В поисках пристанища

            В конце ноября 1942 года мы прибыли на ферму Ганцнера, находившуюся на окраине Скерневича. Ганцнер очень боялся нас принимать, в основном, из-за жены и детей, но тем не менее свое слово сдержал. Чтобы не возбуждать подозрений, он пропустил телегу с гробом через задние ворота. Первой с телеги сошла «мамэ» и сказала ему:

            - Пожалуйста, спрячьте нас у себя, как обещали. Поверьте: мы не задержимся надолго.

            После этого мы поспешно сняли с телеги гроб и отправили возчика назад к Эугении. Затем с большими предосторожностями выпустили наружу перепуганного Фишеле и взобрались на чердак амбара.

            В тот год зима в Польше выдалась особенно суровой, нас буквально кусал мороз. Крепко обнявшись и завернувшись в сено, мы старались хоть немного согреться, но нам это плохо удавалось.

            Ганцнер просил сохранять в тайне факт нашего пребывания на ферме, чтобы об этом не узнали его жена и дети. Поэтому бабушка Кайла, которая к тому времени здесь жила и работала, боялась к нам подойти. Бабушка продолжала оставаться у Ганцнера и после того как мы отправились в наши дальнейшие скитания. Очевидно, осенью 1943 года она там и умерла. Но тогда мы об этом ничего не знали. Она была похоронена прямо во дворе и после войны мы перенесли ее останки на еврейское кладбище.

            Первое время папы с нами не было. Страх за его судьбу не давал нам покоя. Но мама твердо верила, что мы скоро будем вместе.  

            В волнении и тревоге мы прожили два или три дня, когда вдруг послышался стук в деревянную стену амбара.

            - Откройте, это я, - прозвучал такой знакомый и любимый голос.

            Мы открыли, но в первый момент не узнали папу.

            В те годы в небольших городках, вроде нашего, все уборные были с выгребными ямами. Существовала особая профессия - «говняш». По мере наполнения ямы говняш выгребал лопатой ее содержимое и затем в качестве удобрения продавал крестьянам. У него была телега с лошадью и характерная спецодежда: шляпа с небольшой пелериной и длинный плащ, предохранявший его одежду. Когда такой говняш приходил опорожнять выгребные ямы в доме моих родителей (где проживало несколько семей), бабушка обычно говорила ему с улыбкой: «У нас вы найдете первосортный продукт, потому что мы питаемся самой качественной пищей».

            У Эугении был знакомый говняш, который поставлял ей удобрения для огорода. По ее просьбе он согласился помочь моему папе бежать. Говняш дал ему свою одежду, чтобы люди думали, будто это он сам едет на своей телеге.

            Узнав, наконец, папу, мы испытали чувство громадного облегчения, и несколько часов просто сидели, обнявшись.

            - Теперь мы снова вместе, и значит, все будет в хорошо, - убеждали мы друг друга.

            Ночи становились все холоднее, мороз пронизывал нас до самых костей, и в сердце вкрадывалось отчаяние. Фишеле все время плакал от голода и холода и мечтал о настоящей сытной еде. Однажды он услышал, как Ганцнер обещал принести нам утром что-то горячее. Он лег спать голодным, завернувшись в солому, умоляя нас разбудить его, как только принесут еду. Чтобы никто не догадался о нашем присуствии, Ганцнер приносил нам еду в то время, когда кормил свою скотину, т.е., это действительно была горячая пища, но для свиней — человеку это есть было невозможно. Проснувшись, Фишеле ударился в слезы:

            - Вот, вы съели все горячее, и ничего мне не оставили, а я ведь так просил, чтобы вы меня разбудили!

            Мы не могли ему объяснить, что эта пища оказалась просто несъедобной.

            На полу амбара хранилась морковь, вся облепленная грязью. Температура держалась намного ниже нуля, морковь вместе с прилипшей к ней грязью заледенела. Но так как выбирать было не из чего, мы, как могли, очищали эту морковь от грязи и грызли ее, чтобы хоть немного заглушить чувство голода и тревоги. «Как кролики», - шутили мы друг над другом.

            В попытке улучшить наше положение мама решила обратиться к своей подруге Михалковой, у которой в свое время оставила нашу мебель и другие вещи.

            - Я попрошу у нее кое-что из вещей и теплую одежду. Тогда мы сможем немного согреться и купить себе еды.

