Избалованный ребенок

            Один их субботних вечеров незадолго до начала войны. Мы сидим вокруг праздничного стола и смотрим на румяного солдата, которого папа пригласил к нам в гости. Очевидно, этот парень выпил больше, чем собирался. Настроение у всех приподнятое, мы нарядно одеты, а широкий стол ломится от обильных угощений.  Я, как обычно, развлекаю гостей единственным известным мне способом:

            - Еврея призвали в Польскую армию, и сразу же начались его несчастья. Солдаты  издевались над ним, дразнили Йоной и Мойше, по утрам заставляли готовить им кофе, и наливали ему воду в ботинки. А что еврей? - Еврей... молчал.

            Изо дня в день терпел их издевательства, каждое утро в своих мокрых ботинках подавал им кофе, и ни на что не жаловался...

            Все окружающие перевели на меня глаза.

            - И так продолжалось несколько недель. Солдаты глумились над евреем, а он в своих мокрых ботинках продолжал подавать им кофе и ни на что не жаловался. Но вот однажды они сказали ему: «Знаешь, Мойше, мы убедились, что ты хороший парень. Ты доказал свою преданность Польской армии. Мы все здесь за равенство и поэтому с сегодняшнего дня прекращаем мочить тебе ботинки». «Большое спасибо, уважаемые господа, - ответил еврей. - Я тоже за равенство, и с сегодняшнего дня прекращаю мочиться вам в кофе».

            Оглушительный смех заполняет обширное пространство комнаты. На белоснежной скатерти, на блюдах из дорогого фарфора красуются приготовленные бабушкой деликатесы. В нашем доме соблюдались все еврейские обычаи, еврейский календарь и кашрут, но в то же время это был либеральный, открытый дом, в котором высоко ценили культуру, ценили книги. И хотя дедушка  мой Элиэзер был раввином, моя бабушка со стороны матери соблюдала традиции строже, чем он.

            Дедушка всегда возвращался из синагоги с мелодией на устах. Я была уверена, что это какие-то известные произведения, и лишь много лет спустя узнала, что он сам сочинял музыку. А как он пел кидуш! Человек, который хоть однажды слышал его прекрасный голос, никогда в жизни этого не забудет.

            Часто к нашим праздничным трапезам присоединялся какой-нибудь бедный студент йешивы, или приезжий, которому негде было встретить субботу, или кто-то из наших многочисленных друзей и знакомых. У моих родителей был широкий круг общения. В основном, этот круг составляли евреи, но среди их друзей были также и поляки.  Например, мэр нашего города и главный врач района считались в нашем доме своими людьми.

            В Скренчиве было расквартировано три армейских подразделения: офицерская школа, кавалерийский полк, и восемнадцатый пехотный полк Польской армии, в котором проходило службу много еврейских солдат. Командовал этим полком полковник Ковальски, который был известен как «филосемит». Ходили слухи, будто он даже усыновил ребенка из еврейского приюта.

            Однажды, в качестве представителя газеты «Идише Гемайне», мой папа обратился к полковнику с просьбой отпускать на праздники еврейских солдат, пообещав, что наша городская община о них позаботится. На того это произвело такое сильное впечатление, что  они с моим папой стали друзьями. Те еврейские солдаты, которые жили недалеко от города, могли проводить праздники со своими семьями, а о тех, кому добираться до дома было сложно, заботилась наша местная община. Мы часто приглашали солдат к себе в дом давая им возможность насладиться семейным теплом и нашим щедрым искренним гостеприимством.

            Во время войны связь полковника с евреями не оборвалась. Он не испугался нацистов и не сбежал в Англию, как большинство польских офицеров. Он переселился с семьей в Варшаву, где зарабатывая на хлеб тяжелым физическим трудом, прятал в своем доме десятки евреев, спасая им жизни.

            Много лет спустя, уже в Израиле, в Яффо, в институт физиотерапии, где я тогда работала, пришел на лечение высокий пожилой мужчина. Достав его папку, я прочитала на ней фамилию — Ковальски.

            - У вас интересная фамилия, не характерная для еврея. Звучит скорее, как польская, - ласково говорила я ему, занимаясь его больной спиной. - Знаете, у меня ведь тоже похожая фамилия - Кучински...

