Рава-Мазовецка

            «Немцы к нам исключительно добры. Они несут нам свободу. Вначале посредством штрафов и поборов они освободили нас от нашего имущества, затем они освободили нас от свободы и заперли здесь, и наконец они освобождают нас от жизни. Мы должны быть им признательны за все их благодеяния. Правда, у них имеется один недостаток: они слишком пунктуальны, педантичны и не в меру усердны в своих действиях. Лично мне хотелось бы, чтобы меня освободили от жизни лет примерно через 40-50: куда, собственно говоря, торопиться? Однако немцы действуют по собственному разумению...»

 

            В маленьком убогом местечке Рава-Мазовецка, расположенном всего в 20-ти километрах от Скерневича, не было уборных. Существовал только общественный туалет — «шусплац» — выгребные ямы, над которыми возвышалась внушительных размеров деревянная постройка. Внутри этого сооружения были установлены дощатые перегородки, через которые было достаточно хорошо видно. В таких условиях местные жители справляли свои естественные нужды. Все они - и евреи, и поляки - были крайне бедны и всегда жили в нужде, даже еще до войны.

 

            После всего, что с нами случилось, мы неплохо вписывались в этот ландшафт: куча отбросов, а не люди. В Юденрате нас приняли радушно, помогли найти ночлег. Другие евреи, так же, как и мы, прибывали в их гетто без всякого имущества.

            Для начала нам было необходимо хорошенько вымыться. Через город протекала река, и первое, что мы сделали - отправились купаться. В Юденрате нам выдали одежду, которая, естественно, нам не годилась. Глядя друг на друга, мы не могли удержаться от смеха. Нам  помогли найти пристанище - в грязной заброшенной мясной лавке. Части свиных туш, подвешенные к потолку, наполняли помещение ужасающим зловонием. Пол был голый, бетонный, мы попросили соседей дать нам что-нибудь подстелить. По своей доброте они выделили нам какое-то тряпье, на котором мы и улеглись спать.

            Рава-Мазовецкое гетто, в отличие от Варшавского, не было закрытым. Разумеется, существовали правила, запрещавшие евреям выходить наружу, однако при наличии определенной решительности и смекалки можно было перебраться через забор. Моя смелая мужественная мама взяла у соседей, живших в нищенской хижине рядом с нами, какую-то одежду, в которой могла сойти за «шлеперит» - «не еврейку», и вышла из гетто. Она отправилась пешком в Скерневич: разведать, что там можно достать.

            Маме удалось добраться до нашего доброго ангела Симона Ковальчика, лавка которого все еще была полна всякого добра. Он передал ей часть вещей, которые мы в свое время у него оставили, и немного продуктов. Он также заплатил за лошадь и телегу, на которой мама приехала обратно в гетто. Кроме того ей удалось раздобыть соломенный матрас - предмет роскоши, доставивший нам райское наслаждение после сна на ледяном полу.

            В этом гетто мы не видели смерти — только ужасающую нищету. Люди продолжали жить в своих домах, меняя оставшиеся у них вещи на скудную пищу. Продуктовые карточки получали только те, кто имел работу. Работа являлась для всех окном надежды.

            Имея за плечами год медицинского опыта, я считала себя полноценной медсестрой и устроилась в больницу, которой руководил доктор Коток из Лодзи. Ему помогала медсестра, примерно моего уровня, по имени Лота, еще одна медсестра, Хинка, а также медбрат, по фамилии Чибола - все трое варшавяне.

            Больница была такой же бедной и убогой, как и все в этом местечке. Больные лежали по двое-трое на одной кровати. Катастрофически не хватало медикаментов и оборудования. В округе участились случаи заболевания тифом, разносчиками которого являлись вши. С этой проблемой ничего нельзя было поделать — только мыться. Других средств борьбы в тех условиях просто не существовало. Я тоже заразилась тифом, мое состояние было достаточно тяжелым, но мне удалось поправиться.

            Я написала Монику о том, где я нахожусь и что делаю. И вдруг неожиданно он, под видом поляка, явился ко мне в больницу. Он провел у нас всего два дня и вернулся в Варшаву. Моник рассказал мне, что занимается чрезвычайно важным делом и что он очень нужен в гетто. Он работал в знаменитом бункере на улице Мила.

