Бегство из Варшавского гетто

Мы прибыли в ад. Варшавское гетто — это такое место, где человеку жить невозможно. Впервые я увидела груды костей, которые передвигались, словно тени. Мертвые и полу-мертвые тела заполняли улицы. Не было ни одного тихого или зеленого уголка, ни одного цветочка, ни кусочка голубого неба — один сплошной ад бетона и смерти. Каждый новый день казался страшнее предыдущего. Скученность была невыносимой. Всякий раз, когда мы думали, что хуже уже не бывает, обнаруживалось, что у наших врагов имеются на этот счет новые идеи.

            Сразу же по нашем прибытии в гетто к нам подошла женщина и предложила комнату. Она привела нас на улицу Тварда. Вместе с бабушкой Кайлой нас было пятеро. Мы поселились в помещении с двумя окнами, выходившими на главный фасад здания. Договорились с хозяевами, что каждый день будем расплачиваться с ними крупой, мукой или рисом.

            Как я уже упоминала, первой вещью, которую постаралась выяснить моя мама, была возможность продолжения учебы в гетто. Безработные еврейские учителя зарабатывали на жизнь преподаванием в подпольных школах-комплетах. Группы состояли из четырех-шести учеников. Мы занимались в темном зловонном подвале, без тетрадей и учебников, сознавая, что совершаем преступление, караемое смертью. Профессор Кешак и две его дочери читали нам лекции по различным предметам. После окончания уроков мы бежали домой и записывали все то, чему нас научили.

            Моник жил недалеко. Мы встречались каждый день, и не успев попрощаться, начинали скучать друг о друге. Во время наших ночных бесед он посвящал меня в свою жизнь. Благодаря навыкам, полученным им в технической школе, он научился конструировать самодельное оружие. В то время уже начало действовать подполье, и Моник вместе с друзьями делал оружие из мясорубок. Кроме меня он никому не открывал этой тайны. «Ты учишься, я работаю», - вот и все, больше никаких подробностей.

 

            Мы жили возле Гжибовской площади, где продолжали действовать костел и монастырь. Монашки и монахи, содержавшие свое хозяйство в безупречном порядке, были потомственными христианами. В поисках еврейских корней немцы исследовали родословные всех польских граждан до шести нисходящих поколений, и католическая церковь охотно предоставляла им информацию о «новых христианах» - тех, чьи отцы-деды или матери-бабушки имели еврейскую кровь.

            Таким людям разрешалось соблюдать христианские обычаи, но при этом их  обязывали надевать на руку позорный знак — в дополнение к тому кресту, который они гордо носили на груди. В наших глазах это выглядело любопытным зрелищем. Им был выделен участок земли, на котором они выращивали овощи, что давало им возможность достойного существования.

            Из нашего окна я наблюдала, как раз в неделю группа детей, в возрасте 10-11 лет, тихо двигалась в направлении монастыря. Дети были чисто и опрятно одеты, их вел за собой человек с маленькой бородкой. Позже я узнала, что этого человека звали Януш Корчак, а дети были воспитанниками сиротского дома, которым он руководил. Я удивлялась тому, что он всякий раз нес одного ребенка на руках, а другого — на плечах.

            Однажды дети проходили мимо маленького истощенного мальчика, сидевшего на краю тротуара возле своей уже умершей мамы.

            - А-пицеле бройд ... (кусочек хлеба) - умолял малыш, протягивая худенькую ручку.

            Корчак наклонился к нему и спросил:

            - Хочешь пойти с нами?

            Малыш утвердительно кивнул, попытался встать на ножки, но не смог. Тогда Корчак опустил на землю ребенка, которого держал на руках, и вместо него взял слабенького малыша. Они продолжали безмолвно двигаться в направлении монастыря, где их ожидало несколько часов человеческого существования. В монастыре детей кормили горячей пищей, водили в душ, относились к ним с теплом и уважением. Каждый раз Корчак приводил с собой другую группу воспитанников.

            В конце дня дети выходили из монастыря с гостинцами в небольших узелках, с робкой улыбкой на лицах и сознанием того, что прожили хороший день.

