Домой?

            Мы думали, что Красная Армия избавила нас от всех наших страданий, и мы сумеем теперь вернуться к прежней жизни.

            На улице стояла зима, мороз, а в сердце у нас теплилась надежда, что возвратившись домой, мы найдем кого-нибудь из уцелевших родных, друзей или знакомых. Однако реальность нанесла нам тяжелый удар: немцы с помощью своих пособников-поляков сумели осуществить свои жестокие планы и очистить Скерневич от евреев - город был полностью «юден райн».

            Мы шли по улицам, как сироты - четверо евреев, которым удалось спрятаться и выжить. Наш дом, который мы оставили полным всякого добра, стоял совершенно пустой - семь голых комнат. Соседи рассказали, что после того как нас выгнали из дома, его захватили три польских полицая со своими семьями. На каждый подъезд по семье. Полицаи думали, будто у нас под полом спрятаны сокровища. Но единственное, что им удалось там обнаружить - это была пачка векселей, выписанных папе его должниками. Очень скоро они убедились, что эти бумаги для них совершенно бесполезны.

            Когда летом 1944 года началось немецкое отступление, эти полицаи, боясь возмездия за свои преступления, ушли вместе с нацистами. Все, что можно было из нашего дома продать, они продали, все, что можно было забрать, они забрали с собой. Дом стоял разграбленный, опустошенный.

            Но несмотря на это, мы чувствовали себя счастливчиками: ведь нам было куда вернуться. В большинстве случаев пустующие квартиры в уцелевших домах занимали во время войны местные поляки. И потом они отказывались возвращать эти квартиры их законным владельцам, горстке чудом выживших, возвратившихся из ада евреев.

 

            У нас не было никакой мебели — ни кроватей, ни стола, ни стульев. Увидев это, наш спаситель Ковальчик сказал: «Прежде всего вам нужно на чем-то спать», и привез полную телегу соломы и кое-какие продукты.

            Мы расстелили солому на полу в одной из комнат, и это стало нашей общей постелью. У нас также не было подходящей одежды. У меня осталось одно тонкое платье и туфли на такой стоптанной подошве, что я ощущала ступнями обледенелую землю.

            Соседи-поляки, возможно из жалости, а возможно из любопытства: желая собственными глазами увидеть это чудо - возвратившихся в свой дом евреев, принесли нам кое-какой еды, а также угля и дров, чтобы мы могли хоть немного натопить в своем доме. Они дали мне старые газеты, которые я, сложив в несколько раз, вложила в свои туфли. С такими стельками я уже могла ходить по снегу. А в дождь я сидела дома.

            Через несколько дней снова появился Ковальчик. Он привез нам на своей телеге целый ворох одежды, которую мы оставили ему на хранение перед тем как нас заперли в гетто. Все эти годы он держал эти вещи у себя в сарае в деревне. Как ничтожно мало осталось из всего богатого имущества, которым мы владели перед войной!

 

            И вот по прошествии короткого времени в городе откуда-то появился еще один еврей, а за ним еще двое. Это казалось настоящим чудом. Люди выходили из тайных укрытий, из лесов, возвращались из концлагерей, из России. И все они направлялись к нам, потому что больше идти было некуда - ведь только у нас одних было собственное жилье. Они тоже надеялись, что кто-то из их родных или близких остался в живых, но реальность была удручающей. Так потихоньку-полегоньку у нас собралось 13 человек.

 

            Папа стал ходить по городу и расспрашивать поляков о том, где убивали евреев. Ему помогал один из наших тогдашних «постояльцев». Найденные ими останки они хоронили на еврейском кладбище, которое к концу войны оказалось почти полностью разрушенным. Останки нашей любимой бабушки Кайлы мы тоже захоронили там. Поляки помогли нам разобрать свинарник и мы поставили памятник сорока убитым евреям и также нашей бабушке. На траурную церемонию мы пригласили учеников городской школы, а кроме того прибыла делегация из Варшавы во главе с равом Кахане.

            На этой церемонии мой папа выразил нашу боль своим стихотворением «Книга поминовения»[1].

 

            Время шло и к нам прибывали все новые и новые евреи. Мы раздобыли еще соломы и постелили ее во всех комнатах, превратив наш дом в «пятизвездочную» гостиницу. У нас уже находилось в общей сложности сорок человек и обо всех нужно было заботиться. Мама исполняла функции шеф-повара. Очень помогал Ковальчик, доставлявший нам продукты, но все равно на всех еды не хватало.

