«Капсула» в гетто
Через неделю после того как нацисты заняли наш город, они согнали всех
евреев в гетто - обнесенный стеной район, и на этой стене повесили щит: «Евреи.
Перелазить запрещается. Входа нет». Наша жизнь изменилась окончательно и
бесповоротно.
Моей семье, можно сказать, повезло, потому что наш дом находился на
территории гетто. В Скерневич начали стекаться потоки евреев из окрестных сел.
Прибывали также евреи из других городов - надеясь, что в маленьком гетто им
будет легче выжить, чем в большом - тесном и переполненном людьми, - что здесь
им будет легче найти пропитание.
В результате на ограниченной территории собрались толпы беженцев. Всех их
нужно было где-то разместить, и нам пришлось потесниться в своем просторном
доме. Папа, мама, мой маленький братик и я - занимали теперь всего лишь одну
комнату, которая в прежние годы служила моим родителям спальней. Мама
отремонтировала ее незадолго до начала войны. Широкая удобная кровать, богатые
занавеси, изысканная мебель, шезлонг, великолепный гардероб из орехового дерева
— все это напоминало нам о жизни, которая никогда больше не вернется. Дедушка,
бабушка и тетя Ханеля тоже теснились в одной комнате. Остальные помещения были
заняты чужими людьми.
Мы изо всех сил пытались создать себе «капсулу» в гетто, а я, как всегда,
старалась поднять настроение окружающим:
«Молодой еврей карабкается по крышам гетто, пытаясь тайком пронести
немного муки или картошки. Его останавливает немецкий солдат и орет:
-
Грязный еврей! Ты что здесь делаешь?
-
Если я вам скажу, что ожидаю здесь трамвая, вы мне поверите?»
Наша дружба с поляками принесла в те дни добрые плоды.
Ковальчик, не забывший того, что
сделали для него мои родители, снабжал нас продуктами, которыми мы, в свою
очередь, делились с остальными жильцами. Все они тогда жили за наш счет. К
счастью, мы могли себе это позволить. Друг моего папы, главный врач района,
доктор Лабенцки время от времени пробирался в гетто и тоже доставлял нам еду.
Еще у папы был друг - еврей, адвокат, доктор юриспруденции по фамилии
Вартхайм. Его брат служил офицером в Польской армии, в достаточно высоком чине.
В свое время он переменил веру и женился на вдове польского офицера, у которой
был сын по имени Кшиштоф. Впоследствии этот офицер попросил похоронить его на
еврейском кладбище. Его приемный сын, дядя и тетя которого находились в гетто,
поддерживал нас всех. Рискуя жизнью, он пробирался к нам, помогал решать разные
проблемы, доставлял продукты, лекарства, свежую информацию.
После войны Кшиштоф эмигрировал в Америку, и говорили, будто одно время
он даже занимал какую-то должность в Белом доме. Я всегда ему очень нравилась, и
однажды, будучи с визитом в Израиле, он попросил меня о встрече, хотя к тому
времени я уже была замужем.
Еще один друг нашей семьи, пан Пижак, служивший в городской управе
Скерневича, с началом немецкой оккупации был назначен ответственным за
распределение продуктов. Он тайно переправлял муку и гречневую крупу в
общественные кухни гетто. Эти кухни были организованы для оказания помощи
беженцам, наводнявшим гетто и взывавшим об убежище и хлебе насущном. Еврейские
женщины каждый день раздавали им сотни порций супа.
Сила взаимопомощи нашей общины проявилась тогда во всей своей полноте. Мы
заботились друг о друге и помогали, чем только могли. Но условия жизни
становились все хуже и хуже. Пищи становилось все меньше, а голодных и больных
беженцев — все больше.
Принудительные работы, ежеутренние новые жестокие приказы, произвол,
унижения, отчаяние, сиротство превратились в рутину нашей жизни. Но среди всего
этого со мной произошло чудо: я влюбилась.
Его звали Моник, он был старше меня на четыре года. До войны мы жили
по-соседству и оказалось, что он уже давно меня заметил. Однажды Моник
неожиданно появился в дверях нашего дома и попросил разрешения со мной
поговорить. Я пригласила его войти, мы сели на диван в гостиной, и несмотря на
тесноту и отсутствие малейшего намека на интимность, наша беседа продлилась
довольно долго.
Очарованная его умом и красотой, я удивлялась и радовалась тому, что
такой необыкновенный парень обратил на меня внимание. Мы говорили о том, о чем
обычно говорят молодые люди: по большей части, это были мечты о будущем. Моник
происходил из прекрасной семьи. Его родители держали магазин деликатесов, и он
часто приносил мне шоколад, будучи уверенным, что я его люблю. Я никогда не была
большой поклонницей шоколада, и ела его лишь для того, чтобы увидеть на его лице
счастливую улыбку.