            К моему великому удивлению он оказался тем самым полковником из моего детства.

            Мы с ним узнали друг друга. Как много мы с тех пор пришлось пережить! Я сумела построить свою жизнь в Израиле, у меня была профессия, дом, положение, а он выглядел беженцем - истощенным и никому не нужным. Он рассказал мне, что после смерти его супруги одна из спасенных им женщин убедила его поехать с ней в Израиль, но через какое-то время выставила его из маленькой квартирки, полученной ими в Яффо, и поэтому он был вынужден жить в католической церкви.

            «Евреи не отплатили ему добром за свои спасенные жизни», - подумала я про себя и в дальнейшем старалась помочь ему всем, чем только могла. Впоследствии он был похоронен на католическом кладбище в Яффо.

            - Евреи должны уметь смеяться над своим бедами, - говорит мой папа.

            Я воспринимаю это, как поощрение к новой шутке, и пока он разливает вино по сверкающим хрустальным бокалам, начинаю свой следующий анекдот:

            - Один еврей служил в кавалерии, но не умел ездить верхом. Как-то раз к нему подходит офицер и говорит: «Солдат! Садись на лошадь!». Смущенный еврей безуспешно пытается взобраться на лошадь, но она все время уворачивается и отходит в сторону, солдаты вокруг хохочут. В конце концов еврею все-таки удается сесть в седло, но только задом наперед — лицом к хвосту.

            «Вот глупый еврей! - бурчит офицер. - Два года в кавалерии, и до сих пор не знает как правильно сидеть на лошади!»

            После нескольких минут напряженного молчания еврей отвечает ему: «Господин офицер, откуда вы знаете, в какую сторону я смотрю?»

            Раздается оглушительный смех - смех, который помогает нам справляться с нашей скрытой болью. Ведь все мы отлично сознаем, что сколько бы евреи ни сделали для Польши - все равно мы останемся здесь неполноценными гражданами, отвергнутыми и презираемыми, объектом постоянных насмешек.

            На исходе субботы в нашем доме всегда совершали церемонию «авдалы». Меня, малышку, ставили на большой стул. Дедушка брал в руки серебряный сосуд в форме граната, наполненный благовониями, и передавал его бабушке. По всему дому распространялся прекрасный сильный аромат. Дедушка отпивал вино из бокала и наливал бабушке. Меня завораживал свет, касавшийся его лица, и вообще вся торжественная атмосфера этой церемонии. «Я тоже хочу попробовать вина!» - просила я. «Детям нельзя», - отвечала мама ласковым голосом, а бабушка добавляла с улыбкой: «Тем более таким красивым девочкам, как ты. Ты ведь не хочешь, чтобы у тебя выросла борода?»

            От этих слов мое любопытство только усиливалось, и однажды, улучшив минутку, я все-таки слизнула капельку вина. Совершив это преступление, охваченная паническим страхом, я со всех ног помчалась к большому зеркалу в родительской спальне.

            Я так долго и напряженно изучала свое лицо, что на спине у меня выступил холодный пот. Как я объясню маме, почему у меня вдруг появилась борода? Что скажут мои школьные подружки?

            Дедушка остановился на пороге и заглянул в комнату.

            - С тобой все в порядке, моя милая?

            - Конечно, - прошептала я, но при этом в горле у меня стояли слезы. Я знала, что стоит ему задать еще хоть один вопрос, как они хлынут у меня из глаз.

Дедушка хорошо знал человеческую душу, и поэтому осторожно спросил:

            - У тебя что-то болит?

            В ответ я долго отрицательно качала головой. Однако, не выдержав его испытующего взгляда, разревелась.

            - Дедушка! Я жду, когда у меня начнет расти борода... Я не пойду в школу, я останусь дома, потому что все ребята будут надо мной смеяться!

            - О чем ты говоришь? - улыбнулся он широкой улыбкой.

            - Я попробовала вина, хоть бабушка и говорила мне, что нельзя...

            Дедушка привлек меня к себе.

            - Бабушка пошутила. Действительно, детям вредно пить вино, но бороды растут у дедушек, а не у детей.