            Понемногу мы узнавали о том, что происходило в городе в то время, когда мы прятались. Оказалось, что поселившиеся в нашем доме полицаи надеялись заработать на найденных ими векселях. Один из них обратился к папиному должнику, польскому крестьянину по имени Антош, и потребовал от него денег.

            - Вам я ничего не должен, - ответил крестьянин. - Вот когда вернется Кучински, я все ему заплачу,

            Этот человек был одним из немногих, кто обрадовался, услыхав о том, что мы выжили и вернулись домой. Большинство горожан встретило нас без особого воодушевления.             Деревня Контно, в которой жил Антош, находилась достаточно далеко от города. До войны мы обычно снимали там на лето домик у одного из местных крестьян.

            - Пришлите ко мне кого-нибудь, и я передам с ним продукты, чтобы вы всех могли накормить, - пообещал папин должник.

            Никто из наших «постояльцев» не выразил желания отправиться в деревню. Как хозяйка, я чувствовала свою ответственность и решила сама взяться за дело, хотя путь в Контно был неблизким. Сосед дал мне свой велосипед:

            - Иначе тебе туда не добраться.

            На улице стоял мороз, а я, одетая не по погоде, с газетными стельками в стоптанных туфлях, проехав на велосипеде несколько километров, обнаружила, что на опушке леса тропинка кончилась. Пришлось слезть с велосипеда и дальше идти пешком, таща его за собой или толкая. Я чувствовала, как по мере продвижения вперед меня оставляют силы. Чем дальше, тем тяжелее мне было двигаться. При этом я отчетливо сознавала, что стоит мне  лишь остановиться и расслабиться, как я замерзну насмерть.

            Но несмотря на это, увидев ствол поваленного дерева - кажется, это была ель - я все-таки решила «на секундочку» присесть. Прислонив к стволу велосипед, я опустилась рядом. И тут заметила, что из-за деревьев ко мне приближается волк. «Если я не умру от холода, то  от его зубов...», - успела я подумать и потеряла сознание.

            Я пришла в себя в доме крестьянина Антоша. Он и его жена Мария стояли напротив и обеспокоенно на меня смотрели. Мне снова несказанно повезло.

            - А где же волк? - пробормотала я.

            - Это не волк. Это наша собака-овчарка. Она охраняет моих коней и сообщает мне, если поблизости появляются волки или конокрады, - объяснил Антош.

            На этот раз, увидев замерзающего человека, пес позвал хозяина. Антош, не зная, в чем дело, взял ружье, отправился вслед за собакой и обнаружил меня. Сначала он растер меня снегом, пытаясь привести в чувства и активизировать кровообращение, а затем отнес домой. Снова собака спала мне жизнь.

            Когда я пришла в себя, Антош и его жена собрали продуктов на несколько недель: крупу, лук, картошку, морковку и немного муки. Они погрузили все это на большие сани, запряженные двумя лошадьми, положив туда также и мой велосипед. Я села рядом с Антошем, который правил санями, и вместе со всем этим богатством мы благополучно прибыли домой.

 

            Однажды, примерно через неделю после нашего возвращения, случилось еще одно невероятное чудо. Наша любимая Мушка, по которой мы скучали до слез, и которая, как мы знали, тоже очень скучает о нас — вдруг появилась в нашем доме, весело виляя своим красивым хвостом. Эта мужественная собачка пробежала полтора километра по снегу от  Анели до нашего дома, в котором не бывала ни разу в жизни. Нашему ликованию не было границ. Мушка плакала от радости, и мы тоже плакали вместе с ней.

            Мы спрашивали потом у кинологов, каким образом, несмотря на снег, ей удалось нас отыскать. Преданность собаки безгранична, нет слов, чтобы описать нашу любовь к Мушке, для всех нас она значила гораздо больше, чем просто собака.

            Через некоторое время появилась и Анеля, повсюду искавшая Мушку. Услыхав низкий грубый голос своей хозяйки, собачка зарылась в разложенную на полу солому. Мы знали, что если Анеля ее здесь найдет, то прибьет. Поэтому мы ей сказали:

            - Мушки у нас нет. После того, как мы ушли из вашего дома, мы ее ни разу не видели.

            С тех пор каждый день рано утром Мушка прибегала к нам, а вечером возвращалась к Анеле.

            Мушка снова стала нашей лучшей подругой. Она продолжала о нас заботиться и охранять, хотя в этом уже не было необходимости. Пока в доме еще было не топлено, она, обернувшись вокруг наших ног, согревала нас своим теплом. Однажды она приволокла маме живую курицу, вцепившись в нее зубами. Конечно, мы отпустили несчастную птицу, но Мушку все равно приласкали. Мушка любила нас облизывать, ворчала от удовольствия, когда мы ее гладили, ей нравилось, когда мы говорили с ней, как с человеком. Каждый день она веселила нас своими забавными проделками и, глядя на нее, мы смеялись - что случалось с нами в те нерадостные дни крайне редко.