 

            В ноябре 1941 года от сердечного приступа скончался наш дедушка. Его похороны на еврейском кладбище в гетто были для нас тяжелым переживанием. Но люди смотрели на это с завистью. Тех, кто умирал естественной смертью, кого не выбрасывали на улицу, завернутыми в газеты, не грузили неопознанными на телегу для мертвецов; тех, кого хоронили по-человечески, чью смерть было кому оплакать — считали в гетто счастливчиками.

            Пока мы ожидали снаружи возле «бет-теора»[1], Фишеле заметил неподалеку интересные строения — ряды деревянных сараев.

            - Иди сюда! Тут что-то есть! - позвал он меня.

            Двери сараев были заперты, но через щели между досками можно было наблюдать ужасающую картину: сотни, а может быть, тысячи уложенных штабелями трупов - а на них и вокруг них бегали крысы и роились тучи мух. Мы уже успели привыкнуть к виду мертвых тел, но никогда в жизни нам еще не доводилось видеть такие горы гниющих трупов, распространявших ужасное зловоние.

            В гетто умирало столько людей, что их просто не успевали хоронить. По мере надобности выкапывали огромные ямы и сбрасывали туда трупы, которые собирали на улицах, как мусор. Мой дедушка Элиэзер, да будет благословенна его память, удостоился отдельной могилы, расположенной возле кладбищенской ограды, однако над его захоронением не было ни памятника ни знака. Поэтому впоследствии, несмотря на все мои усилия, мне не удалось ничего найти.

**

 

            Некоторое время спустя, по дороге на занятия в комплет я почувствовала, что за мной кто-то идет. Человек, которого, с большой вероятностью, по пятам преследует смерть, не может вести себя так, как будто с ним ничего не происходит. Не желая подвергать опасности своих товарищей и учителей, я двинулась в противоположном направлении, пытаясь при этом найти открытые ворота, чтобы скрыться за ними от сопровождавшей меня тени. Дома в Варшаве образуют внутренние дворы, отделенные от улицы металлическими воротами. Я искала незапертые ворота. Я проходила один двор за другим — но все напрасно, везде было заперто. Преследователь меня не оставлял. Я побежала, снова и снова пытаясь найти открытый вход, но по-прежнему безуспешно.

            Едва переводя дыхание, я, наконец, обнаружила незапертые ворота и вошла во внутренний двор, с четырех сторон обстроенный многоэтажными жилыми домами. Лифты в гетто не работали, поэтому я помчалась вверх по лестнице, пытаясь избавиться от преследовавшего меня чудовища, надеясь, что где-то наверху смогу найти для себя укрытие.

Но преследователь по-прежнему шел за мной. Я чувствовала его дыхание у себя на затылке.

            На шестом этаже я заметила открытую дверь и вошла в большую комнату. Напротив двери стояла кровать, на ней сидела истощенная умирающая женщина. Опыт жизни в гетто научил меня определять признаки близкой смерти: отеки под глазами, зеленовато-серый, мертвенный цвет кожи - когда душа человека трепещет на грани между жизнью и смертью. У нее на коленях лежал только что рожденный младенец, еще не вымытый после родов. Рот у женщины был испачкан кровью. Как видно, она несколько минут назад перекусила пуповину зубами. Младенец попискивал слабым, как у птички, голоском. По комнате перемещалось еще одно создание — ребенок на пороге смерти. Его возраст невозможно было определить. Он выглядел так же, как его мать — живым мертвецом.

            Эсэсовец, который следовал за мной по пятам, тоже вошел в комнату и закрыл за собой дверь. На руках у него были перчатки из свиной кожи. Он жаждал крови и был настолько сосредоточен на своей цели, что меня как будто перестал замечать. Если кто-то скажет вам, что забыл глаза убийцы, не верьте ему, это ложь. Из миллионов глаз я узнаю его глаза. Он подошел к кровати, взял младенца за его крошечную ножку и ударил головкой о стену. Пятно от малюсенького мозга осталось на поверхности стены.