            Увидев, что меня это не успокоило, он добавил: «А кроме того, ты сама видела, что бабушка тоже пьет вино, но бороды у нее нет. Правильно? Борода есть только у дедушки».

            Мой дед был человеком огромной веры, и вообще, исключительной личностью. Все называли его реб Лейзер. И только два человека обращались к нему иначе: его близкий друг ксендз, называвший его Аврам-Лейзер, и еще один его друг, пан Биндер, поляк из богатой аристократической семьи. Его супруга, пани Биндерова, тоже была необыкновенной женщиной, известной во всем городе акушеркой. Она принимала меня и моего брата и много помогала моей маме в после родов. У себя в доме она соблюдала кашрут, потому что считала кашерную пищу более вкусной.

            На дощатом полу возле своей широкой, мягкой и удобной кровати мой дедушка расстелил коврик и спал на нем — специально для того, чтобы создать себе неудобства.  «Ведь не всем людям выпала такая счастливая судьба. Я должен чувствовать себя так же, как они», - объяснял он.

            Но его собственная жизнь тоже не всегда была легкой. Еще в юности дедушка был известен своими выдающимися успехами в изучении Торы, и когда он занимался в йешиве Котнера, один из местных богачей предложил ему в жены свою дочь. Дедушке было тогда 17 лет.  Богач показал ему одну из трех своих дочерей - юную красавицу, и дедушка ответил согласием. Но в первую брачную ночь он обнаружил, что его жена — калека, и потребовал расторжения брака.

            - Не гнушайся ею, - ответил богач, - сначала исполни заповедь: «Плодитесь и размножайтесь», а потом мы тебя отпустим на свободу, еще и денег дадим в придачу.

Дедушка прожил со своей женой-калекой всего лишь одну неделю. От этого брака родился мальчик, которому дали имя Мелех Кучински, и все последующие годы он оставался со своей матерью. А праздники неизменно проводил с отцом, - даже после того, как дедушка женился на моей бабушке и родились мой папа и тетя Ханеля. Отношения отца со старшим сыном всегда оставались добрыми, и даже его мать нередко приезжала, чтобы посоветоваться с дедушкой.

            И вот однажды она написала ему, что собирается вместе с Мелехом эмигрировать в Америку. Мальчику к тому времени исполнилось 15 лет. Дедушка их благословил. В Америке они очень преуспели. Мелех открыл в Детройте конфекционный бизнес, приносивший ему немалые доходы. На каждом костюме, который продавался в его магазине, висела бирка с надписью «Качин» - сокращенный вариант непроизносимой для американцев фамилии Кучински. Пока его мать была жива, они поддерживали с нами постоянную переписку.

            Дедушка очень любил мою бабушку - красивую, педантичную женщину. Он нежно о ней заботился и постоянно оказывал ей разные мелкие услуги.

            Помню, у бабушки были черные лакированные туфли-лодочки со специальными колодками для сохранения формы. Как-то раз в субботу дедушка и бабушка взяли меня с собой на прогулку по широкому городскому бульвару. Бабушка слегка прихрамывала и то и дело опиралась на дедушку.

            - Майне шейне (моя красавица), что с тобой случилось? - озабоченно спросил он.

            - Ничего страшного. Вероятно, мозоль, - ответила бабушка и взяла его под руку.

Ближе к вечеру, когда мы вернулись домой, бабушка, вставляя колодки в свои «лодочки», вдруг обнаружила на каждой из них по дыре, вырезанной бритвенным лезвием.

            - Что ты наделал, Лейзер? Что ты наделал! - закричала она.

            - Теперь тебе будет удобно, туфель не будет давить на твой мозоль, - ответил дедушка. - А на другом туфле я прорезал дыру для симметрии. Люди подумают, что если так ходит пани  Кучинска, значит, это последняя парижская мода, и станут тебе подражать.

            - Лейзер, Лейзер! - вздохнула бабушка и обняла его.

            В нашем классе было две Ядвиги, две задушевные подружки. Семья Ядзи Вейв держала  продуктовую лавку.