            - Я просто обязан вернуться, чтобы продолжить работу. Но потом я обязательно тебя найду, где бы ты ни была, - пообещал он мне на прощанье. - Мы с тобой всегда будем вместе.

            Мы расставались в надежде на скорую встречу. Неизбежность разлуки разбивала нам сердца: еще одно, последнее, объятие, последний поцелуй... еще один поцелуй, еще одна ласка... С тех пор я больше никогда его не видела и утешалась лишь приходившими от него письмами.

            Мясная лавка, в которой мы тогда жили, стояла на главной улице местечка в ряду других магазинов. Вообразите себе нашу радость, когда мы вдруг обнаружили, что на той же улице, в доме напротив живет профессор Кешак. Тот самый профессор Кешак, у которого я училась в Варшаве! Он ютился в нищенской каморке вместе с женой и двумя дочерями. И вот после работы, тайно, через заднюю дверь я стала приходить к нему на уроки. Снова и снова в нашей жизни происходили чудеса. В двух-трех метрах от мясной лавки находился пролом в заборе, через который моя мама, переодевшись полькой, без особого труда выбиралась из гетто и возвращалась назад. Она приносила от Ковальчика продукты и деньги, которые прятала в разных потаенных местах. Однажды, будучи в Скерневиче, она зашла к Владиславу Ганцнеру, у которого жила наша бабушка. Каждый подобный выход из гетто был связан со смертельной опасностью.

            Во время одной из своих вылазок мама вдруг услышала чей-то знакомый голос:

            - Пани Кучинска! Чем я могу вам помочь?

            Это был Вияцки, наш друг из Скерневича, который еще до войны вместе со своей  женой Эугенией и тремя сыновьями переехал в Раву-Мазовецку. Он был потрясен, увидев, в каком жалком состоянии находится моя мама.

            Вияцки был старым другом нашей семьи. Задолго до моего рождения тетя Ханеля, которая была на семь лет старше моего папы, влюбилась в парня по имени Хаим Френкель.  Этот Френкель явно не подходил ей по уровню, или, как говорил мой дедушка, глядя в ее заплаканные глаза: «Да он не стоит даже той земли, которая его носит...»

            - Ты красивая девушка, - убеждал он ее, - у тебя хорошее приданое. Вся жизнь у тебя впереди. Зачем тебе такой человек? Ведь у него ничего нет -  ни доброго имени, ни специальности, ни достойной уважения семьи. Если бы ты сейчас засунула мне в глотку крысу, то это имело бы для меня такой же точно вкус, как твой брак с этим неудачником.

            Но тетя Ханеля оставалась непреклонной. В конце концов, любовь победила, сыграли невеселую свадьбу, после которой отец сидел по своей дочери «шиву»[1]. Из-за этого брака Ханеля порвала с родными. Ее семейная жизнь была ужасной. Френкель оказался гулякой и мошенником. Он воровал у Ханели деньги и приводил женщин в их общий дом. В конце концов, забрав у нее все, что только можно, он бросил ее и уехал в Эрец-Исраэль. Ханеля осталась одна, без средств к существованию, лишенная семьи, с разбитым сердцем.

            На корабле Френкель познакомился с женщиной по фамилии Клугер, которая состояла в шайке жуликов. Она тоже была из нашего городка и знала о том, что он женат. Но, несмотря на это, они поженились и вместе прибыли в Эрец-Исраэль, откуда Френкель стал писать Ханеле письма, рассказывая о том, как он ее любит. Он обещал, что очень скоро заработает много денег и вызовет ее к себе, ну а пока он просит, чтобы она выслала ему небольшую сумму. Ханеля, несмотря на его ужасное к ней отношение, продолжала все так же сильно и безоглядно его любить. Экономя на еде, продавая что-то из своей одежды и мебели, она посылала ему деньги.

            Сестра Френкеля Йохевед, которая служила между ними каналом связи, приносила Ханеле его письма и, являясь к ней в дом, говорила сладким голосом:

            - Может быть, ты продашь этот красивый буфет и вышлешь деньги моему несчастному брату? Ты же знаешь, как он тебя любит!

