Кто здесь сумасшедший?

            - По гетто сломя голову бежит еврей. За ним гонится немецкий офицер. Еврей, едва дыша, добегает до кабинки уборной и запирается изнутри. «Открывай!»  - кричит ему немец. Еврей молчит...

            Мы сидим вокруг небольшого стола, занимающего середину тесной комнаты. Мы — это наша семья: папа и мама, шестилетний братишка Фишеле, бабушка Кайла из Лодзи и мой возлюбленный Моник. Бабушка сварила на ужин картошку и кашу. Ничего другого у нас нет. Количество тоже весьма скромное, однако по меркам Варшавского гетто - это просто королевское угощение. Мы измучены месяцами голода, страха и смерти, от которых здесь негде спрятаться. Но что же делать! - нужно держаться, нужно продолжать жить.

Несколько минут мы едим молча, затем взгляды всех присутствующих обращаются ко мне.

Запах вареной капусты и человеческого пота насквозь пропитали тесную каморку, до отказа набитую вещами: кроватями, разным собранным на растопку хламом и скудными запасами еды. Все наше немалое имущество нам пришлось оставить дома, в городке моего детства Скерневиче, откуда в мае 1941 нас заставили переехать в Варшавское гетто.

            За считанные месяцы мой братишка Фишеле разительно изменился. Он резко похудел и повзрослел. Но несмотря на постоянный голод, в его глубоких глазах по-прежнему искрится улыбка. Я всматриваюсь в бледное лицо моей мамы. Она у нас - как могучая скала. Ее дух несгибаем.

            - Ну, Ядзинька. Еврей не отвечает эсэсовцу, и что же дальше? - подстегивает она меня.

            Ободренная ее взглядом и возгласами окружающих, я продолжаю свой рассказ:

            - Немец злится и кричит: «Юде, Вермахт!»

            Еврей чувствует себя неловко (на идиш «вер» означает «кто», а «махт» - «делает»).

            - Вероятно, - думает он, - офицер задает вопрос: «Кто делает?»

            После некоторых колебаний еврей отвечает ему громким голосом: «Это я, Янкель... делаю то, что обычно люди делают в уборной...»

            Немец кричит ему: «Эс-Эс!» (на идиш - «ешь!»)

            Еврей отвечает:«Сам ешь!»

            Взрослые горько усмехаются. Личико Фишеле расцветает улыбкой. Рядом со мной на диване сидит мой возлюбленный Моник. Его близость согревает мне сердце. А снаружи, за стенами дома все сковано холодом смерти.

            - Где это видано, чтобы на кладбище рассказывали анекдоты? - ворчит кто-то из присутствующих.

            - Но нельзя же все время плакать, — благозвучный тенор моего папы заполняет все пространство комнаты. Его мягкий и в то же время убедительный голос не однажды спасал нам жизнь.

            - Здесь люди умирают от голода, страх и ужас царят повсюду, каждый день уходят эшелоны смерти, нацисты над нами издеваются — а ты смеешься! Это, по-твоему, нормально?

            - Я уже перестал понимать, что в этом мире нормально, а что нет, - отвечает папа.

            Я внимательно на него смотрю: мой отец — Азриэль Кучински, человек высокой культуры, талантливый предприниматель, приятный собеседник, желанный гость в лучших домах нашего города и близкий друг мэра — до чего же он постарел с тех пор, как нас отправили в гетто! Его лицо осунулось, волосы поседели, душа поникла.

            В противовес этой жуткой реальности я хочу заставить всех улыбнуться:

            - Геббельс заходит в кафе и заказывает себе кофе. «Не просто кофе,- требует он, - а хороший кофе».

            «Да, сударь» - отвечает ему официант и спешит на кухню.

            «Минутку, минутку! - кричит ему вслед Геббельс. - Принеси мне кофе в сосуде, которого никогда не касались губы еврея!»

            После жестокой внутренней борьбы официант приносит ему кофе в ночном горшке.