 

            С приходом Красной Армии в городе появились военные, среди которых было много  офицеров, и в том числе, евреев. В нашем городе мы были единственной еврейской семьей, и тот, кто искал соответствующего общения, находил дорогу в наш дом. По праздникам и субботам у нас собиралось много народу. Некоторые гости приводили с собой друзей и знакомых - врачей и офицеров Красной Армии, причем не обязательно евреев. Мы принимали их у себя с прежней теплотой и радушием, наши попытки построить новую жизнь казались успешными.

            Однажды у нас в доме появился высокий офицер, по имени Марк Шаубер, со своей женой Шевуней (Бат Шевой), оба родом из Ковеля. Когда они спросили, есть ли в городе евреи, им указали наш дом. Мы сразу подружились. Шаубер, адвокат по профессии, обладал удивительным голосом, который звучал лучше всего, когда он благословлял праздничную трапезу.

            И начальник УБ[2] Горски тоже был евреем. В Скерневич он пришел солдатом Красной Армии. Он являлся подданным Польши, и благодаря этому получил такую высокую должность. УБ была известна своими разоблачениями и сеяла ужас среди поляков. Каждый день Горски являлся к нам со своей великолепной собакой-овчаркой, чтобы узнать, не нужно ли нам чего. Увидев, что мы спим на соломе в пустом доме, он воскликнул:

            - Какие проблемы, пани Кучинска! Я достану вам кровати.

            - Пан Горски! Нам не нужны никакие кровати, кроме наших собственных! - ответила мама.

            И глядя ему в глаза, продолжила:

            - Перед тем как нас отправили в Варшавское гетто, я передала нашу мебель Михалковой, которую считала своей подругой. Она обещала сохранить ее до конца войны. Я хотела оставить ей эту мебель насовсем, но из-за ее предательства, из-за того, что она хотела выдать нас немцам, я хочу вернуть эту мебель назад.

            Мама описала Горскому свою роскошную спальню и рассказала ему о Михалковой.

            Назавтра Горски приехал на грузовой машине в сопровождении двух полицейских.

            - Поезжайте с нами, мы заберем все ваши вещи, - предложил он маме.

            Мы вошли в дом к Михалковой. Наша дорогая утварь, поломанная и безнадежно запущенная, валялась на кухне. Михалкова просто не умела с ней обращаться. Скульптура «Озорник», этот дар любви, стояла в углу, чужая убогой обстановке этого дома. Увидев мою маму вместе с полицейскими УБ, Михалкова едва не лишилась чувств.

            - Как? Ты жива? - произнесла она дрожащим голосом.

            - Да, я жива. И пришла забрать свою спальню. Только ее, - холодно ответила мама.

            Она по-прежнему оставалась гордой женщиной.

            - Пани Кучинска, - сказал Горски, - какие из вещей здесь принадлежат вам?

            - Вот это, это и это, - показала мама и снова обратилась к Михалковой:

            - Если бы ты была человеком, я бы все тебе оставила, но теперь ты будешь спать на полу, а я на своей кровати.

            Михалкова онемела от страха. Мама повернулась к Горскому, указала на спальный гарнитур и сказала:

            - Вот единственное, что я хочу забрать.

            Полицейские взяли кровать и шкаф и доставили их к нам домой.

            Выходя из дома Михалковой, мама остановилась, посмотрела долгим взглядом на скульптуру «Озорник» и швырнула ее на пол. Скульптура разбилась на мелкие кусочки.

            - Это была очень дорогая вещь, она стоила много денег. На эти деньги ты могла бы безбедно прожить несколько месяцев. Если бы ты была человеком... - процедила мама сквозь зубы и вышла.

            Это было нашей единственной местью.

            Роскошная спальня явно не соответствовала тогдашней атмосфере нашего дома. Мы вынесли солому из одной комнаты, нашли у Ковальчика кое-какие постельные принадлежности и подушки.

            Снова пришел Пижак и предложил свою помощь.

            Мы потихоньку строили новую жизнь. Ни у меня, ни у брата не было кроватей. Позже мы получили их от одного поляка, и в спальне уже стояла одна двуспальная кровать и по обе стороны от нее - две одинарные.