            Увидев мою маму, Михалкова побледнела:

            - Дорчу, что ты здесь делаешь? Ведь говорили, что всех евреев отсюда выслали!

            Мама окинула взглядом ее дом. Роскошный спальный гарнитур моих родителей резко выделялся на фоне жалкой безвкусной обстановки. Дорогая утварь, которую взяла у нас Михалкова, стояла без применения в тесной кухоньке, грязная и поломанная.

            Боковым зрением мама заметила в дальнем конце комнаты покрытую пылью скульптуру «Озорник», и на глаза у нее навернулись слезы. Веселый мальчик в помятой шапке, с сидящей рядом лягушкой напомнил ей о прежней жизни. Мама глубоко вздохнула, но не проронила ни слова. Она описала Михалковой наше отчаянное положение и объяснила, для чего нам нужна теплая одежда.

            Михалкова ответила с кислой миной:

            - Сейчас я ничего тебе дать не могу. Приходи завтра в шесть.

            Мамина интуиция никогда ее не обманывала. Ее доверие к полякам было подорвано. Опасаясь предательства, она не явилась в назначенное время и вернулась к Михалковой лишь через день.

            Та встретила ее криком:

            - Почему ты не пришла, как мы договорились? А сейчас уходи. Ты ничего у меня не получишь!

            Когда моя мама, угнетенная чувством стыда и разочарования, покидала дом той, которую считала своей подругой, один из соседей шепнул ей, что вчера вечером ее здесь поджидали гестаповцы, а Михалкова  злится потому, что упустила награду, обещанную за выдачу евреев.

 

            Тем временем папа снова начал жаловаться:

            - Ну, теперь-то ты видишь, что я был прав? Что ты сделала со всеми нами? Зачем нужно было бежать из гетто? Посмотри, в каком мы положении. Сколько можно так жить? Без еды, на морозе? Как будто мы хуже скотины.

            Мама упорно продолжала искать выход.

            - Успокойся, мы найдем решение. Вспомни и составь мысленный список всех своих друзей и знакомых. Подумай, у кого из них мы могли бы попросить помощи и убежища хотя бы на несколько дней.

            Не многие из поляков стремились тогда помогать евреям: во-первых, потому, что после изгнания евреев им досталось их имущество, и, во-вторых, потому, что это было связано со смертельной опасностью - тех, кто прятал у себя евреев, нацисты убивали.

            После недолгого размышления папа произнес:

            - Вероятно, пан Чиховски мог бы нам помочь.

            Чиховски, квалифицированный работник железной дороги, до войны был другом нашей семьи. Бывая у нас в гостях, он любил беседовать с Ханелей, которую называл соловьем.

            Под покровом темноты мама явилась к нему домой. Он жил в партере в однокомнатной квартире с кухонькой. Окно его комнаты выходило на улицу, и все, что в ней происходило, было открыто взглядам прохожих. Занавеска закрывала лишь верхнюю часть окна.

            - Вы видите мой дом. Где тут могут спрятаться четыре человека? Это же нереально.

            Он пытался отговорить мою маму, но нам было просто необходимо куда-то перебраться из амбара, где мы провели целую неделю в нечеловеческих условиях. Другого выхода у нас на тот момент не было. В комнате стояла всего одна кровать, и Чиховски предложил нам принести мешок с соломой, чтобы мы могли спать на полу. По сравнению с промерзшим насквозь амбаром это были прекрасные условия. Единственной добротной вещью в его комнате был обеденный стол, который когда-то стоял у нас в доме.

            В то время мы ничего не могли заплатить Чиховскому, да он нас ни о чем и не просил.

            - Я сделаю все от меня зависящее, чтобы вам помочь, постараюсь достать еды, сколько смогу, - пообещал он и освободил для нас свою маленькую квартирку.

            Чтобы никто ничего не заподозрил, и всем было видно, как из его трубы идет дым, он приходил каждый день растапливать печь.

            Чиховски приносил нам воду из ближайшего колодца и ведро для отправления естественных нужд, которое опорожнял один раз в день. Мы умывались и мыли руки в маленьком тазике - тайно и беззвучно, как уже привыкли. Из тех продуктов, которые он нам доставлял, мама готовила еду. Каждый день мы ели слегка подсоленную картошку, немного каши и большое количество жареного лука, придававшего этой пище хоть какой-то вкус. Чиховский любил есть вместе с нами.