            Трупик он швырнул на пол с таким омерзением, словно это были какие-то отбросы. Потом, заметив, что испачкал свои перчатки, он их снял.

            С тех пор в своих ночных кошмарах я постоянно вижу эти его испачканные перчатки и начищенные до блеска сапоги.

            - Встань! - приказал он женщине.

            Она встала. Я не понимаю, откуда у нее взялись на это силы.

            - Подойди к окну и открой его.

            Она сделала то, что он ей велел.

            - Возьми это существо и выброси из окна! - заорал он, указывая на старшего ребенка.

            Какое-то время женщина стояла неподвижно, как статуя — не шевелясь и не произнося ни звука: живой мертвец, которому уже нечего бояться. И потом, как будто в беспамятстве, она выбросила ребенка из окна.

            Удовлетворенный эсэсовец вышел из квартиры, окончательно забыв о моем существовании. Женщина продолжала стоять возле окна, на ее лице не отражалось никаких чувств. Я стояла напротив, она смотрела на меня остановившимся взглядом. Не знаю, сколько времени длилась эта сцена. Мне казалось, будто миновала вечность. Потом я повернулась и пошла домой, оставив ее одну.

            Я никому не рассказывала о случившемся. Только одному Монику. Он помог мне заплакать и плакал вместе со мной. Он обнимал меня и целовал, но не мог утешить.

            - Они все равно уже были близки к смерти, - говорил Моник. - А этот нацистский убийца, он еще дорого заплатит.

            Но мне ничего не помогало.

            Чувство вины преследует меня до сегодняшнего дня. Ведь это я привела убийцу к его жертвам. С тех пор я боюсь засыпать по ночам, боюсь снова увидеть во сне ту жуткую картину, которая настолько глубоко врезалась в мою память, что временами мне кажется, будто все это случилось вчера. Я беру с собой в постель радиоприемник и лежу часами, слушая новости.

 

            Каждый новый день казался страшнее предыдущего. Не было предела злобе и ненависти наших врагов. Однажды, когда я шла по гетто, немцы вдруг схватили меня и, как тряпичную куклу, бросили в кузов грузовика, где уже находились другие люди. Я была моложе их всех. Никто не имел представления о том, куда нас везут. Самый страшный сценарий становился реальностью. Одна паническая мысль сменяла в моей голове другую:

            «Родители не знают, что со мной случилось. Вероятнее всего, я больше никогда их не увижу. Куда меня везут? В концлагерь? На истребление? Или просто хотят поиздеваться над маленькой беззащитной еврейкой?»

            В какой-то момент немцу вздумалось выбросить всех нас на мостовую: одного за другим — как будто бы мы не люди, а игрушки в руках изнывающего от скуки нацистского солдата.

            Когда, скованная болью от падения, я лежала на мостовой и радовалась тому, что осталась в гетто и смогу вернуться к своим родителям, рядом проходил трамвай, который пересекал территорию гетто, не останавливаясь в нем. Ступенькой трамвая мне зацепило спину и сломало несколько позвонков. Оказывать медицинскую помощь в гетто было запрещено. Поэтому единственное, что мне оставалось — это в течение неполных трех месяцев лежать с туго обвязанной спиной, страдая от сильных болей. Постепенно я начала выздоравливать и, к счастью, не стала инвалидом. Это травма послужила причиной того, что впоследствии я выбрала для себя специальность физиотерапевта.

 

            Новые приказы сеяли в гетто новые страхи. Однажды вышло распоряжение о том, что все ценные вещи, деньги, украшения и даже меховые воротники необходимо сдать немцам.  Разумеется, мы это сделали. Для разногласий не оставалось места - любое невыполнение приказа каралось смертью.

            Папа написал Симону Ковальчику о том, где мы находимся, и однажды тот, переодевшись евреем, неожиданно приехал к нам на велосипеде. Мы очень обрадовались и стали громко его приветствовать, называя по имени:

            - Тише-тише! Не говорите ни слова, - прошептал он, оглядываясь по сторонам. - Пани Кучинска, я вам кое-что привез, - и он вручил маме увесистый сверток с золотыми монетами — из тех, что по мудрому совету моего папы он хранил в разных потаенных местах.