            Евреи в гетто старались хоть в чем-то найти утешение, хоть чем-то облегчить свои страдания. Рассказы о местном городском сумасшедшем были одним из способов обрести подобие утешения, по крайней мере, они вызывали горькую усмешку:

             - Сумасшедший нашего гетто в последнее время завел привычку кричать на мертвецов, которых здесь собирают целыми штабелями, оборачивают в газетную бумагу и грузят на  телеги. Он кричит: «Эй ты, ложись-ка на бок, дай место другим, и перед тем как уезжать, не забудь оставить мне свою продуктовую карточку...»

            Рассказывали, будто однажды он подошел к солдату, охранявшему ворота, и потребовал, чтобы тот выпустил его наружу: «Мне срочно нужно на кладбище, у меня там очень важное дело». Придя на кладбище, которое находилось за пределами гетто, он закричал: «Евреи, а ну-ка выходите отсюда! Освобождайте места для немцев!»

            - Нет, моя Ядзя, он не сумасшедший, - произносит папа, ласково гладя меня по голове.

            Восемь с половиной лет я была в семье единственным ребенком и росла, словно принцесса, как будто внутри защитной капсулы, наполненной любовью. Не было такой вещи, которую мои родители сочли бы для меня слишком дорогой. Я получала все, чего хотела прежде, чем успевала об этом попросить. Мне ни о чем не приходилось мечтать.

            - И даже те душевно больные люди, с которыми мы вместе сюда ехали, - продолжает   папа, - даже они не настоящие сумасшедшие. Но вот кто действительно безумен — так это немцы. Их безумие ввергнет всех нас в геенну огненную.

            Возможно, именно эти минуты теплого человеческого общения в самом сердце ада научили меня  целительной силе смеха. Позже я узнала, что уныние ослабляет иммунную систему, поэтому независимо от состояния больного всегда нужно дать ему нечто такое, что может его развеселить. Смех помогает нам оставаться людьми.

            Я родилась в Скерневиче, маленьком городке, который находится между Лодзью и Варшавой. Наш городок насчитывал тридцать тысяч жителей, пять тысяч из которых были евреями. Благодаря центральному расположению, в  Скерневиче сходились железнодорожные ветки со всех концов Польши, и не только одной Польши, но также и Европы.

            Я принадлежала к шестому поколению, родившихся в нашем семейном доме. Это был богатый просторный дом в хорошем районе города. Он имел три отдельных входа и 15 квартир. Вместе с нами жили папины родители — дедушка Элиэзер и бабушка Фейга, и кроме того, мы держали постоянную прислугу - горничную и служанку. А незадолго до моего рождения к нам переехала еще и папина сестра, тетя Ханеля. Мой папа был видным общественным деятелем и членом городского экономического совета — честный, прямой  человек, имевший много друзей, в частности, и среди поляков, Образованный, успешный, великодушный, он щедро делился своей удачей с окружающими. Кроме всего прочего папа на добровольной основе исполнял в нашем городе обязанности общественного казначея.

            Моя мама Двора - красивая женщина с сильным независимым характером, занималась активной общественной деятельностью, возглавляла еврейскую организацию «Эзра», была пламенной сионисткой. Она заботилась о молодежи, о кашеровании пищи в городе, о рабочих местах и собирала деньги на приобретение сертификатов для репатриации в Палестину.

            В нашем доме царила атмосфера тепла и взаимной любви. Мою бабушку Фейгу (что на идиш означает «птица») дедушка называл не иначе как голубкой, а папа неизменно обращался к маме нежно и ласково: «моя красавица» («майне шейне»).

            Из воспоминаний раннего детства самыми яркими для меня остались картины моего утреннего пробуждения. В холодную зимнюю пору я любила, завернувшись в толстое пуховое одеяло, досматривать свои сладкие детские сны. Идти по морозу в детский сад мне совершенно не хотелось.

            И вот благозвучный тенор моего папы с милой песенкой на идиш начинал проникать в мой сон: «Вставай, поднимайся, ленивица-соня. Кукушка уже поднялась...».Тетя Ханеля тоже отличалась исключительной музыкальностью. Она обладала сильным голосом и отзывалась из дальней комнаты: «ку-ку, ку-ку...», а папа и бабушка вторили ей дуэтом из другого конца дома. Так продолжалось до тех пор, пока я, наконец, не вылезала из своей постельки и не выпивала стакан горячего сладкого молока, приготовленного моей мамой.