            Передвигались мы по полу ползком в абсолютной тишине, чтобы с улицы нас никто не мог заметить.

            Однажды Чиховски, как обычно, принес нам воду и продукты, оставил пустое помойное ведро и пошел на работу. Мама приготовила нашу обычную скудную пищу, но когда мы ее попробовали, то оказалась, что она сильно пересолена и практически несъедобна. Но мы были настолько голодными, что, несмотря на ужасающий вкус, съели все без остатка. Соль вызвала у нас сильную жажду, но вода, которую принес Чиховски, тоже оказалась невыносимо соленой. Мы знали, что снаружи, всего лишь в двух-трех шагах от нас лежит чистый белый снег, которым можно легко утолить жажду, но выйти из дома не осмелились. Нам не оставалось ничего другого, как слизывать ледяные узоры с оконного стекла.

            Назавтра Чиховски снова присоединился к нашей трапезе.

            - Как можно это есть? - воскликнул он и выплюнул то, что успел взять в рот - Тут же одна соль!

            - Но вода тоже ужасно соленая, - ответила мама.

            Оказалось, что в тот раз Чиховски набрал воду не из того колодца, что обычно.

            Мы прятались в его квартире в течение недели.

 

            Мама была в нашем городке достаточно известной личностью и боялась, как бы, несмотря на вдовью шляпу, ее не узнали на улице. Поэтому она дождалась дождливого дня и, спрятавшись под зонтом, отправилась искать для нас новое пристанище. Вооружившись составленным папой списком, она обращалась к кому только можно, умоляя: «Всего лишь на одну ночь! Вспомните, ведь вы же были нашими друзьями!»  Но, увы, все ее усилия оказались тщетными. Некоторые люди шарахались от нее, как от нечистой силы, и  спешили захлопнуть дверь. Мы испытывали безграничную боль и унижение оттого, что наши старые друзья от нас отвернулись.

            Среди прочих мама обратилась и к пани Громковой — одинокой женщине, тоже занимавшей однокомнатную квартиру. Та согласилась принять нас в своей комнате, но сама по-прежнему оставалась в ней жить. Таким образом, в маленьком помещении нас оказалось пятеро, да плюс еще коза, которую из-за мороза хозяйка взяла к себе в дом. Мы спали на соломенных матрасах, разложенных на полу. Вскоре коза родила двух козлят, и в тесной комнатке стало уже восемь живых созданий. Едва родившись и встав на ножки, козлята начали искать соски своей матери и, обнаружив наши уши, принялись с жадностью их сосать, так что нам пришлось их отогнать. Мы были не люди, а всего лишь тени — неподвижные и практически не живые. Отчаяние стало нашим постоянным спутником.

            Все это время мама продолжала упорные поиски, продолжала умолять разных людей: «Всего лишь на одну ночь...». Прятаться у Ковальчика было невозможно — его лавка выходила на главный фасад здания, а в задних комнатах жила его семья. Жена и дети Ковальчика не знали о нашем существовании. Но он принес нам немного денег, а также сахара и крупы из своей лавки, все это мы могли предложить в обмен на убежище.

 

            И тут в мозгу у папы возникла идея: работники железной дороги живут недалеко от станции, в добротных домах, в хороших условиях.

            - У меня там есть близкий приятель, по имени Реймер. Он женат, но детей у них нет. Попробуй пойти к нему. Может, он согласится нам помочь, - предложил он маме.

            И снова моя мужественная мама, рискуя жизнью, отправилась в путь. В то время железную дорогу, по которой немцы перевозили оружие и солдат, охраняло много польских и немецких полицейских, поэтому находиться в этом районе было смертельно опасно.

            Увидев маму, Реймер так обрадовался, что едва не подпрыгнул до потолка. Мама коротко рассказала ему о нашем положении.

            - Дорчу, какой молодец твой муж, что послал тебя ко мне! Ведь это же самое надежное и безопасное место. Никому и в голову не придет, что евреи могут прятаться прямо в логове у нацистов. А как у вас дела? Как вы все себя чувствуете? Что с Ядзей? Немедленно приходите все сюда, я найду, где вас поселить.

            Услышав это, папа сказал:

            - Вот видишь, друзья остаются друзьями...