            Эта история произошла незадолго до праздника Шавуот, дождливой и слякотной польской весной. Мама Ядзи взяла нас обеих в пекарню, чтобы продемонстрировать процесс изготовления праздничного творожного пирога. С огромным интересом мы наблюдали, как своими ловкими сильными руками она смешивает ингридиенты, месит тесто, чем-то его посыпает, пробует на вкус, что-то добавляет, выкладывает в специальную форму и сажает в печь.

            Через несколько минут чудесный запах сдобы заполнил всю пекарню. После этого Ядзина мама взяла свою дочку за руку и направилась к выходу. «Мне срочно нужно к мяснику, пока у него еще открыто, - обратилась она ко мне. - Ты сможешь принести ко мне в лавку готовый пирог?»

            Воспитание, полученное мной в семье, не позволяло мне ответить отказом, и я осталась ждать окончания выпечки.

            Вынутый из печи пирог выглядел необыкновенно пышным, сдобным и аппетитным! Пекарь помог мне взять горячую форму, предварительно подложив под нее два кухонных полотенца, чтобы я не обожгла себе руки. После чего я отправилась в путь — десять минут по немощеной дорожке, через вязкую грязь. Прохожие удивлялись, глядя на маленькую девочку, которая тащит ношу, большую, чем она сама. Мне было около семи лет, но ростом я была ниже своих сверстников. Форма заслоняла мне дорогу, я не видела, куда ступаю, и в результате поскользнулась. Тяжелый груз вывалился у меня из рук и упал на землю. Я чувствовала себя бесконечно несчастной. Собрав обломки пирога вместе с налипшей на него грязью, я бросила их обратно в форму и, дрожа от страха, снова пустилась в путь. Добравшись до места, я быстро поставила свою ношу на прилавок и бросилась к выходу, спеша покинуть лавку прежде, чем обнаружится происшедшая катастрофа.

            - Вот умница! Хорошая девочка! Спасибо тебе большое, иди сюда, я дам тебе конфетку, - позвала меня пани Вейв, но я уже со всех ног неслась домой.

            - Что с тобой, моя лапонька? - спросила тетя Ханеля. - Тебя кто-то обидел?

Она любила меня, как родную дочь. К тому времени ближайшие соседи уже успели доложить ей о случившемся.

            - Погодите, - добавили соседи, - скоро эта пани сама явится сюда и устроит скандал.

            - Пусть только попробует! Получит от меня вдвое! - пообещала моя тетя не в меру любопытным доброжелателям. - Где это видано, чтобы маленькому ребенку поручали таскать такие тяжести! Что она себе думала?

            Сдавленным голосом я рассказала тете Ханеле о своей беде. Она погладила меня по головке:

            - Не беспокойся, моя красавица, с этой проблемой мы быстро разберемся. Пойди умойся. Все будет в порядке.

            - Вы знаете, что наделала ваша Ядзя! - истошные вопли пани Вейв разносились по всему кварталу. - Она испортила мне праздник!

            - А в чем, собственно, дело? Что она натворила? - спросила тетя Ханеля, разыгрывая полную неосведомленность.

            С пылающими щеками и пересохшим горлом пани Вейв изложила ей всю волнующую историю.

            - Как?! Вы велели маленькой девочке тащить такой тяжелый груз? Что вы при этом думали? Почему вы сами не отнесли свой пирог домой? Или не поручили своей Ядзе? Такая работа — не для ребенка!  Это могло повредить ее позвоночнику! Как вам не стыдно являться сюда с подобными жалобами?

Пани Вейв потеряла дар речи.

            - Пойдите и испеките себе новый пирог, а я желаю — и вам и нам - веселых праздников! - сказала Ханеля с улыбкой и закрыла за ней дверь.

**

            Мы с Фишеле, как полагается мальчикам и девочкам нашего круга, были хорошими воспитанными детьми, однако при этом достаточно избалованными и шаловливыми.

Одно из моих ранних воспоминаний. Мне три года, я сосредоточенно шагаю между высокими снежными сугробами, неся в руках плетеный стульчик.