            Мой любимый братик Фишеле родился в 1934 году незадолго до праздника Песах. Должна вам признаться, что поначалу мне было нелегко смириться с потерей статуса единственной принцессы, и я встретила маленького брата с довольно кислой миной. Тот факт, что мама уделяет ему так много внимания, что он постоянно находится возле ее груди, вызывал во мне острое чувство ревности.

            Однако увидев малыша, я не смогла устоять перед его очарованием. Он показался мне таким красивым - чудесная маленькая куколка! Я сердилась на маму за то, что она не позволяла мне в свое отсутствие кормить и нянчить братишку. Однажды, улучшив минутку, я сунула ему в ротик кусочек шоколада. Его польская няня, пани Унгер, заметив, что у ребенка изо рта течет струйка коричневой жидкости, подняла крик: «Пани Кучинска, срочно вызывайте доктора, с ребенком творится что-то неладное!» Она подхватила малыша на руки, чтобы отнести его к маме, и тут к ее великому удивлению у него изо рта вывалился кусочек шоколада.

            Когда волнение немного улеглось, все домашние устремили на меня гневные взоры. Несколько месяцев мне не разрешали приближаться к Фишеле, что вызывало у меня  обиду и возмущение. Но когда он немного подрос, между нами возникла большая любовь. Мы были очень сильно привязаны друг к другу, прекрасно ладили и вместе могли играть часами. В 1937 году в нашем доме начался ремонт. Сорвали деревянный пол, чтобы сменить подстилающий слой из песка, и тут перед нашими глазами предстала удивительная картина - маленькие деревянные бочонки с сотнями медных монет, на которых были выгравированы инициалы: «АR» — заглавные буквы имени и фамилии: «Алтер Рабицки».

            - Кто это — Алтер Рабицки? - спросила я маму.

            - Это твой прадед со стороны бабушки. Он был одним из основателей нашего города и очень богатым человеком. Настолько богатым, что мог чеканить медные монеты с собственным именем. Я часто слышала легенду о том,  будто бы  он прятал свои деньги в «барлоки» — бочонки для вина или пива. Поэтому в городе нас считали богачами и назвали: «потомками барлоков». Всю свою жизнь я была уверена, что это сказки, но вот теперь они оказались реальностью, которую невозможно было себе вообразить. Но знаешь, моя девочка, вы с Фишеле можете играть этими монетами, потому что в наше время они уже не представляют никакой ценности.

            Нам с братишкой очень понравилась новая игра. Мы основали свой маленький банк и играли в куплю-продажу ценных бумаг.

            Как резко отличались приходившие мне на память картины прошлого от жалкого вида  нищей каморки в гетто! «Насколько же мы далеки от нашего теплого уютного дома, от милой рутины той привычной жизни, - думала я, - всего лишь несколько часов езды, а кажется, будто нас разделяют тысячелетия».

             Мы были одной из последних еврейских семей, покинувших Скерневич. Не зная, что принесет нам завтрашний день, мы собрали свои вещи и погрузили их на старенький грузовичок. После того как нацисты закрыли в городе еврейскую больницу, осталось несколько психиатрических больных, которым некуда было деваться. Мы взяли их собой и вместе поехали в направлении Варшавы. Мои страхи перед неведомым будущим поблекли на фоне того страха, который внушали мне своим непредсказуемым поведением наши необычные спутники. Испуганный Фишеле всю дорогу сидел, крепко прижавшись ко мне. Он боялся женщины, по имени Фрива, которая во время одного из своих приступов безумия вылила ему на голову горшок с нечистотами - только лишь за то, что он играл под ее окном.  Рассказывали, будто находясь в больнице, она захотела вернуть себе ребенка, которого у нее забрали из-за ее невменяемости, боясь, как бы она не причинила ему вреда. Когда же ей все таки дали ребенка в руки, она к ужасу всех присутствующих выбросила его из окна.

