполагаемому Роби, и вернувшись, произнес совершенно не знакомые для Долли  имя и фамилию.

- Ну вот видишь, мама, я же тебе говорила... Ты просто...

Но Долли уже ничего не хотела слушать. Он  резко подхватилась с места и двинулась тому к столику, за которым сидел  «Роби». Дочка поспешила за ней.

И вот она видит, как мать, стоя напротив седого мужчины, всматривается ему в  лицо; как тот, держась за спинку стула, медленно распрямляется во весь свой  рост, как напряженно он смотрит на мать, и как внезапно его начинает бить крупная дрожь. Долли, глядя на него, тоже дрожит, и дочка-студентка не может сладить с нервной дрожью; к глазам поднимаются слезы.

- Долли!!!

- Роби!!!

Давно уже не молодые мужчина и женщина, дрожа и плача, бросаются друг дружке в объятия.

 

Из ресторана сразу же поехали к Долли в отель:

- Ну что ты, как ты, где ты?

- Где же ты был, как  выжил? Я так долго тебя искала... Мне показывали тебя в списке убитых... Я не верила...

- Моя дорогая девочка...

- Но как же я могла знать!... Роби! Зачем ты сменил имя?...

- Так вышло, Долли. Так вышло... Я был в сопротивлении, в подполье... скрывался от немцев... пришлось взять документы погибшего друга... Только благодаря этим документам и уцелел... После войны не стал ничего доказывать... Так вышло!  С тех пор  живу  под чужим именем... А ты, Долли, как ты?

Больше всего на свете  ему и ей хотелось остаться без свидетелей, наедине! Но доллина дочка ревниво следила за каждым их движением и ни на минуту не отходила от матери.  Наконец, они просто удрали от нее, как пара школьников, и Роби привез Долли к себе:

- Я  не сумела тебя найти...  отчаялась... в конце концов вышла замуж, и уехала с мужем в Америку...

- ... я знаю: в Нью Йорк...

- Откуда ты знаешь, Роби?

- Я приходил к тебе домой, Долли...

- Ты приходил ко мне? Но как? Когда?!!! Не может быть!

- Это было в пятидесятом году, Долли... Твой муж  не говорил тебе о моем визите?

-  Мой муж? ...  Ничего не понимаю... О твоем визите?

-  Я так и думал, что он ничего тебе не скажет... Короче, в пятидесятом году я  приехал в Нью Йорк по делам. Мой приезд совпал с годовщиной  смерти  отца, и я зашел в ближайшую синагогу. И там перед входом увидел объявление: «Мистер Клаус Кремер и его супруга Дора Кремер (Энгель) уведомляют почтенную общину  о церемонии обрезания их первого сына. Церемония состоится у них дома, такого-то числа, в такое-то время...» Далее следовал подробный адрес. По этому адресу я нашел твою улицу и твой дом, поднялся по ступеням, позвонил. Открыл мне какой-то парень, похожий на нациста.  Не успел я еще и рта раскрыть, как он изменился в лице, сгреб меня в охапку, изо всей силы столкнул с лестницы и захлопнул дверь... 

- Погоди-погоди, Роби!... Спустил тебя с лестницы? Захлопнул дверь?

- Это был твой муж, Долли... Верно? Это был твой муж...

- Да-да... Теперь я, кажется, начинаю понимать...

- Ты вышла замуж за немца, Долли?

               - За немца?..  Как ты мог подумать?..  Конечно, нет! Клаус - такой же еврей, как ты и я... Послушай,  ведь  он обещал, что будет помогать мне в поисках, ... он клялся, что как только ты придешь... Выходит, он столько лет меня обманывал!..

               - Оставь это, Долли, оставь! Какое это имеет для нас значение! Все плохое прошло...  Забудь!  Главное, что мы с тобой опять вместе... Нет, я не могу поверить! А ты веришь?...  С сегодняшнего дня для нас начинается новая жизнь! Мы больше никогда не  будем расставаться... Правда?

                 - Послушай, Роби, у тебя  есть семья?

Оказалось, что Роби женат, и что его дети намного моложе доллиных...

- Не думай об этом, Долли... Моя семья не имеет никакого значения...  Помнишь, как мы мечтали о нашей свадьбе?

- Но погоди, погоди, Роби – я  не представляю, как я скажу своим детям... Правда, они у меня уже совсем взрослые, независимые люди, а твои еще ...

-    Это неважно, Долли! Поверь мне – это неважно... Главное, что мы нашли друг друга... Одно твое слово - и я брошу все...