Однажды, провожая меня домой, он вдруг
наклонился и поцеловал меня в щеку. Я испугалась и покраснела. Мне казалось,
будто на моей щеке, в том месте, где он обжег ее своими губами, остался след,
который все теперь могут увидеть... Этот поцелуй выжжен в моей памяти навек.
В мае, когда расцвела сирень, Моник принес мне ветку сирени и кольцо, а
затем дрожащим от волнения голосом
поклялся в вечной любви. Он говорил, что мы с ним никогда не расстанемся, что мы
всегда будем любить друг друга, что он
будет со мной неизменно
добрым, что ради меня он ляжет на землю и станет ковром под моими ногами. Он
повторял это всякий раз в своих письмах, когда мы с ним уже жили в разных гетто,
и потом, когда вместе со своими
друзьями-подпольщиками он готовил восстание в гетто Варшавы. Он писал мне из
бункера на улице Мила:
«Моей дорогой Ядзе...» Это было его последнее письмо.
В мае 2008 года я была в Париже. В тот раз я поехала туда одна. Цвела
сирень. Ночью я увидела во сне Моника, который протягивал мне букет сирени.
Утром, когда я выходила из гостиницы, ко мне подбежал мальчик лет восьми, вручил
ветку сирени и исчез. Сердце во мне замерло. Я почувствовала, что это Моник
передает мне привет.
Мы изо всех сил пытались построить в гетто нормальную жизнь - насколько
это было возможно в тех обстоятельствах.
Одним из первых приказов, направленных против евреев, был приказ об
ограничении права на медицинскую
помощь.
Прекрасный человек, по фамилии Клугхорн, еврей, по профессии фельдшер,
выполнял в нашем гетто функции народного целителя и одновременно
квалифицированного медбрата — лечил банками, пиявками и даже, в случае
надобности, удалял зубы. На его плечи легла вся тяжесть
заботы о
больных, количество которых постоянно росло.
Несмотря на все его старания, он был не в состоянии помочь всем, кто
нуждался в медицинской помощи, и поэтому в гетто, в одной из пустующих школ была
открыта импровизированная больница. Немцы повесили на ней щит с надписью: «Вход
запрещен. Евреи. Болезни. Вши. Тиф».
Больницей руководил доктор Дойчер, еврей,
получивший медицинское образование в Санкт-Петербурге, где он встретил свою
будущую супругу — девушку из аристократической семьи, состоявшую в родстве с
самим русским царем. Ради него она перешла в иудаизм. У них было трое детей —
Адеш, который ухаживал за мной, Ия, ровесница Моника,
и младшая девочка Тамар, моя подружка.
Многие беженцы работали в больнице волонтерами. Положение было
удручающим: катастрофически не хватало денег на медикаменты и оборудование,
многие больные находились в тяжелом состоянии. Из-за обморожений часто
приходилось производить ампутации,
однако отсутствие необходимой стерильности вызывало инфицирование ран, иммунная
система у большинства пациентов была ослаблена постоянным недоеданием. В свои 14
лет я уже помогала в больнице, исполняя функции медсестры,
и в процессе работы овладевала профессией, в которой уже тогда видела свое
призвание. Я прошла курс подготовки у доктора Дойчера (который позже вместе со
своим сыном покончил жизнь самоубийством в Варшавском гетто) и у фельдшера
Клугхорна. Я числилась санитаркой, но на самом деле выполняла работу
медицинской сестры.
До войны Моник учился в техникуме в Варшаве, но не успел его окончить. Мы
с ним вели долгие беседы, в основном, о нашей жизни — об учебе и работе. Полные
юношеских иллюзий, мы строили планы на будущее, воображая, как мы будем жить,
когда «все это кончится».
Все эти месяцы мы пытались сохранять привычный образ жизни: нам очень
помогали в этом наши друзья-поляки, и, конечно, еврейская община предпринимала
огромные усилия для того, чтобы поддерживать слабых.
Немцы искали людей для выполнения своих чудовищных приказов и потребовали
от руководителей еврейской общины, чтобы те взяли на себя функции управления
гетто - Юденрата. День, когда об
этом сообщили моему папе, был для него невыносимо тяжелым. Он сидел дома,
удрученный этим известием, с низко опущенной головой.
- Ну почему я должен этим заниматься? - с болью и недоумением спрашивал
он.
Папа не хотел служить нацистам, не хотел способствовать осуществлению их
ужасных планов. Однако сопротивление было бесполезным, и ему не оставалось
ничего другого, как принять эту должность. С
тех пор за ним повсюду как будто следовала тяжелая тень. На следующий день после
своего назначения он вернулся домой весь исхлестанный, избитый.