            Когда моя мама вышла замуж за моего папу, она, естественно, узнала об их семейной трагедии. А когда до нее дошли слухи о том, что Френкель женился на другой женщине, она решила вмешаться:

            - Что вы за мать? - обратилась она к бабушке Фейгеле. - Как вы позволили вашей дочери дойти до подобного состояния? Она - жертва подлого мошенника и нуждается в вашей поддержке.

            Бабушка пошла в продуктовую лавку и дала распоряжение хозяину:

            - Отпускайте моей дочери кофе. За мой счет.

            То же самое она сказала мяснику и зеленщику. Таким образом она начала помогать дочке на расстоянии.

            Но моя мама на этом не успокоилась. Она хотела помочь Ханеле избавиться от ее слепой любви к Френкелю и от этого обременительного брака. Она обратилась к другу нашей семьи Вияцкому, который тогда работал на почте:

            - Вы знаете Ханелю-соловья?

            - Ну, кто ж ее не знает, пани Кучинска!

            - Понимаете, у нее возникла небольшая проблема. Она написала своему мужу письмо, бросила его в почтовый ящик, и только после этого вспомнила, что забыла написать на конверте адрес. Вы можете найти для нее это письмо? - попросила его мама.

            - Вот гора не отосланных писем. Ищите, сколько вашей душе угодно.

            Он понимал, что мамина просьба звучит не вполне корректно, но полностью ей доверял. Посмотрев ей в глаза красноречивым взглядом: дескать, я ничего не вижу и ничего не слышу, он вышел, оставив ее наедине с горами писем.

            Не теряя времени, мама занялась не исходящей, а входящей корреспонденцией, и в течение считанных минут нашла письмо, которое могло убедить Ханелю в том, что кроме страданий и душевной боли ей от ее мужа ждать нечего. Письмо было адресовано Френкелем его сестре, в нем он откровенно писал о своем браке с пани Кригер. «Ни в коем случае не рассказывай об этом Хане, - предостерегал он сестру. - Говори ей только о моем тяжелом положении. И постарайся вытянуть из нее как можно больше денег. Имей в виду, я к ней никогда не вернусь».

            Мама принесла это письмо Ханеле. Та сначала отказывалась верить, потом ударилась в слезы. Она была совершенно сломлена. Тем временем Френкель продолжал ей писать.

            В Эрец-Исраэль Френкель нашел себе компаньона, у которого был собственный транспорт, и они вместе начали заниматься перевозками. В Хайфском порту Френкель подходил к только что прибывавшим репатриантам, договаривался с ними о доставке их имущества по указанному ими адресу, а вместо этого все забирал себе.

            В результате его арестовала британская полиция, он просидел некоторое время в тюрьме, после чего его депортировали назад в Польшу. И вот однажды вместе со своей второй женой пани Клугер он появился в нашем доме в Скерневиче. Мне к тому времени  исполнилось пять лет.

            На фасад нашего дома выходил ресторан, принадлежавший супругам Шницер, с  дочкой которых я дружила. Их старший сын еще перед войной репатриировался в Эрец-Исраэль. Родители тоже были пламенными сионистами, в их ресторане постоянно собиралась сионистки настроенная молодежь. Молодые люди любили играть в биллиард на большом столе, который стоял в отдельной комнате. Мне очень нравилось там бывать.

            И вот однажды в этом ресторане появился Френкель и стал рассказывать о том, что его выслали из Палестины за коммунистическую деятельность. Разумеется, я понятия не имела, кто он такой. Но ему сразу же указали на меня: «Знаете эту девочку? Она племянница Ханели, дочка ее младшего брата Азриэля». Френкель устроил целый спектакль: он подошел ко мне, обнял, расцеловал и заплакал:

            - Пойди домой, деточка, и позови сюда твою тетю. Она ведь моя жена... О, Ханеля, любовь моя, - восклицал он сквозь слезы.

            Я прибежала домой с радостным известием:

            - Мама! Мама! Дядя Хаим приехал, он сейчас у Шницеров!

            Мама попросила меня не говорить Ханеле ни слова и тот час же отправилась в полицейский участок, начальником которого был один из наших друзей:

            - Френкель рассказывает, будто его выслали из Палестины, как коммуниста. Но ведь в Польше коммунистическая партия находится под запретом! Мне очень нужно, чтобы вы его задержали, - попросила мама.