            - Симон, вы усложняете мое положение. Нам здесь запрещено держать деньги. Если это обнаружится, меня сразу же убьют, - возразила мама.

            - Пани Кучинска, я уверен, что эти деньги вам пригодятся.

- Но я только что сдала все ценные вещи, которые у нас оставались, - пробормотала мама.

            Однако Ковальчик уже укатил на своем велосипеде.

 

            В гетто напротив наших окон находилось некое подобие ресторана. Там не подавали никакой еды — только один алкогольный напиток, который производился здесь же, внутри гетто. В этот напиток добавляли карбид, и от него очень быстро пьянели. Никогда в своей жизни нам еще не доводилось встречать еврея-пьяницу, но в гетто пьянство стало обычным явлением. Люди напивались до потери сознания, пытаясь хоть ненадолго отключиться от кошмаров реальности, от страданий и смерти. Однажды мы увидели человека, который выходил из «ресторана», с трудом удерживая равновесие. Рядом стоял мальчик, продававший тоненькие, как бумага, ломтики хлеба. Истощенные люди постоянно думали о том, как спастись от голода. Эти мысли сводили их с ума. В отчаянии они придумывали для себя разные небылицы, хватаясь за малейший проблеск надежды. Например, убеждали друг друга в том, что эти тоненькие ломтики содержат в себе достаточное количество необходимых для жизни витаминов.

            Пьяный еврей купил себе один или два таких ломтика, съел их, и тут у него неожиданно началась тяжелая рвота. Мама наблюдала из окна, как этот человек, в прошлом богач, успевший переправить заграницу свою семью, валяется на земле, как собака, и лижет собственную блевотину.

            - А ну-ка быстро подойдите к окну, - позвала нас мама. - Смотрите - вот так выглядит Конец Света. Нет предела тому, на что способны люди из-за голода. Он потерял человеческий облик. Нас ждет не лучшая судьба.

 

            В ее сердце созрело решение бежать — и она начала разрабатывать планы. Ее мама, бабушка Кайла, приехавшая из Лодзи в начале войны, жила в гетто вместе с нами. Внешне она была похожа на польку, прекрасно говорила по-польски и по-немецки. Она была красивой женщиной, с голубыми глазами, и когда снимала свой парик, то было видно, что волосы у нее белые, как перья голубки.

            В мамином мозгу возникла идея:

            - Сними парик, возьми деньги и уходи из гетто. Под видом польки садись на поезд и поезжай в Скерневич. Найди там Владислава Ганцнера. Это друг нашей семьи, поляк, имеющий швейцарское гражданство. Перед войной дедушка помог ему уладить дела, касающиеся его недвижимости. Он нам поможет.

            - Говори с ним только по-немецки, - продолжала мама, - чтобы его жена не догадалась о том, что ты еврейка. Представься дальней родственницей.

 

            Ганцнер принял бабушку очень любезно, представил ее в качестве своей тети и относился к ней, как члену семьи. Она начала работать в его обширном хозяйстве и впоследствии даже стала им управлять.

            - Почему ты так рвешься уйти из гетто? - спрашивал папа, обращаясь к моей маме. - Лично я предпочел бы оставаться здесь и быть таким, как все остальные евреи. У нас ведь одна судьба.

            - Азриэльчеле, - ласково отвечала ему мама, - если ты хочешь идти вместе со всеми, пожалуйста. А я возьму детей и убегу отсюда.

            Мама напряженно думала о том, как вывести нас из гетто, огражденного глухой стеной и бдительно охраняемого службой СС. Однажды она подошла к нацисту, стоявшему на посту возле ближайших к нашему дому ворот. В руках у нее был сверток с золотыми монетами, который привез ей Ковальчик. Мужественная маленькая женщина, входящая в логово льва!

            - В моих руках целое состояние, - обратилась мама к немцу. - Мне запрещено его здесь держать. За это я могу поплатиться жизнью.