            Назавтра мы явились к Реймеру втроем: мама, Фишеле и я. Дверь открыла его жена и, едва увидев нас, подняла крик:

            - Быстрее уходите отсюда! Что вы себе думаете? Ведь он же сумасшедший. Разве вы не знали?

            В доказательство она указала рукой на своего насмерть перепуганного супруга, который, стараясь подтвердить справедливость ее утверждений, прыгал по столу и стульям, размахивая в воздухе красной тряпкой.

            Мама взмолилась:

            - Но ведь уже поздно. Скоро наступит комендантский час (для поляков). Если нацисты обнаружат нас на улице, они нас убьют. Пожалуйста, пустите нас к себе! Всего только на одну ночь.

            Но хозяйка истерически закричала:

            - Уходите отсюда! Иначе я вызову полицию!

            - Спрячьте нас хотя бы у себя во дворе, в уборной, - продолжала умолять мама.

            - Уходите с моей территории! - крикнула жена Реймера и безжалостно вытолкала нас вон.

            Мы были совершенно растеряны и не понимали, что делать: оставаться на улице было невозможно, но и возвращаться тоже было невозможно из-за комендантского часа. И тут маму осенило:

            - Оставайтесь здесь, - проговорила она, пытаясь скрыть дрожь в голосе. - Тут недалеко живет моя школьная подруга Марыся Чипларска. Хозяин их дома немец по фамилии Молине. Я его немного опасаюсь, поэтому сначала пойду одна. А вы пока что стойте здесь и делайте вид, будто что-то ищете под деревом.

            Мы безмолвно ждали, но с каждой минутой наш страх становился все сильнее. Удастся ли маме найти убежище? Увидим ли мы ее снова?

            Муж Марыси тоже работал на железной дороге. Их единственная дочь была моей ровесницей. Едва войдя к ним в дом, мама замерла в испуге - прямо перед ней сидела за столом компания немцев в военной форме. Как оказалось, это были офицеры из высшего руководства железной дороги, которые жили по соседству и в тот вечер собрались пообщаться. Они пили пиво, болтали и смеялись. В глазах у мамы потемнело. Марыся, которая сразу ее узнала, тоже сильно испугалась. За укрытие евреев полагалась смертная казнь, а тут ее подруга-еврейка находится в одной комнате с немцами.

            Но Марыся быстро взяла себя в руки и обратилась к маме с радушной улыбкой:

            - Дорчу, когда ты приехала из деревни?

            Довольная реакцией подруги, мама ответила:

            - Я приехала сегодня утром. Дети тоже со мной. Они ждут на улице.

            Марыся завела нас в спальню, дала поесть чего-то горячего и сказала:

            - Сидите тихо. Прежде всего, я постараюсь избавиться от нежеланных гостей.

            Она снова подала им пиво, приправив его солью для возбуждения жажды, чтобы им захотелось выпить еще. Вскоре они сильно захмелели и, шатаясь, разошлись по домам.

            - Я не смогу вас держать у себя, - сказала нам хозяйка.

            - Пожалуйста, оставьте нас хотя бы на одну ночь, - умоляли мы.

            - Ну, конечно, я оставлю вас на эту ночь. Но необходимо найти какое-то решение на последующие дни, - сказала она.

            Мы чувствовали, что она сострадает нам, но при этом боится за свою жизнь.

            - Недалеко отсюда живет одинокая глухая женщина по фамилии Голбейска - продолжила Марыся. (Кстати, такая же фамилия была у нашей прислуги). - Она живет одна в большой комнате. Дорчу, завтра ты оставишь детей здесь, а мы с тобой вдвоем пойдем к ней и попросим, чтобы она взяла вас к себе.

            В страхе и тревоге мы уснули.

            Утром после завтрака мама с Марысей отправились к пани Голбейской, а муж Марыси ушел на работу. В доме оставались мы с Фишеле и Марысина дочка, моя ровесница.

            На улице мама и Марыся увидели толпу народа. Марыся спросила, в чем дело. Ей ответили, что немцы ходят из дома в дом в поисках молодых поляков для отправки на принудительные работы. Обе тот час же вернулись домой и велели нам спуститься в погреб.

            Не долго думая, мама сбросила обувь, взяла ведро с водой и щетку, вылила воду на пол и принялась драить пол, изображая процесс уборки. Сверху на нас капала вода, мы сидели, затаив дыхание, и слушали следующий разговор:

            - Есть тут молодежь? - рявкнул немец.