            Сионистские деятели нашего города решили открыть у нас детский сад с преподаванием на иврите. В качестве воспитательницы пригласили выпускницу специализированных курсов из Вильно. Моя мама участвовала как в финансировании этого предприятия, так и в сборе средств на его организацию. И хотя садик был платным, записать в него своих детей смогли далеко не все желающие, потому что в нем было всего 30 мест. И вот наступил день торжественного открытия. Естественно, мою маму пригласили на эту церемонию, и она взяла меня с собой. На улице стояла зима, день выдался особенно морозным, поэтому мама надела на меня самые красивые из моих теплых вещей — меховую шубку и сапожки. В нашем городе обычно бывало холоднее, чем в Варшаве и Лодзи, вероятно, из-за северных ветров.

            Церемония получилась впечатляющей, в помещении было тесно от счастливых, смеющихся детей. Бат-Шева — так звали воспитательницу — улыбалась сияющей улыбкой, пела и играла с ними на иврите, атмосфера в садике была замечательная.

            - Я хочу остаться здесь! - сказала я маме капризным тоном. - Дома мне скучно!

            - Ты не можешь здесь остаться, моя милая, - ответила мама и многозначительно посмотрела на воспитательницу.

            Та подошла ко мне и объяснила, что садик переполнен, что в нем просто больше не осталось мест. Игры и занятия проходили в двух небольших комнатах. «Ты видишь, - терпеливо объясняла мне воспитательница, - тут нет места для еще одного ребенка. Может быть, в следующем году...»

            Я была разочарована. В продолжение всей праздничной церемонии я стояла рядом с мамой, сгорая от нетерпения. Сионисты из Варшавы и Вильно, приехавшие нас  поздравить, выступали с речами, которые казались мне бесконечными. Церемония явно затягивалась. А меня так манили игрушки в этом садике, так завораживали игры и песни, что я решила любой ценой сюда вернуться. Воспользовавшись моментом, когда мама была чем-то занята, я отпустила ее руку и помчалась домой. Меня скрывали снежные сугробы, мои щеки горели от мороза и возбуждения, я бежала, не останавливаясь.

            Через считанные минуты мама обнаружила мое отсутствие. Радость праздника обратилась в тревогу. Друзья и соседи в паническом состоянии бросились меня искать. К поискам подключилась полиция, но все было напрасно: я как-будто сквозь землю провалилась. Даже не могу себе представить, о чем думали в эти страшные минуты мои родители.

            После полудня я вернулась домой, сияя о счастья.

            - Где ты была? - воскликнула мама, и вздохнув с облегчением, заключила меня в свои объятия.

            - Куда ты пропала? Тебе кто-то что-то сделал? - спрашивал папа, пытаясь скрыть тревогу.

            - Я была в садике, - ответила я без колебаний. - Играла, пела, училась. Завтра пойду туда снова.

            Под их изумленными взглядами я продолжила свой рассказ:

            - Воспитательница сказала, что в садике для меня нет места. Поэтому я пошла домой, взяла свое плетеное креслице и принесла его в садик. «Я принесла себе место», - сказала я воспитательнице, и она разрешила мне остаться.

            Через несколько десятков лет на одной из встреч нашего городского землячества какая-то незнакомая женщина представилась следующим образом: «Я работала в Скерневиче воспитательницей».

            - Меня зовут Ядвига, - ответила я, - а мою воспитательницу звали Бат-Шева.

Мы бросились друг дружке в объятия.

            - Так ты та самая девочка?  Все годы, что я работала с детьми, я рассказывала им про маленькую девочку, которая принесла себе место.

            Через год после описанных событий я начала посещать садик в качестве обычной воспитанницы, я очень любила игры и представления, песни и сказки. 

            Обычно воспитательница ставила посередине комнаты таз, в котором мы, дети, вернувшись со двора, отмывали грязь от своих рук и лиц. Затем, уже чистые, усаживались на скамейке у стены и меняли обувь. Однажды я решила перепрыгнуть через этот таз, и ко мне тут же присоединились мои товарищи. По прошествии нескольких минут мы все уже были по грудь мокрыми. Дело было зимой, в садике хорошо топили, но сменной одежды ни у кого не было. Не видя другого выхода, воспитательница завернула нас в теплые одеяла и вызвала мою маму. Та быстро приехала на запряженных лошадьми санях и привезла сухую одежду. Она обняла меня и прижала к себе с любовью и нежностью.