            С такими словами она вручила ему сверток.

            - Здесь золото. Оно ваше. Пожалуйста, помогите нам выбраться отсюда.

            Возможно, произошло чудо, возможно, какая-то искра человечности вдруг вспыхнула в его сердце.

            - Хорошо, - ответил он. - Каким образом вы хотите бежать?

            В мудрой голове моей мамы возникла идея, что, возможно, нам удастся спасти еще и других людей.

            - Закажите для нас как можно больше «цыганок» (так назывались запряженные конями, крытые брезентом телеги, которыми обычно пользовались цыгане). Пожалуйста, чтобы через два дня они были здесь.

 

            - Зачем вам так много телег? - спросил папа, когда мама посвятила его в свои планы.

            - Но если появилась возможность бежать, то почему только для нас одних? Ведь мы можем спасти еще и других людей!

            Не теряя времени, мама стала обращаться к прохожим на улице — не только к знакомым, но и к незнакомым:

            - Вы хотите бежать из гетто? В такой-то день и у таких-то ворот нас будут ожидать телеги...

 

            Бежать хотели все. Люди уходили через канализационные люки, или пользуясь фальшивыми документами. Терять было нечего. Гибель в гетто была неизбежной. Летом того же 1942 года в гетто собрали партию евреев, в том числе бабушку Фейгеле и тетю Ханелю, и отправили в Аушвитц, а оттуда — в Треблинку. Кто-то видел их в Треблинке — взявшись за руки, они вместе шли в газовую камеру.

            Но незадолго до этого, в назначенный мамой день - летний и жаркий - около пятидесяти человек явились на условленное место. Мы опасались, что нацист не сдержит свое обещание, однако, к нашему удивлению, «цыганки» были готовы и ожидали нас снаружи. Он открыл ворота и велел всем быстро влезть на телеги.

            Мы не могли поверить, что находимся за пределами гетто. Телеги ехали вперед без какой-либо определений цели, в сердце у каждого беглеца теплилась надежда, что нам удастся спастись.

            Но достаточно быстро нас остановили «шмальцовники» - доносчики-поляки, которые охотились за беглыми евреями. Весь наш несчастный караван они передали в руки СС.

            Нас доставили на аэродром Окенче и собрали в мрачном внутреннем дворе, с четырех сторон обнесенном высокими бетонными стенами. Там находилось еще около ста человек, тоже захваченных при попытке к бегству. Мы простояли несколько часов без пищи и воды, когда вдруг отворилась тяжелая дверь подвала, и нам приказали спускаться вниз.

            Подвал был расположен под конторскими помещениями аэродрома, в нем могло поместиться около ста человек. Нацисты набили туда в три раза больше и с трудом закрыли дверь. Они с силой заталкивали нас по лестничному маршу внутрь подвала - как-будто соленую рыбу в бочку. В помещении было влажно, душно и совершенно темно. Стояло отвратительное зловоние. Невозможно было определить время суток — день сейчас или ночь. И только когда нас выпустили наружу, мы узнали, что провели в подвале 12 дней. Невозможно было ни сесть, ни повернуться, ни шевельнуться. Даже справлять свои естественные нужды нам приходилось на том месте, где мы стояли.

            К счастью, мы четверо стояли лицом к стене. Через подвал проходили старые прохудившиеся канализационные трубы, жидкость из которых стекала вниз по стенам. Инстинктивно мы слизывали эту жидкость, которая была для нас единственной пищей и питьем. Вначале я слышала отчаянные крики: «Гвалт! Смилуйтесь!». Через считанные дни крики сменились бормотанием молитв, которое с каждым днем становилось все слабее.  Люди, стоявшие посередине, не имея возможности повернуться или сделать малейшее движение, молились и плакали, снова и снова взывая к Богу. С каждым днем их плач становился все тише, пока вся эта человеческая масса не стала безмолвной.

            Через 12 дней неожиданно открылась дверь. Нас ослепил солнечный свет яркого летнего дня .

            - Раус! Наружу! - услышали мы лающий приказ.

