Сюжет XIV
Подлинный рассказ
о том,
как автор ездил в город Хайфу на вечер памяти поэта; не нашел там, чего искал,
зато нашел то, чего не искал; и по этой причине разразился первым в своей
жизни гимном.
|
 |
В конце
июня я совершенно неожиданно получила приглашение на вечер
памяти поэта Бориса Чичибабина. Вечер должен был состояться в “Бейт
Оле” (Доме Репатрианта) в городе Хайфе. Это около полутора часов автобусом
и сорок шекелей в оба конца. Но я решила поехать, потому что за эти месяцы
успела соскучиться по атмосфере подобных мероприятий. В Харькове, с подачи
Аллы Павловны, я редко упускала такую возможность. Мне сказали, что будут,
в основном, бывшие наши харьковчане, и даже, возможно, приедет из Цфата Инна
Шмеркина.
Из-за дорожных пробок добираться до Хайфы пришлось
довольно долго. Утешением мне служил морской пейзаж за окошком, а при въезде
в город - целая стая разноцветных хвостатых змеев над морскими волнами. Потом
еще пришлось бродить по городу - вверх-вниз по крутым горкам, приставать
с вопросами к прохожим, и наконец, я нашла искомое - Бейт Оле - старое каменное
здание в восточном стиле, на старинной, восточной же улице, в нижней части
Хайфы, в квартале арабских христиан...
В одном из помещений этого клуба выступал с
предвыборной речью молодой политик из Сионистского Форума... Я заглядывала
в разные двери, пока, наконец, не увидала хврьковские лица и среди них -
Шмеркину с гитарой. Пристроившись в последнем ряду небольшого зала, возле
самого мазгана (кондиционера), я принялась оглядываться по сторонам: действительно,
очень много знакомых, в основном, седых людей - тех самых, вместе с которыми
я посещала в свое время премьеры, вернисажи, бардовские концерты в нашем родном
городе, а также демократические сборища перестроечных времен. Чем эти люди
отличались по виду от “тех, кто остался”? - Внешней ухоженностью,
что ли, свежестью одежды... Но лица тоже усталые, озабоченные... Ладно, поглядим-послушаем:
я ведь здорово опоздала.
Описывая впечатления, постараюсь не вдаваться
в подробности. Расскажу только, чем отличалось это собрание от подобных ему
харьковских мероприятий. Там, в Харькове, было биение общего пульса,
общий, что ли, нерв, общий прорыв надежды... Здесь... Ну, я не знаю,
как сазать... Люди рассказывали о своем прошлом, о своих встречах с Чичибабиным,
некоторые называли его по имени - Борисом..., читали его стихи, пели песни
на его слова и на слова Марлены.
Но, знаете, здесь, в этом старинном арабском
квартале, в этом восточном городе... Все выступавшие, очень умные, образованные
люди (по большей части выпускники филфака и прочих факультетов ХГУ) анализировали
творчество поэта, его жизнь, произносили горькие слова в адрес его гонителей,
обличали КГБ, ругали советское государство, критиковали марксизм и коммунистическую
цензуру. Словно бы это до сих пор существует - настолько живыми выглядели
их неприятие, несогласие, обида. Или в этом несогласии они все еще продолжали
находитьдля себя внутренную опору, объединяющее начало? Странное впечатление
- как будто время ушло, а люди остались... Наверное, я не совсем точно выразилась:
не “находить опору”, а “искать опору”. Они искали
- это точно, но не уверена, что успешно....
До конца вечера досидели немногие; а те, что
выходили из зала вместе со мной, говорили о своей работе, о том, как устроены
в Израиле их дети, о ценах на квартиры... Насущые олимовские проблемы...
Я покидала клуб с чувством неуместности,
что ли, этого нашего постхарьковского сборища; с кучей вопросов, в голове,
которые, пыталась получше для себя сформулировать; с обрывками воспоминаний.
Из всего этого я, как обычно, старалась вылепить нечто осмысленное, увязать
следствия с их причинами... Близких знакомых у меня в этом зале не нашлось,
так что я в одиночестве покинула его кондиционируемые пространства, и переступив
порог клуба, сразу же погрузилась в натуральную атмосферу летнего левантийского
вечера, в то дивное состояние влажного ароматного воздуха, которое здесь
условно именуется ночною прохладой. Все мои, вопросы и т.п. тот час улетучились.
Ночная Хайфа играла золотыми и голубоватыми огнями на склонах гор, а прямо
перед моим взором раскрывался вышеупомянутый арабский квартал, который раньше
я в спешке не успела разглядеть.
Двух-и трехэтажные старинные домишки, совершенно
восточные, с плоскими крышами, с наружными лесенками. Уют и теснота крутых
ступенчатых улочек. Все сложено из камня - местного, потускневшего от времени
камня, впитавшего в себя эманации многих прошедших здесь жизней... Распахнутые
окна, раздвинутые жалюзи, биение резинового мяча о камни мостовой, детский
смех, сохнущее белье на веревках...; женщины, лузгающие семечки у своих порогов,
старики, отдыхающие вокруг столов, вынесенных на улицу по случаю окончания
дневного зноя... Неторопливые разговоры...
Живое биение живой жизни, радостное свечение
неосознающей себя гармонии легкой волной ударило меня в сердце, и оно тот
час же забилось в резонанс, приобщая меня к прелести и тайнам этого места...