            Моя мужественная «мамэ» ответила:

            - Откуда здесь возьмется молодежь? Только я одна тут убираюсь и больше никого. Нет здесь никакой молодежи.

            Таким образом, мы снова были спасены. Мы вышли из погреба мокрые, но живые и невредимые, а мама с Марысей снова отправились к Голбейской.

            Та согласилась принять нас на несколько дней и назавтра мы все перебрались в ее дом.

            Там мы тоже жили, словно крысы, передвигаясь на четвереньках, чтобы наши фигуры и даже тени не были видны из окна. До сегодняшнего дня я боюсь выходить на свет. Этот страх коренится во мне очень-очень глубоко, он стал частью моей личности.

            Еда, которой нас кормила Голбейска, была совершенно безвкусной, поэтому мама заправляла ее большим количеством чеснока. Чеснок имеет резкий запах, который выходит вместе с мочой, и наша хозяйка — аккуратная чистоплотная женщина — страдала от этого и даже помойное ведро тщательно отскребала от запаха чеснока.

            - Вы все провонялись чесноком, - жаловалась она. Возможно, она имела в виду: «Вы жиды вонючие».

            Через несколько дней она попросила нас уйти. Мы возвратились к пани Громковой и продолжили свои поиски. Было очень холодно, никто не хотел нас принимать, отовсюду нас гнали, везде перед нами закрывались двери.

 

            До войны в нашем городе было два еврейских кладбища. Одно из них нацисты превратили в свинарник, а на другом, занимавшем большую территорию, построили кирпичный завод. От ухоженного кладбища остался только склеп раввина, который поляки побоялись разрушить, да две-три могильные плиты, слишком тяжелые для того, чтобы вывернуть их из земли. Остальные надгробия поляки использовали для мощения полов и пешеходных дорожек. Они укладывали камни вырезанными на них именами вверх, хвастая перед всеми своей находкой. Увидев подобное мощение, мы понимали, что тут живут антисемиты, и бежали от них, как от огня.

            Бывало, что мне случалось задержаться в городе до начала комендантского часа, и если я понимала, что не успею добраться до нашего укрытия, то спешила к склепу раввина, где, скрючившись от холода, пережидала ночь, надеясь, что никому не придет в голову меня здесь искать. Я была там совершенно одна. Только свиньи бродили вокруг. Тяжело и печально было мне на заброшенном, разоренном кладбище и очень-очень страшно.

            Напротив склепа стоял чей-то дом, к которому вела узкая дорожка. В этом доме жил пан Ружански со своей семьей. Эти люди стали моими друзьями.  В городе с Ружанским никто не общался, потому что он служил в городской управе «гицелем» или «собаколовом» - т. е., отлавливал бродячих собак, что считалось самым презренным занятием.

            Однажды после проведенной в склепе ночи я, набравшись смелости, ступила на эту дорожку и направилась к дому Ружанских. И получилось так, что именно этот человек, от которого я меньше всего ожидала тепла и участия, не испугался, когда я представилась ему еврейкой и попросила о помощи.  

            Прежде всего, он дал мне банку, в которой оставалось немного масла, и буханку хлеба домашней выпечки.

            - Если тебе что-то понадобится, приходи, я тебе помогу, - сказал он с искренней сердечностью.

            Внезапно в моем мозгу возникла идея и я спросила:

            - Может быть, вы сумеете достать для меня одежду крестьянки-ловичанки?

            - Конечно, - ответил он. - Приходи через несколько дней, и ты все получишь

            И вот на следующей неделе к моему великому удивлению меня ожидало два комплекта деревенской одежды: один нарядный, для праздников, другой — повседневный, будничный. Оба ручной работы. Один из них был сшит из шерстяной ткани красного и зеленого цвета — просторное платье со сборками на талии, к нему нижнее белье, цветные носки, а также доломан с подкладкой из ткани в цветочек и головной платок. Ко всему этому прилагались туфли со шнуровкой на небольшом каблучке.

            В таком наряде я могла чувствовать себе увереннее во время моих выходов в город. Я всегда носила с собой корзинку, которая открывалась с двух сторон. С такими корзинками крестьянки обычно отправлялись на рынок, чтобы продать немного яиц, масла или курицу. А возвращаясь домой, несли в ней бутылку керосина или какую-то другую жизненно необходимую вещь. Этот костюм, а также деревенский ловичанский акцент, который я воспроизводила в своей речи, измененный голос и походка,— служили мне защитой.