            Мой братик тоже рос шалуном. Однажды ему пришла в голову мысль сделать себе скрипку.

            - Из чего делают скрипки? - спросил он дедушку.

            Дедушка, который всегда нам все терпеливо и подробно объяснял, ответил ему:

            - Ингеле (мальчик) мой, сначала нужно сделать смычок.

            - А из чего делают смычки? - настаивал Фишеле, который был умным любознательным ребенком.

            - Из конского волоса.

            Несколько дней Фишеле ходил сам не свой, с нетерпением ожидая базарного дня. И как только этот день наступил, он выскочил из дому, побежал на базарную площадь и, ухватив за хвост одну из крестьянских лошадей, принялся выдергивать из него волосы. Лошадь взвилась от боли, начала брыкаться и кидаться во все стороны. Прилавки со сливочным маслом, творогом, яйцами, фруктами и овощами повалились на землю, товар рассыпался. Началась всеобщая паника.

            - Кто этот мальчик? Что он сделал с лошадью?

            - Ах ты проказник! Из-за тебя пропал весь мой товар!

            Крестьяне погнались за Фишеле, а он бросился со всех ног домой и, затаив дыхание, спрятался под столом. Убиравший в нашем доме поляк был чрезвычайно нам предан, и не даром: он занимал у нас две комнаты и получал приличное жалование. Успокоив перепуганного ребенка, он вышел на улицу к разгневанным крестьянам и грозно крикнул: «А-ну уходите отсюда! Я своего молодого хозяина никому и пальцем не дам тронуть!»

            Один день следовал за другим, и это были мирные, спокойные дни. Никто тогда и вообразить себе не мог, что ожидает нас в недалеком будущем, и какие силы, способности или человеческие качества послужат впоследствие к спасению нашей жизни.

            В Лодзи у нас была многочисленная и очень богатая родня. У папиной бабушки там жили братья и сестры, и у папиной мамы тоже. Мой дядя Моше был очень богатым и в то же время очень скупым человеком. Я всегда радовалась, когда он приезжал к нам в гости, но еще больше я радовалась его отъезду, потому что он всегда дарил мне на прощание небольшую сумму денег, которая в моих глазах выглядела целым состоянием.Однажды, не успел он войти в дом, как я спросила: «Дядя Моше, а когда ты уедешь?» Он обиделся и выговорил моим родителям за то, что они плохо нас воспитывают, что мы с братом - грубые, избалованные дети. Папа и мама предпочли смолчать, но дедушка ответил: «Послушай, Моше, если ты сразу по приезде будешь ей что-нибудь дарить, то она не станет с таким нетерпением ожидать твоего отъезда». На что дядя сердито возразил: «Я не намерен из-за детских капризов изменять своим правилам».

            В то время моей заветной мечтой были домашние качели, которые крепились к раме двери, и дедушка попросил тетю Ханелю купить мне такие качели и сказать, будто их прислал в подарок дядя Моше. Естественно, я очень обрадовалась, и когда он приехал к нам в следующий раз, бросилась к нему на шею с благодарностями за чудесный подарок, который он мне прислал.

            - Я ничего тебе не посылал, - холодно ответил дядя. И снова выговорил дедушке за мое неправильное воспитание: «Мало того, что вы ее балуете, так вы ее к тому же еще и обманываете!»

            Но не подумайте, будто мы не имели понятия о границах дозволенного или о моральных ценностях. В нашем доме строго соблюдались традиции и четкие правила, относительно того, как следует себя вести, а как не следует, что достойно уважения, а что нет.

            Вот основное правило, которого мы придерживались: «Никогда не отзываться плохо ни об одном человеке, ни о ком плохо не думать и не сплетничать. В каждом человеке есть что-то хорошее, и нужно стараться это хорошее найти».

            Однажды дедушка обнаружил, что я стою возле зеркала с высунутым языком и напряженно всматриваюсь в свое отражение.

            - Милая моя, - спросил он, - что случилось на этот раз?

            - Ты сказал, что если я о ком-нибудь плохо подумаю, то у меня распухнет язык. А я поссорилась с подружкой, - ответила я, рыдая, но увидев улыбку на его лице, быстро успокоилась.