- Что случилось? - бросилась к нему мама.
В то время как она осторожно обмывала его раны,
папа, чтобы не напугать нас, детей, отвечал ей шепотом:
- Нацистам не понравилось, как мы выполняем их приказы. Они довели до
нашего сведения, что мы несем личную ответственность за поведение евреев в
гетто. Поэтому они нас избили.
Его печальная улыбка разрывала мне сердце. В горле стояли слезы гнева.
Ужас стал для нас хлебом насущным. Время от времени папа снова
возвращался домой со следами побоев. Вскоре мы перестали задавать ему вопросы и
удивляться.
В гетто воцарилась атмосфера страха. Начали исчезать люди. В основном, мы
боялись, за молодежь, которую могли отправить на принудительные работы. Папа
искал выход. Среди его друзей были хозяева знаменитой пивоварни «Скерневич»
- богатые, влиятельные,
патриотически настроенные люди, которые в свое время подарили польским
военно-воздушным силам приобретенный на собственные средства самолет. Недалеко
от гетто находилась ферма, под названием Строгоф, на которой они продолжали
выращивать сырье для своего пивного производства. Папа предложил им взять в
качестве работников еврейских юношей из гетто. От хозяев требовалось лишь
обеспечить их едой и официальным разрешением на работу. В результате десять
юношей перебрались из гетто на ферму. Среди них были Моник и Адеш, сын доктора
Дойчера.
Они провели там около года. На ферме их не обременяли тяжелой работой,
хорошо кормили, и при этом они могли пользоваться относительной свободой —
разумеется, по сравнению с обитателями гетто. Вместе с подружкой я ездила на
велосипеде навещать Моника. Как это было прекрасно! Мы находили укромные уголки
и целовались, скрытые от посторонних взглядов. Нет силы, способной победить юную
любовь, даже среди бедствий и
ужасов войны.
В мае 1941 года наше гетто было ликвидировано, и мы получили приказ
переселиться в гетто Варшавы. Немцы распустили Юденрат, и над папиной головой
нависли тяжелые тучи. Из всего движимого имущества нам позволили взять с собой
лишь то, что мы сами
были способны унести. Мы оставили благоустроенную квартиру, полную всякого
добра, успев передать кое-какие вещи Ковальчику, чтобы он сохранил их до
окончания войны. Мама пришла к одной из своих подруг, по фамилии Михалкова, и
сказала:
- Возьми себе все, что хочешь, нам нечего делать с этими вещами. После
войны мы заберем их обратно.
Михалкова взяла из родительской спальни великолепный ореховый гардероб,
две кровати, добротные подушки и
покрывала, дорогую красивую домашнюю утварь, а также большую скульптуру, которую
мы называли « Озорник». Эту чрезвычайно ценную вещь папа купил в подарок маме во
время одной из своих деловых поездок в Варшаву.
В процессе наших лихорадочных сборов бабушка Фейгеле вручила мне сумку из
дорогой кожи с твердым дном и сказала:
- Это твоя сумка. Положи в нее все, что считаешь для себя самым важным.
К счастью, у меня не было времени для размышлений о том, что из моей
прежней жизни следует взять с собой, а что оставить.
- Будь очень внимательной! Храни эту сумку! - попросила бабушка. - Она
принесет тебе удачу...
К тому времени мне уже исполнилось 15 лет, и я могла нести на себе
достаточно много. Но Фишеле был еще маленьким и слабым. Из своих личных вещей я
взяла лишь самое необходимое: ночную рубашку, зубную щетку, пару обуви, теплые
носки, еще одно платье на смену — больше ничего. В основном, мы брали с собой
продукты — столько, сколько могли унести.
Со своей сумкой я не расставалась на протяжении всей войны, и позже,
после долгих лет скитаний она прибыла вместе со мной в Израиль. Письма и
фотографии, которые присылал мне Моник, я прятала между твердым дном и
подкладкой сумки. Впоследствии я об этом забыла — и многие годы спустя с
огромным волнением и радостью случайно их там обнаружила.
Моя боль и страх перед тем,
что ожидает нас в незнакомом гетто, тускнели от сознания того, что я, наконец,
буду рядом с моим любимым Моником, который к тому времени уже переселился туда
вместе со своей семьей и с нетерпением ожидал нашей встречи.
Мы приехали в Варшаву на грузовике с группой психиатрических больных. С
нами ехал также Герман Гужик - один из членов несуществующего больше Юденрата
Скерневича. Его родной брат являлся руководителем Варшавского отделения Джойнта.
Мы везли с собой максимально возможное количество продуктов, сознавая, что
впереди нас ждут тяжелые времена.