            Наш город к тому времени уже был полностью «юден-райн» - очищен от евреев. И если поляки обнаруживали евреев, которым удалось спрятаться, они выдавали их немцам за десять килограммов сахара и бутылку водки.  В атмосфере того времени доверять нельзя было никому. Все доносили друг на друга — отец на сына, жена на мужа.

 

            -У меня есть несколько адресов, - сказала мне однажды мама. - Мы разделим их между собой. По одним из них пойду я, по другим — ты.

            Переодевшись в деревенскую одежду, я направилась на площадь городской управы. Сердце во мне замирало. Я думала о том, что каждую минуту меня могут разоблачить. Ведь мое лицо было полностью открыто.

            На площади, недалеко от здания управы жил главный врач района доктор Лабенцки, который помогал нам в первые дни нашего пребывания в местном гетто. Сейчас мы прятались недалеко от него, у Громковой. Я стояла напротив вывески на фасаде дома. На улице было очень холодно, с деревьев облетали листья. Я всегда любила наблюдать картины листопада, но в эти минуты я ощущала листопад в собственном сердце.

            Я тихонько постучала. Открыла служанка.

            - Ты к кому? - раздраженно спросила она, увидев перед собой простую крестьянку.

            На безукоризненном ловичанском диалекте, которому я в свое время научилась у нашей прислуги, я ответила:

            - Мне к доктору.

            Она пригласила меня пройти в комнату ожидания. Через минуту появился сам доктор и спросил:

            - Чем я могу вам помочь?

            Естественно, он меня не узнал. В последний раз, когда он меня видел, я была счастливой, жизнерадостной еврейской девочкой, а сейчас перед ним сидела взрослая и невеселая польская крестьянка. После того как служанка вышла, я ответила ему на своем обычном польском языке:

            - Это я, Ядвига.

            - Езус Мария! - воскликнул он и тут же позвал свою жену:

            -Дорогая, ты не поверишь, какая у нас гостья!

            Его жена заключила меня в объятия:

            - Как ты? Где твоя семья?

            - Мы здесь, в городе, - ответила я.

            - Как вам это удалось? Ведь всех евреев уничтожили! - не могла она успокоиться.

            - В том-то и проблема, что нам некуда деваться. Мы живем в нечеловеческих условиях.

            Я не стала объяснять, где именно.

            - Этой ночью ты туда не вернешься, - сказали они.

            Меня накормили вкусной горячей едой, от которой я уже давно отвыкла. В тот день впервые в своей жизни и вопреки полученному дома воспитанию, я съела свиную отбивную и получила от нее огромное удовольствие. В качестве гарнира подали пюре. Это было самое вкусное, что мне доводилось когда-либо пробовать. И даже о супе могу сказать, что он имел райский вкус.

            После этого я хотела уйти, но жена врача меня остановила:

            - Я уже приготовила для тебя теплую постель. А завтра утром мы вместе подумаем о том, куда тебе идти, и где искать помощи.

            У меня нет слов, чтобы описать то наслаждение, которое я испытала, засыпая в мягкой чистой постели под толстым теплым одеялом.

            Когда я проснулась, доктор мне сказал:

            - Я уверен, что вы выживете в этой войне.

            - Почему? - спросила я его.

            - Потому что пока ты спала, мы осмотрели твою одежду и не обнаружили на ней вшей, - ответил он.

            Мы старались соблюдать чистоту в большей степени, чем те поляки, у которых мы прятались, и всякий раз, когда нам удавалось получить воду, тщательно мылись.  

            - Вообще, в вашем положении очень трудно уберечься от вшей, которые распространяют различные болезни и инфекции, - сказал врач. - Люди боятся принимать у себя тех, кто может занести к ним в дом вшей. Но я вижу, что вы содержите себя в чистоте, и это поможет вам выжить.

            Они угостили меня чудесным горячим завтраком. Но я съела только маленький кусочек хлеба, потому что остальное хотела принести своим родным.

            - Не беспокойся, у нас достаточно еды. Ешь, сколько хочешь. Обещаю, что мы дадим тебе хлеб для всей твоей семьи.

