Part XIV

Подлинный рассказ
о том,

как автор ездил в город Хайфу на вечер памяти поэта; не нашел там, чего искал, зато нашел то, чего не искал; и по этой причине разразился первым в своей жизни гимном.

В конце июня я совершенно неожиданно получила приглашение на вечер памяти поэта Бориса Чичибабина. Вечер должен был состояться в “Бейт Оле” (Доме Репатрианта) в городе Хайфе. Это около полутора часов автобусом и сорок шекелей в оба конца. Но я решила поехать, потому что за эти месяцы успела соскучиться по атмосфере подобных мероприятий. В Харькове, с подачи Аллы Павловны, я редко упускала такую возможность. Мне сказали, что будут, в основном, бывшие наши харьковчане, и даже, возможно, приедет из Цфата Инна Шмеркина.

Из-за дорожных пробок добираться до Хайфы пришлось довольно долго. Утешением мне служил морской пейзаж за окошком, а при въезде в город - целая стая разноцветных хвостатых змеев над морскими волнами. Потом еще пришлось бродить по городу - вверх-вниз по крутым горкам, приставать с вопросами к прохожим, и наконец, я нашла искомое - Бейт Оле - старое каменное здание в восточном стиле, на старинной, восточной же улице, в нижней части Хайфы, в квартале арабских христиан...

В одном из помещений этого клуба выступал с предвыборной речью молодой политик из Сионистского Форума... Я заглядывала в разные двери, пока, наконец, не увидала хврьковские лица и среди них - Шмеркину с гитарой. Пристроившись в последнем ряду небольшого зала, возле самого мазгана (кондиционера), я принялась оглядываться по сторонам: действительно, очень много знакомых, в основном, седых людей - тех самых, вместе с которыми я посещала в свое время премьеры, вернисажи, бардовские концерты в нашем родном городе, а также демократические сборища перестроечных времен. Чем эти люди отличались по виду от “тех, кто остался”? - Внешней ухоженностью, что ли, свежестью одежды... Но лица тоже усталые, озабоченные... Ладно, поглядим-послушаем: я ведь здорово опоздала.

Описывая впечатления, постараюсь не вдаваться в подробности. Расскажу только, чем отличалось это собрание от подобных ему харьковских мероприятий. Там, в Харькове, было биение общего пульса, общий, что ли, нерв, общий прорыв надежды... Здесь... Ну, я не знаю, как сазать... Люди рассказывали о своем прошлом, о своих встречах с Чичибабиным, некоторые называли его по имени - Борисом..., читали его стихи, пели песни на его слова и на слова Марлены.

Но, знаете, здесь, в этом старинном арабском квартале, в этом восточном городе... Все выступавшие, очень умные, образованные люди (по большей части выпускники филфака и прочих факультетов ХГУ) анализировали творчество поэта, его жизнь, произносили горькие слова в адрес его гонителей, обличали КГБ, ругали советское государство, критиковали марксизм и коммунистическую цензуру. Словно бы это до сих пор существует - настолько живыми выглядели их неприятие, несогласие, обида. Или в этом несогласии они все еще продолжали находитьдля себя внутренную опору, объединяющее начало? Странное впечатление - как будто время ушло, а люди остались... Наверное, я не совсем точно выразилась: не “находить опору”, а “искать опору”. Они искали - это точно, но не уверена, что успешно....

До конца вечера досидели немногие; а те, что выходили из зала вместе со мной, говорили о своей работе, о том, как устроены в Израиле их дети, о ценах на квартиры... Насущые олимовские проблемы...

Я покидала клуб с чувством неуместности, что ли, этого нашего постхарьковского сборища; с кучей вопросов, в голове, которые, пыталась получше для себя сформулировать; с обрывками воспоминаний. Из всего этого я, как обычно, старалась вылепить нечто осмысленное, увязать следствия с их причинами... Близких знакомых у меня в этом зале не нашлось, так что я в одиночестве покинула его кондиционируемые пространства, и переступив порог клуба, сразу же погрузилась в натуральную атмосферу летнего левантийского вечера, в то дивное состояние влажного ароматного воздуха, которое здесь условно именуется ночною прохладой. Все мои, вопросы и т.п. тот час улетучились. Ночная Хайфа играла золотыми и голубоватыми огнями на склонах гор, а прямо перед моим взором раскрывался вышеупомянутый арабский квартал, который раньше я в спешке не успела разглядеть.

Двух-и трехэтажные старинные домишки, совершенно восточные, с плоскими крышами, с наружными лесенками. Уют и теснота крутых ступенчатых улочек. Все сложено из камня - местного, потускневшего от времени камня, впитавшего в себя эманации многих прошедших здесь жизней... Распахнутые окна, раздвинутые жалюзи, биение резинового мяча о камни мостовой, детский смех, сохнущее белье на веревках...; женщины, лузгающие семечки у своих порогов, старики, отдыхающие вокруг столов, вынесенных на улицу по случаю окончания дневного зноя... Неторопливые разговоры...