            Два полицейских быстро вышли и привели Френкеля в участок.

            И только когда он уже сидел под арестом, мама сказала Ханеле:

            - Сейчас настало время получить от него гет (разводное письмо).

            К Френкелю пришел адвокат и предъявил ему ультиматум. Тому ничего не оставалось, как подписать развод. Его отпустили, и он уехал в Россию. В следующий раз он появился в Скерневиче уже после войны — в чине капитана Красной Армии и в сопровождении все той же пани Клугер.

            После развода Ханеля возвратилась в родительский дом и стала жить вместе с нами. Все последующие годы она хранила верность своей любви и больше никогда не выходила замуж.

            - Его фотографию, - сетовала моя мама, - она взяла с собой в Треблинку,

 

            И вот, через много лет после описанных событий, в самый разгар войны этот почтовый работник Вияцки вдруг встречает на улице мою маму. Его потрясло то, настолько она изменилась. Из уважаемой, известной всему городу, красивой ухоженной женщины она превратилась в истощенную, загнанную, жалкую нищенку.

            - Чем я могу вам помочь, пани Кучинска? - спросил он и шепотом сообщил маме о том, что состоит в подпольной Армии Крайовой.

            В Раве-Мозавецкой у него была небольшая ферма с коровами и лошадьми. Он познакомил маму со своей женой Эугенией - маленькой женщиной с большим сердцем и прекрасной душой, которая даже внешне походила на ангела. По специальности она была учительницей. Вияцки попросил жену помогать нам, чем только можно. Эугения сразу же сказала маме:

            - Пани Кучинска, берите все, что есть в нашем доме. Вот ключ, если меня не будет дома, отпирайте дверь и входите.

            Мы старались не злоупотреблять их добротой, но они оказывали нам огромную помощь. Эугения была первой среди тех, кто впоследствии помог нам бежать в Скерневич.

 

            Через много лет, уже в Израиле, мы пригласили Эугению к нам в гости, и она приехала вместе со своим сыном Ромуальдом. В музее «Яд ва-Шем» ей присвоили звание праведницы народов мира. Она умерла 8 лет назад. Я поддерживаю связь с Ромуальдом. Он женат, имеет дочь и единственного внука.

            Мэру Скерневича тоже стало известно о том, что мы находимся в Раве-Мозавецкой. Он позвонил в Юденрат и попросил позвать папу к телефону.

            - Пан Кучински, возвращайтесь в Скерневич, мы о вас позаботимся. Не ищите другого убежища. И не верьте немцам: нам доподлинно известно, что всех евреев они отправляют на смерть.

            Около двух месяцев - с сентября по ноябрь 1942 года мы прожили в Раве-Мозавецкой. За это время мы перебрались из помещения мясной лавки в смежную комнату. Моя мама была неординарным человеком. Ее называли пророчицей Дворой (Деборой), все окружающие доверяли ее интуиции и следователи ее советам.

            Мама никогда не отчаивалась и все время искала способ выбраться из гетто. Она смастерила себе вдовью шляпу, закрывавшую ей лицо, и в таком виде явилась однажды к Ганцнеру:

            - Прошу вас, спрячьте нас у себя ненадолго. От вас мы двинемся дальше, - умоляла она его.

            - Здесь вас примут, когда вы только захотите, - заверил ее Ганцнер, хотя на самом деле он сильно этого боялся. - Но только чтобы моя жена не догадалась о вашем приезде. Она не позволит мне ради вашего спасения рисковать жизнью детей.

            В один из последующих дней мама пересекла тропинку, отделявшую территорию гетто от фермы Вияцких. Они с Эугенией сидели на кухне, обсуждая планы нашего бегства, а также ища способ добраться до дома Ганцнера.

            - Вы позволите нам пожить у вас несколько дней? - спросила мама, и Эугения ответила согласием.

            Атмосфера в гетто становилась все более гнетущей. Приближалась большая акция. За считанные дни до нашего бегства ликвидировали больницу, в которой я работала, и я сидела дома. В тот день по гетто ходил эсэсовец с собакой и выволакивал на улицу женщин. Их набралось одиннадцать. На каждую он по очереди натравливал свою собаку. Среди этих женщин была и моя мама. Я пыталась броситься ей на помощь, но меня удержали:

            - Ты этим только сильнее его разозлишь, - говорили мне люди.