«В тот вечер, - говорила Долли, - мы без конца целовали, ласкали друг дружку; глядели и не могли наглядеться, глазам своим не верили... обнимались и плакали... Мы были так близки, что Роби даже расстегнул мой лифчик... но я не смогла ему отдаться... не смогла.  «Нет, мой милый, нет – что бы там ни было, но я еще покамест   жена Клауса. Тем более, что он сейчас далеко и ни о чем не подозревает. Сначала мне нужно разрешить наши с ним отношения...»  В тот вечер я нежно простились с Роби и пообещала, что завтра же утром, как только рассветет, приду к нему на свидание на «наше место» у городской стены.»

 Про поездку в Париж Долии  и думать  тогда забыла...

 

Возвратившись в свой номер, она тут же позвонила мужу в Америку:

- Ты обманул меня, Клаус, ты меня обманул! Молчи, не лги мне больше – я  теперь знаю все –  Роби приходил ко мне, а ты... А ты!.. Как ты мог, Клаус, ты же мне обещал! Я верила тебе ...

Клаус  даже не пытался оправдаться: глухим и мертвым голосом он повторял одно и тоже:

- Я виноват, Долли... я очень перед тобой виноват... я  так боялся тебя потерять...

 

На другое утро Долли с дочерью вылетели в Париж. Предварительно она, кажется, отправила Роби короткую извинительную записку. В вестибюле парижской гостиницы их уже дожидался Клаус. После телефонного разговора с женой он сразу же помчался в аэропорт и сумел-таки ее опередить. У Клауса было страшное, серое, мертвое лицо. Никогда раньше Долли  его  таким не видела.

- Я виноват, – произнес Клаус все тем же глухим, обреченным голосом. - Очень виноват. Я понимаю, Долли, что не заслужил твоего прощения... И если ты хочешь от меня уйти, то  имеешь на это полное право... Я больше не прошу тебя остаться... я приму любое твое решение... но только жить без тебя я все равно не смогу - я умру, Долли... И ты знаешь, что это правда....

             В тот день Долли  долго и откровенно говорила со своим мужем и в результате его простила.

«После той истории наши отношения с Клаусом  резко изменились, - рассказывала Долли. – В наших отношениях появилось доверие; взаимная сердечность и полнота, которой мне раньше так недоставало. И вообще, вся моя жизнь изменилась к лучшему, я перестала чувствовать себя обделенной.  -  Почему я  не ушла тогда к Роби? – Была на то причина... Веская причина... Вы понимаете... та легкость, с которой он готов был отказаться от своей семьи... От своих детей – а ведь они в то время еще в полном смысле были дети... Не колеблясь ни секунды!.. Вначале  меня это только покоробило; затем – насторожило; и в конце концов – остановило...  А что, если бы на месте его жены оказалась я? Вероятно, с такою  же точно легкостью он мог бы бросить и  меня и  наших детей?...  Я стала невольно сравнивать его с Клаусом. - Нет, я уверена: Клаус ни за что бы нас не бросил! Его горячая любовь ко мне и к детям, его преданность, самоотверженность, надежность – пожалуй, я недостаточно это в нем  ценила ... «Ну нет, мой муж никогда бы так со мной не поступил!» - вот о чем я тогда все время думала...

- Встречались ли мы еще с Роби? - Нет, больше мы с ним никогда не встречались и не даже разговаривали. Правда, однажды, четыре года спустя, я все-таки позвонила ему по телефону,  но услыхав его голос, повесила трубку...

Я поняла, наконец,  простую вещь:  в моей жизни было двое мужчин, которые меня любили. И получилось так, что замуж я вышла за более достойного...»

 

P.S.

Хочу напомнить читателю о том, что «Свадьба в ресторане «Рояль»»  не является точным переводом статьи из утерянной автором газеты, а всего лишь подробным ее пересказом. Узловые события вышеизложенной истории автор воспроизвел с максимальной точностью, на которую способен, однако за  достоверность всех реплик и подробностей он, к сожалению, поручиться не может. По этой причине имена героев: «Долли, Роби, Клаус», а также их фамилии  -  автор «взял из головы». В  утерянной статье имелось еще несколько черно-белых фотографий: четырнадцатилетняя «Долли» - веселая и кудрявая; юноша-«Клаус» - на старом, и сильно увеличенном снимке он, действительно, скорее смахивает на немца, чем  на еврея... Был там и портрет «Долли» нынешней - ухоженной, уверенной в себе американки с модною седою стрижкой – хотя  и очень пожилая, но все еще привлекательная дама. И если выше я неоднократно называла ее старушкой – но это лишь из-за ее фактического возраста: ведь «Долли» уже давно перевалило за семьдесят - в чем читатель и сам бы мог легко убедиться, если б сделал несложный арифметический расчет. Единственное, чего недоставало в утерянной статье, так это портрета «Роби Лукача» – все  дело в том, что у «Долли Кремер-Энгель» не осталось - увы! -даже  его фотографии...

 

5.03.2001 г.