            Человеческая масса посередине не двигалась. Все были мертвыми. В живых остались только те, кто стоял лицом к стене. Мы выползали наружу. Трупы людей, умерших стоя, валились на пол.

            При свете дня мы не могли узнать друг друга - в кале и моче, с распухшими от долгого стояния ногами. По телу ползали тысячи червей. Когда мы стряхивали их с себя, под ними открывались участки кожи, гладкой, как сами черви, отвратительного зеленоватого оттенка.

            Эти «отбросы» погрузили на телеги и повезли в лес Вола, находившийся недалеко от Варшавы и служивший местом массовых казней. Когда нас сгрузили с телег, в лесу уже находилось несколько сотен евреев, пойманных при попытке к бегству, каждому давали в руки лопату, чтобы вырыть себе могилу. Нас стерег польский полицай со знаком свастики на рукаве. Его обязанностью было сообщать нацистам о готовности могил. Тот, кто падал в могилу живым, умирал от недостатка воздуха, но его страдания ни у кого не вызывали интереса.

            Мы стояли, не испытывая ни малейшего желания жить. У нас больше не оставалось  надежды, и мы хотели лишь одного — чтобы это поскорее кончилось. Я взяла лопату и изо всех оставшихся у меня сил принялась копать могилу, чтобы, по крайней мере, сократить время своих мучений.

            И тут я почувствовала у себя на плече большую папину руку:

            - Девочка моя, - произнес он своим ласковым мелодичным голосом, - не нужно так стараться. Ведь так или иначе, все равно нас всех убьют...

            - Подойди-ка сюда, еврей! - вдруг приказал ему польский полицай.

            С трудом передвигая ноги, грязный и смердящий, папа направился к нему. Казалось, будто между моим отцом, каким он стал сейчас, и тем уважаемым человеком из Скерневича, каким он был раньше, пролегает расстояние в несколько световых лет.

            - Ваша фамилия Кучински? - спросил полицай шепотом.

            Папа утвердительно кивнул.

            - Когда-то вы спасли мою семью, а сейчас я хочу спасти вас, - сказал ему полицай.

            Вообще-то, я не верю в чудеса. Но другого объяснения для того, что произошло, у меня просто нет.

            В свое время папа был в приятельских отношених с начальником полиции Скерневича. Этот начальник был слаб по части алкоголя. В конце концов, это ввело его в такие большие долги, что ему ничего не оставалось, как только продать свой дом. Он обратился к моему папе, папа купил у него дом и сказал:

            - Не беспокойтесь. Продолжайте жить в своем доме, как и раньше. Вы будете выплачивать мне за него столько, сколько сможете.

            Папа думал, что хорошие отношения с начальником полиции могут ему когда-нибудь пригодиться, но он, естественно, и вообразить себе не мог, какую роль они впоследствии сыграют в нашей судьбе.

            Молодой полицай, который стоял сейчас перед нами, не забыл о том времени, когда  приходил к нам с деньгами, сэкономленными для выплаты отцовского долга. Этих скромных сумм было явно недостаточно для того, чтобы выкупить родительский дом, даже если бы он выплачивал их долгие годы. С тех самых пор он запомнил папин голос, запомнил его мелодичное пение. Позже этот парень переехал в Варшаву, поступил работать в полицию, и вот в результате невероятного стечения обстоятельств мы снова оказались рядом.

            - Сколько вас? - спросил полицай.

            Папа хотел спасти еще хоть кого-то, в первую очередь - детей, и быстро ему ответил:

            - Спасите тех, кто поменьше ростом.

            Медленным строем мы последовали за полицаем. Он привел нас в деревню и приказал местному старосте:

            - Возьми-ка эту мразь, посади на телеги-«цыганки» и немедленно доставь в Раву-Мазовецку!

            Чтобы по дороге не привлекать к нам лишнего внимания, нас погрузили в крытые телеги и привезли в новое гетто, достаточно удобное для жизни, во всяком случае, по сравнению с другими, ему подобными. Оно было одним из последних гетто, ликвидированных немцами в конце 1942 года.