            Однажды, когда моя мама в рамках деятельности одной из многочисленных благотворительных организаций пришла посетить ее на дому, Фрива, не долго думая, отвесила ей пощечину и заявила: «Это для того, чтобы вы поняли, почему меня называют сумасшедшей. Я действительно такая».

            Во время нашей поездки, которая длилась около часа, я следила за каждым ее движением. Она сильно исхудала и выглядела очень слабой, казалось, у нее нет шансов выжить. К моей радости, в пути не произошло ничего из ряда вон выходящего.

            Тот кошмар, который мы увидели на улицах гетто, моментально стер из моего сознания все прежние мысли и страхи. Это выглядело ужаснее, чем все, что я была способна себе вообразить. Смерть смотрела из каждого угла. Запах смерти наполнял воздух. Мы видели горы трупов: частью - обернутых газетами, частью — нагих, полностью открытых взглядам.

            «Это то, что ожидает нас всех, - подумала я, - такой будет и наша участь. Скоро мы тоже потеряем человеческий облик».

            Но мою маму беспокоило лишь одно: смогу ли я здесь продолжить прерванную войной учебу. Она обратилась с вопросом к некоему созданию, похожему скорее на человеческую тень: «Где здесь можно учиться?» Тень, оказавшаяся женщиной, бросила на маму испуганный взгляд. Ведь учеба в гетто являлась тяжким преступлением. Потом, внимательней приглядевшись к маме, она как будто немного осмелела и ответила: «Существуют комплеты, подпольные школы».

            Нам с детства внушали мысль о необходимости и важности образования. Мои папа и мама учились, мой дедушка Элиезер был большим знатоком Торы. В 17 лет он получил степень раввина. Дедушка продолжал учиться всю свою жизнь, просиживая ночи над книгами Гемары, и когда он своим прекрасным голосом читал нараспев ее тексты, это звучало, как музыка. Дедушка любил заниматься вместе со своим хорошим другом, католическим священником (или ксендзом). Ксендз был невысоким, худощавым, очень приятным в общении человеком. Ко мне он относился с огромной симпатией и однажды пообещал привезти  в подарок из большого города Варшавы необыкновенный мяч.

            У ворот гетто какие-то истощенные люди предлагали свои услуги в качестве рикш. Это было душераздирающее зрелище. Мы погрузили на одного из них свое имущество, не имея представления, куда нам идти.

            - Мы не пропадем, - сказала моя мама, - потому что у нас с собой есть еда. Нас найдут. Беспокоиться не о чем.

            Так оно и вышло. Через считанные минуты к нам подошла женщина и предложила поселиться у нее - в обмен на продукты.

            Так мы оказались в маленькой комнатке на улице Тварда в самом центре Варшавского гетто, недалеко от улицы Мила, где жил мой любимый Моник. Он приехал на несколько недель раньше нас, вслед за своей семьей, которая к тому времени уже поселилась в гетто. Мои дедушка, бабушка и тетя Ханеля нашли себе пристанище возле известной тюрьмы Павьяк, тоже достаточно близко. За квартиру мы расплачивались рисом или гречкой, спасая тем самым жизнь нашим хозяевам.

            Однажды они задали нам вопрос: «Откуда у вас столько продуктов?»

            Конечно, мы ни за что на свете не выдали бы тех, кто нам помогал. В то время было непросто найти людей, которым можно доверять, тех, кто способен устоять перед соблазном предательства. Поэтому в ответ мы лишь молча улыбнулись.

            Для того чтобы понять, почему польский торговец Симон Ковальчик, рискуя своей жизнью спасал нас от голодной смерти, нужно было знать о нашей жизни в Скерневиче, о нашем доме, о том положении, которое занимал в городе мой отец, а также об уме и решительности моей мамы. Но тоска по прошлому, по родному дому являлась для Варшавского гетто излишней роскошью. Кого здесь могла заинтересовать наша история? Ведь мы были не единственными, кому пришлось отказаться от своего прошлого.