            Сжав в гневе кулаки, я смотрела, как от ее тела кусками отрывается кожа. Всех остальных женщин собака загрызла насмерть, и только моя мужественная мама вступила с ней в борьбу. Она ударила собаку и начала ее душить. В ответ эсэсовец хлестнул маму своим кнутом со свинцовым наконечником и нанес ей ужасную рану. Раны на ее теле были открытыми, кожа разорвана, глаза опухли так, что она не могла разомкнуть веки. Мы лечили ее компрессами, преданно и любовно за ней ухаживали. Мама была полна гнева и решимости как можно скорее бежать из гетто.

            Поодиночке мы выходили на тропинку, ведущую к ферме Вияцких. Мама все спланировала заранее. Первыми прошли этот путь они с Фишеле: она, одетая вдовой, он — в ее объятиях, за ними я - в крестьянском платье, повязанная платком, закрывавшим мне лицо, и последним папа - в широкополой шляпе, под которой трудно было что-либо разглядеть. Мы были скованы страхом от сознания того, что наша жизнь висит на волоске, и только в случае невероятного везения мы сможем осуществить задуманное.

            Эугения быстро завела нас в тесный вонючий свинарник, откуда по лестнице-стремянке мы поднялись на заваленный сеном чердак. Отверстие в полу закрывалось крышкой, помещение было настолько низким и тесным, что даже сидеть было невозможно — только перекатываться с боку на бок. В таком скованном положении мы провели около недели.

            Ночью к нам поднималась Эугения. Она приносила еду и ведро для отправления естественных нужд, которое потом забирала и опорожняла. Мы даже не знали, какое на дворе время суток, когда вдруг поднималась крышка и появлялась Эугения. Она стояла на лестнице-стремянке, и только ее голова возвышалась над полом. Когда мы видели ее светлое лицо, белокурые кудри, голубые глаза, нам казалось, будто перед нами ангел.

            - Вы наш ангел, - говорили мы ей со слезами.

            - Не нужно плакать, - отвечала она. - Если бы я была на вашем месте, я бы тоже выглядела не лучше.

            Ее ласковые, полные сострадания слова разрывали нам сердце.

            - Я буду о вас заботиться столько, сколько нужно. Вы только не двигайтесь и не создавайте шума.

            Через несколько дней мы услышали звуки выстрелов, сопровождавшие ужасную акцию, которая начиналась в гетто.  

            Евреи, которым уже было известно о том, куда отправляются транспорты, перелезали через забор и убегали.

            - Сюда, сюда, быстрее, - шепотом говорила им Эугения и открывала деревянные ворота для телег и лошадей, рискуя при этом собственной жизнью.

            Мы провели на чердаке около двух недель, когда Эугения сказала, что можно спускаться вниз. После долгого лежания мы почти разучились ходить и шатались, как  пьяные. Долгие часы мы наслаждались возможностью расправить члены. Мы сидели у Эугении на кухне, и мама думала о том, как добраться до Скерневича.

            Она попросила Эугению достать гроб, чтобы положить туда Фишеле, который  отличался ярко выраженной семитской внешностью. И вот, на запряженной лошадью телеге мы двинулись «на похороны» в Скерневич. Возница, которого приставила к нам Эугения, был верным человеком и не задавал никаких вопросов.  Возможно, он тоже являлся подпольщиком и выполнял порученное ему задание. Мы подозревали, что ему было известно о том, кто мы такие. Мама в своей вдовьей шляпе сидела рядом с возницей, а я, повязанная платком, - рядом с гробом. Папы с нами не было. Когда мы расставались, Эугения сказала:

            - Не волнуйтесь, я доставлю его к вам в Скерневич.

            Мы сердечно поблагодарили ее и двинулись в путь - «на похороны», которые должны были спасти нам жизнь.

            Телега неспешно двигалась вперед: на телеге гроб, возница и две женщины — мать и дочь, обе в траурной одежде. Обычно за гробом следуют родственники и священник, но с нами никого не было. Жалкая процессия. Мы едва дышали от страха и непрерывно молились о благополучном прибытии на место. Мы знали, что каждую секунду нас могут схватить.