Живое биение живой жизни, радостное свечение неосознающей себя гармонии легкой волной ударило меня в сердце, и оно тот час же забилось в резонанс, приобщая меня к прелести и тайнам этого места...

Не знаю, девочки, удалось ли мне в этот момент сдержать стон наслаждения... Мой дальнейший бестолковый вояж проходил по крутым мостовым и ступеням. Я кидела ковры и портреты на стенах в глубине освещенных комнат, видела арабские лавки - свежие и сушеные фрукты прямо на улице; орехи, оливки... Я заглядывала на подворья церквушек, и не решаясь переступить порог, наблюдала издали за их прихожанами - смуглыми детьми побережья, счастливыми избранниками судьбы, которым довелось вырасти там, где родились, и жить там, где выросли... И так втечение многих поколений...

Я проходила мимо полуобнаженных по-летнему юношей, тех, что еще прошлым летом мальчишками играли в волнах Средиземного моря. Похожие друг на друга смоляными кудрями, ослепительными зубами, стройными сильными ногами, они стояли шумными, хохочущими группами, облокотившись об остывающие камни... Нет, девочки, как хорошо, все-таки, что я уже не молода! Силой юной мужественности, силой моря; накопленной за долгий летний день силой средиземноморского солнца светились в темноте влажного вечера их широкие загорелые плечи, их мускулистые руки в блестящих цепочках... Гладкая золотая кожа, золотые колечки в ушах... Кажется, девочки, я увлеклась.

Тела людей, так же, как камни домов, ступеней и мостовых, наполняли вечернее пространство впитанными за день излучениями солнца, невидимыми глазу, но ощутимыми так же отчетливо, как и подлинный вкус жизни старого квартала, столь знакомый автору этих строк, ибо родина его, как вам известно, Москалевка...

Я же продолжала петлять по нижним улицам, то и дело останавливаясь, чтобы еще раз оглядеться по сторонам, и при этом шептала, бормотала, или, беззвучно шевеля губами, мысленно произносила примерно следующее:

Роза, жемчужина Леванта! Знойная красавица, полная прелести, переполненная прелестью, изливающая прелесть и негу... Ну, я еще не знаю, как это все называется... Эта игра голубоватых огней на склонах гор, жемчужно-золотой купол бахайской святыни - драгоценнейший венец на кудрявой твоей головке, о царица благоуханная! (даже звезды левантийского неба ухитряются струить аромат).

Позволь же и мне, о царица, позволь же и мне, твоей случайной гостье, дочери иных, сумрачных, пространств, присоединить к стройному хору славящих тебя свой тоненький голосок.

Ах, если бы Всевышнему было угодно одарить меня звучным и сильным голосом, о как бы я солировала в этом хоре!

А если бы мне был дарован талант живописца, то я написала бы твой ночной портрет: по густому темному бархату я рассыпала бы играющие огни: золотые, голубоватые... Игру тяжелых струй твоих вечерних фонтанов изобразила бы я и тяжелый ход темных морских волн, маслянистых на вид, утомленных зноем и бременем растворенной в них горькой соли, отраженную игру портовых огней... Я сделала бы это так, что даже те, кто никогда не видел тебя, ощутили бы пульсацию твоей жизни, прелесть юной женщины, любящей и любимой...

А если бы я была поэтом Востока, то на языке Востока, многозвучном, гортанном и немного грубоватом на слух, я сложила бы славящий тебя гимн. Не “царица” обратилась бы я к тебе, но ”малька”; про небо я сказала бы “шамаим”, про звезды - “кохавим”... Солнце я назвала бы “шемеш”, и все бы сразу поняли, что означает в этих краях его огненная полуденная ласка... Про любовь я сказала бы - “аhава”, про мудрость - “хохма”, и поставила бы между этими словам и знак равенства."

Вот какой гимн сложила бы я, будь я поэтом Востока! Хотя стоп..., девчонки! Почему, собственно...? Почему, собственно, не считать все вышенаписанное, начиная со слов: ”О Хайфа! Роза, жемчужина Леванта!...” и кончая словами “знак равенства” - гимном? В конце концов, никому ведь в этой стране не запрещается слагать гимны! Израильский Кнессет еще такого закона не принял.

- Нет, не бэсэдэр! - может тут возразить дотошный читатель, - уж не вешаешь ли ты, автор, нам здесь лапшичку на ушки? Я, вот, к примеру, тоже бывал в Хайфе, и даже, можно сказать, живал там, но ничего похожего на описанные тобою чудеса, не видел. Да-с!

- Ну что тебе ответить, дорогой читатель! Потрогай свои уши - никакой лапши на них нет. Есть пыль. Мой совет: стряхни ее с ушей, разуй глаза и выбрось свою, pardon, вонючую сигаретку...