            Они наполнили мою корзинку едой и сказали:

            - Есть человек, которого твой отец определенно должен знать — это пан Зебко. У Зебко собственный двухэтажный дом. В партере живет дворник, первый этаж занимает он сам со своей семьей. А на втором этаже живет семья Скрипчак: муж, жена, двое их красавцев-сыновей и очаровательная дочка. Ты с ними знакома?

            - Конечно, знакома. И с семьей Зебко тоже.

            Их единственная дочь была моей подружкой. Она уже стала достаточно взрослой и должна была понимать, что нельзя никому рассказывать о том, кто прячется у них в доме, а также не следует приглашать к себе друзей.

            - Пойди к ним, и если тебя там не узнают, скажи, что это я тебя прислал.

            Мы очень тепло попрощались.

            Я вышла с надеждой на то, что мы, наконец, обретем достойное пристанище.

            Красивый и ухоженный дом семьи Зебко находился на окраине города. Передо мной открыли дверь и, узнав меня, не захлопнули ее. Приняли вежливо, но без особого энтузиазма.

            - Как вы живете? - спросили они.

            - Мы все прячемся в городе, приютите нас ненадолго, - умоляла я, не осмеливаясь просить о большем.

            Пан Зебко и его супруга ответили согласием. Они приготовили для нас теплое и чистое помещение, кормили нас вкусной, достойной человека пищей, но мы находились в постоянном напряжении. Нам нужно было найти такое место, где мы могли бы дышать свободно, дожидаясь того времени, когда минует весь этот ужас. Каждый день мы выходили искать себе новое убежище, потому что здесь мы ощущали себя в большей степени собаками, нежели людьми.

 

            На улице, ведущей из города к площади управы, находилась мясная лавка, принадлежавшая семье Аевских. Хозяйничала там мамина школьная подруга Мариша, с дочерью которой я когда-то дружила. У нее еще был сын, которого немцы убили за участие в подпольной организации. Его израненное, истерзанное тело они бросили, как мусор, на пороге мясной лавки и повесили табличку с надписью: «Так будет со всеми подпольщиками». Его мужественная мама сумела сохранить присутствие духа перед лицом этого кошмара.

            И вот однажды, к великому изумлению Мариши в ее лавку вошла моя мама.

            - Езус Мария! Что ты здесь делаешь? - заикаясь от страха, спросила она. - Откуда ты взялась? Ведь наш город «юден-райн»! Здесь больше нет ни одного еврея.

            И поспешно добавила шепотом:

            - Только не говори, где вы прячетесь, потому что, если меня схватят и будут пытать, я вас выдам. Лучше, если я ничего не буду знать.

            Мама описала ей наше положение.

            - Мы не сможем принять вас у себя. Одной катастрофы для нашей семьи достаточно, - грустно сказала Мариша. - Но если ты будешь время от времени сюда приходить, я смогу давать тебе немного масла или мяса. Но, пожалуйста, не делай этого слишком часто, потому что в городе тебя знают, и это очень опасно.

            Мама иногда ходила к ней в лавку и приносила оттуда кое-какие продукты.

            Мы продолжали прятаться в доме Зебко и умолять: «Пожалуйста, оставьте нас у себя еще на один день, еще на одну ночь». Мы упорно искали себе убежище, но с каждым днем наши шансы уменьшались, а отчаяние росло.

            Как-то раз, находясь недалеко от здания городской управы, я подумала, что, возможно, Пижак, который в свое время помог организовать кухни для беженцев в гетто, согласится нам помочь. Он был очень симпатичным человеком, обладавшим к тому же приятной наружностью. По возрасту он был примерно ровесником моих родителей и одним из их друзей.

            Одетая крестьянкой, едва сдерживая страх, я вошла в здание управы. У входа, возле стойки приемной я спросила по-деревенски:

            - Где сидит пан Пижак?

            Дежурная пренебрежительно буркнула:

            - Начальник Пижак наверху на втором этаже.

            Я поднялась наверх. Помещение на втором этаже было светлым и просторным, там стояло много столов, за которыми сидели служащие.

            - Его кабинет дальше, - направили они меня.

            Я постучала в дверь, едва живая от страха и волнения: узнает ли он меня? Через секунду раздался голос: «Входите, пожалуйста!» Я вошла. Судя по его взгляду, он меня не узнал, хоть мы были знакомы с ним долгие годы.