            К образованию в нашей семье относились, как к высшей ценности. В первый класс я пошла на год раньше своих сверстников, потому что была способным, развитым ребенком. Я начала учиться в еврейской школе «Тарбут» у двух замечательных педагогов - Жименко и Каане, окончивших педагогическое училище в Вильно. Моя учеба в этой школе продолжалась три года, пока ее не закрыли из-за финансовых проблем.

            Моя мама, принимавшая в семье все важные решения вместо папы, слишком занятого своими делами, - записала меня в общеобразовательную польскую школу, которая находилась недалеко от нашего дома. При этом я еще четыре раза в неделю посещала уроки иврита в одном из кружков организованной мамой сети.

            В школе у меня появились новые друзья. Особенно крепко я подружилась со своей соседкой по парте Галой. По ее одежде было видно, что экономическое положение в их семье тяжелое. Отец работал на фанерной фабрике и получал мизерную зарплату. Гала приносила в школу бутерброды из самого дешевого хлеба, намазанные прогорклым маслом.   Она постоянно ходила голодной. А мои бутерброды всегда были полны всего самого вкусного и масло на них было свежайшим.

            Когда я откусывала от своего бутерброда и видела, как у нее при этом открывается рот, я говорила ей: «Послушай, твой бутерброд выглядит таким аппетитным! А твой хлеб так вкусно пахнет! Давай меняться!» Естествено, она с радостью соглашалась и проглатывала мой бутерброд в мгновение ока. А я не могла есть ее бутербродов и потихоньку клала их в птичью кормушку на заднем дворе школы.

            Многие из моих одноклассников жили в нужде, и моя мама предложила, чтобы дети из благополучных семей приносили в школу по два бутерброда и делились с товарищами.     Однажды я попросила еще и третий бутерброд, объяснив, что моя подружка предпочитает мои завтраки тем, которые ее мама кладет ей в школьную сумку. Я приносила Гале свежие булочки и радовалась, видя, какое она получает от них удовольствие.

            В польской школе меня тоже считали очень способной ученицей. А однажды — это было еще в начальных классах - я удостоилась наивысшего отличия. Наш город готовился к приезду главы правительства Юзефа Пилсудского, и для выступления на праздничной церемонии из всех учащихся нашего города выбрали меня.  Мне поручили декламировать стихи знаменитой польской поэтессы — Марии Конопницкой. Я отказалась читать стихотворение так, как хотела моя учительница. «Я буду выступать перед публикой, как я сама это понимаю», - заупрямилась я. В свои шесть лет я уже была в душе актрисой. Разумеется, я тогда и не догадывалась о том, что мой дар перевоплощения поможет мне в будущем выжить.

            В балетной пачке, украшенной птичьими перьями, я громко и с выражением прочитала стихотворение о птице, сидящей в золотой клетке.

            «О чем ты грустишь? - спрашивают птицу. - Ведь у тебя все есть: пища, вода и богатство».

            Прижав руки к туловищу и печально склонив голову, я произнесла трагическим тоном:

«Вам не понять тоски

Плененной птицы,

Я одинока, нет родной души,

Чтоб перед ней излиться,

И рассказать

Про все мои невзгоды.

О, лучше б у меня забрали жизнь,

Но не свободу!»

Через несколько секунд, сложив руки на груди, я под гром аплодисментов кланялась публике.

            На Пилсудского моя декламация произвела настолько сильное впечатление, что он поднял меня на руки и расцеловал. На следующий день к радости и гордости всех горожан в местной газете появилась наша великолепная фотография.

            В двенадцать лет я окончила народную школу и перешла в среднюю. Туда не слишком охотно принимали еврейских детей, но поскольку мой папа был известным и уважаемым в городе человеком, меня согласились зачислить при условии сдачи вступительного экзамена. Экзамен оказался трудным, но я успешно его выдержала.

            В сентябре 1939 года[1] началась война и вместе с ней - гонения на евреев. Моя мечта о школе стала неосуществимой, но тем не менее я не бросила учебу. Один из наших школьных преподавателей, профессор Скжичак занимался со мной дома, пока это еще было возможным - даже после того, как нас заперли в гетто. Я любила учебу и продолжала учиться, невзирая на то, что это представляло смертельную опасность.