Не знаю, девочки, удалось ли мне в этот момент
сдержать стон наслаждения... Мой дальнейший бестолковый вояж проходил по
крутым мостовым и ступеням. Я кидела ковры и портреты на стенах в глубине
освещенных комнат, видела арабские лавки - свежие и сушеные фрукты прямо на
улице; орехи, оливки... Я заглядывала на подворья церквушек, и не решаясь
переступить порог, наблюдала издали за их прихожанами - смуглыми детьми побережья,
счастливыми избранниками судьбы, которым довелось вырасти там, где родились,
и жить там, где выросли... И так втечение многих поколений...
Я проходила мимо полуобнаженных по-летнему юношей,
тех, что еще прошлым летом мальчишками играли в волнах Средиземного моря.
Похожие друг на друга смоляными кудрями, ослепительными зубами, стройными
сильными ногами, они стояли шумными, хохочущими группами, облокотившись об
остывающие камни... Нет, девочки, как хорошо, все-таки, что я уже не молода!
Силой юной мужественности, силой моря; накопленной за долгий летний день
силой средиземноморского солнца светились в темноте влажного вечера их широкие
загорелые плечи, их мускулистые руки в блестящих цепочках... Гладкая золотая
кожа, золотые колечки в ушах... Кажется, девочки, я увлеклась.
Тела людей, так же, как камни
домов, ступеней и мостовых, наполняли вечернее пространство впитанными за
день излучениями солнца, невидимыми глазу, но ощутимыми так же отчетливо,
как и подлинный вкус жизни старого квартала, столь знакомый автору этих строк,
ибо родина его, как вам известно, Москалевка...
А надо всем этим... Надо всем
этим продолжала играть своими огнями обильная светом Верхняя Хайфа.
Я же продолжала петлять по нижним
улицам, то и дело останавливаясь, чтобы еще раз оглядеться по сторонам, и
при этом шептала, бормотала, или, беззвучно шевеля губами, мысленно произносила
примерно следующее:
"-
О Хайфа!
Роза, жемчужина Леванта!
Знойная красавица, полная прелести, переполненная прелестью, изливающая прелесть
и негу... Ну, я еще не знаю, как это все называется... Эта игра голубоватых
огней на склонах гор, жемчужно-золотой купол бахайской святыни - драгоценнейший
венец на кудрявой твоей головке, о царица благоуханная! (даже звезды левантийского
неба ухитряются струить аромат).
Сладкая и сладостная! Утомленная
ласками полуденного солнца; чрезмерностью этих ласк, ожидающая в неге пробуждения
своего царственного возлюбленного!
О желанная! Хмельная сладость
темного галлилейского вина на губах твоих! Сладость меда, сладость золотой
кураги и горькая соль Средиземного моря!
Во влажном дыхании твоем
удушливые испарения побережья смешиваются с ароматом цветущих роз.
Тысячи влюбленных цикад
возносят тебе хвалебную песнь!
Позволь же и мне, о царица,
позволь же и мне, твоей случайной гостье, дочери иных, сумрачных, пространств,
присоединить к стройному хору славящих тебя свой тоненький голосок.
Ах, если бы Всевышнему было
угодно одарить меня звучным и сильным голосом, о как бы я солировала в этом
хоре!
А если бы мне был дарован
талант живописца, то я написала бы твой ночной портрет: по густому темному
бархату я рассыпала бы играющие огни: золотые, голубоватые... Игру тяжелых
струй твоих вечерних фонтанов изобразила бы я и тяжелый ход темных морских
волн, маслянистых на вид, утомленных зноем и бременем растворенной в них горькой
соли, отраженную игру портовых огней... Я сделала бы это так, что даже те,
кто никогда не видел тебя, ощутили бы пульсацию твоей жизни, прелесть юной
женщины, любящей и любимой...
А если бы я была поэтом Востока,
то на языке Востока, многозвучном, гортанном и немного грубоватом на слух,
я сложила бы славящий тебя гимн. Не “царица” обратилась бы я
к тебе, но ”малька”; про небо я сказала бы “шамаим”,
про звезды - “кохавим”... Солнце я назвала бы “шемеш”,
и все бы сразу поняли, что означает в этих краях его огненная полуденная
ласка... Про любовь я сказала бы - “аhава”, про мудрость - “хохма”,
и поставила бы между этими словам и знак равенства."
Вот какой гимн сложила бы я, будь
я поэтом Востока! Хотя стоп..., девчонки! Почему, собственно...? Почему, собственно,
не считать все вышенаписанное, начиная со слов: ”О Хайфа! Роза, жемчужина
Леванта!...” и кончая словами “знак равенства” - гимном?
В конце концов, никому ведь в этой стране не запрещается слагать гимны! Израильский
Кнессет еще такого закона не принял.
Так что, бэсэдэр?
- Нет, не бэсэдэр! - может тут возразить
дотошный читатель, - уж не вешаешь ли ты, автор, нам здесь лапшичку на ушки?
Я, вот, к примеру, тоже бывал в Хайфе, и даже, можно сказать, живал там,
но ничего похожего на описанные тобою чудеса, не видел. Да-с!
- Ну что тебе ответить, дорогой
читатель! Потрогай свои уши - никакой лапши на них нет. Есть пыль. Мой совет:
стряхни ее с ушей, разуй глаза и выбрось свою, pardon, вонючую сигаретку...
Все!
писано в июле 95 г. в Кфар Сабе
Ловящие "тремп" на шоссе
Продающая
воздушные шарики
|
 |
Солдат на побывке |
Торгующий цветами у дороги |
Семейство на шабатней прогулке
Весна 95 г. Кфар Саба - Раанана
В грузинском ресторане.
Иерусалим, ноябрь 97 г.