            - Это я, Ядвига, - прошептала я.

            Он несколько раз перекрестился, и не сразу смог прийти в себя:

            - «Швенты Дух Пана Бога хвали!» - «Святой Дух Господа Бога славит!»

            Каждое его движение говорило о том, насколько он потрясен.

            - Откуда ты пришла? Где вся ваша семья? - спрашивал он.

            - Не спрашивайте об этом, - отвечала я. - Я не могу вам сказать. Но мы находимся там уже две недели и нам некуда идти.

            Воспользовавшись его молчанием, я поспешно продолжила:

            - Возможно, мы могли бы пожить у вас? Или у ваших знакомых? Скажите только, к кому нам обратиться...

            -Ты знаешь, у меня, к сожалению, нельзя. У нас слишком маленькая квартира, и потом, я немного опасаюсь своей жены. Обратись к мэру города, может быть, он вам поможет. Он ведь тоже дружил с твоими родителями.

            Разочарование обожгло меня, как огнем.

            - Но я смогу давать тебе продуктовые карточки для «фольксдойчей», - пообещал он и сдержал свое слово.

            Эти карточки были настоящим сокровищем. «Фольксдойчи» - поляки немецкого происхождения - получали больше продуктов, чем обычные поляки, причем, намного лучшего качества. Таким образом, мы приобретали возможность расплачиваться за свое убежище отличными продуктами. Каждый месяц мы получали 50 ценных продовольственных карточек. Обладатели подобных карточек занимали в городе особое положение, поляки нас не проверяли и не задавали лишних вопросов.

            С бьющимся сердцем я поднималась в кабинет мэра. Он тоже меня сначала не узнал, а когда я назвала себя, воскликнул:

            - Езус Мария! Какое чудо! Где твой папа? Где мама?

            - Я не знаю, кто звонил нам в Раву-Мазовецку: вы или губернатор. Я только знаю, что был телефонный разговор, в котором папе пообещали оказать помощь в нашем городе, - сказала я.

            - Это был не я. По-видимому, это был губернатор, - ответил он. - Вы уже нашли для себя место?

            - Нет, мы все время ищем, - ответила я.

            В моем сердце появилась надежда, что он нам поможет. Но эта надежда очень быстро растаяла.

           - Я ничем не смогу вам помочь в отношении места. Возможно, я сумел бы достать для вас фальшивые документы, удостоверяющие ваше христианское происхождение, но для этого нужно получить справки от церковных властей, и тут у меня снова связаны руки. Но если ты хочешь, здесь есть каморка, где выпускают подпольную газету. Время от времени ты можешь брать экземпляр для своего папы.

            Если бы меня задержали с такой газетой в руках, то расстреляли бы на месте, как польскую подпольщицу. В любом случае, этот человек не испытывал к нам ни капли сострадания. Мэр города передал папе пачку сигарет — вот и все, что я смогла принести от него своим родным.

 

            Однажды, когда мама выходила из дома Зебко — естественно, через черный ход — ей неожиданно улыбнулась удача: она буквально столкнулась с профессором Скрипчаком, который жил в том же самом доме.

            - Пани Кучинска! - обрадованно воскликнул он.

            Мама в ужасе приложила ладонь к губам, показывая ему: «Тише...». Он не знал, что мы прячемся по соседству.

            - Что это за шрамы и полосы у вас на лице? - удивился он.

            Это были следы от зубов собаки и удара кнута. Весь мамин облик носил на себе печать боли и отчаяния.

            - Меня покусала собака, - пробормотала она.

            - Идемте ко мне, - тепло обратился он к ней.

            У него была красивая, скромно обставленная квартира. Он угостил маму чашкой чая.  Она рассказала ему о том, как мы чудом вырвались из пасти смерти, и как упорно и безуспешно пытаемся найти убежище.

            - Дайте мне подумать несколько дней. Возможно, я найду решение. Встретимся у меня дома. На улице слишком опасно.

            Всякий раз, прежде чем войти к нему, мама делала петлю по улицам, боясь обнаружить место нашего пребывания.

            Через какое-то время выяснилось, что профессор был членом местной подпольной организации. И вот этот великодушный, уважаемый в городе человек обратился к уборщице городской управы, пани Анеле Домбровской.

            Эта женщина стала героиней следующей главы нашей жизни - главы, которая закончилась лишь в августе 1944 года.