            В один прекрасный день к нам явился молодой человек по имени Срулик Гецер. Он выглядел примерно так же, как мы после выхода из свинарника: ходячий скелет, обтянутый  желтой кожей. Больной и слабый, он был не в состоянии усваивать пищу, которой мы пытались его накормить.

            - Ты должна уступить ему свою кровать, - сказала мне мама.

            Я отдала ему кровать, а сама вернулась спать на соломе. Долгое время мы кормили его с ложечки манной кашей, разведенной водой и молоком, пока он, наконец, не встал на ноги.

 

            Примерно через пятьдесят лет после этого в Тель Авиве проходила торжественная церемония, посвященная памяти жертв Скерневича. И на этой церемонии ко мне подошел человек, представившийся сыном Гецера. Он рассказал, что его отец репатриировался в Израиль и создал семью. Это было самой лучшей местью нацистам.

            Жена адвоката Вартхайма и ее дочь тоже пришли к нам в дом и рассказали, что происходило с ними во время войны. Они нашли убежище в одной крестьянской семье. Однажды ночью хозяин, напившись пьяным, бросил им кастрюлю с кипящей едой и крикнул: «Грязные еврейки!» Мать со своей двенадцатилетней дочерью сбежали оттуда. Впоследствии они уехали из Польши, их дальнейшая судьба мне неизвестна.

            Жена Дойчера тоже приходила к нам после войны с дочерями Ией и Тамар. Они собирались уезжать в Париж. Позже мне сказали, что Ия и Тами вышли замуж, а их мама умерла. Они не хотели поддерживать отношений с евреями, и связь между нами оборвалась.  

            Однажды к нам пришел один знакомый, бежавший в свое время из Варшавского гетто. Он описал нам восстание, героическую оборону в бункерах — их славную борьбу и ужасный конец.

            - Гетто было полностью ликвидировано, - заключил он с болью.

            - Известно ли вам, что случилось с моим возлюбленным Моником? - спросила я его.

            - Я жил недалеко от улицы Мила. Если бы Моник остался в живых, мне было бы об этом известно.

            Я спросила еще одного нашего друга, который тоже участвовал в восстании, известно ли ему, что случилось с Моником, и он мне ответил:

            - В тот день его куда-то послали из бункера повстанцев на Мила 18[3], и назад он не вернулся. То ли его схватили немцы, то ли он погиб при каком-то взрыве. Во всяком случае, он не вышел на Умшлагплац[4], хотя вся его семья была там...

            Боль моей потери невозможно описать словами. После стольких лет я все еще продолжаю надеяться, что это ошибка и Моник вернется.

 

 

            С окончанием войны появился в нашем городе и Хаим Френкель вместе со своей супругой пани Кригер. На Хаиме была форма советского капитана. Как он получил это звание, никому не известно.

            - Вы думаете, я сделал хотя бы один выстрел? - с гордостью говорил он.

            Он явился к нам, потому что у него не осталось других родственников. Мы боялись его, ведь он служил в Красной Армии и был достаточно влиятельной фигурой. Поэтому мы впустили его в дом. Увидев на стене портрет Ханели, Френкель прослезился: «О, моя любимая! Моя жизнь! Твой отец был прав, когда не хотел, чтобы ты выходила за меня замуж...» Этот спектакль не произвел на нас ни малейшего впечатления. Он без зазрения совести потребовал себе Ханелину часть наследства. Мама пошла к адвокату, который в свое время занимался его разводом. Адвокат выдал ей копию свидетельства о разводе, подписанного Френкелем в тюремной камере. Но тот не унимался. Пользуюсь своим служебным положением, он делал нам разные гадости. Один раз прислал сотрудников НКВД с обыском - якобы мы прячем у себя доллары.

            Кстати, мы были не единственной семьей, чьим имуществом пытался завладеть Френкель...

….................................................

 

            Со временем беженцы оставляли наш дом, находили собственное жилье, а мы оставались на месте. Нам вернули наш обеденный стол, мы раздобыли к нему стулья и начали понемногу приходить в себя. Внутренне мы были сломлены и разбиты, но внешне старались казаться такими, какими были до войны. Любовь, тепло и ласка оставались с нами всегда, даже в самых тяжелых обстоятельствах. Мы были и остались любящей семьей. Папа не мог вернуться к той деятельности, которой занимался до войны. Вместе со своим двоюродным братом, который был в этом деле профессионалом, они начали шить обувь, что приносило им скромный заработок.

            Папа вспомнил адрес своего сводного брата, который владел в Детройте процветающим конфекционным бизнесом, под названием «Качин». Узнав о том, что мы живы, папин брат очень обрадовался: ведь он думал, что никто из его семьи не уцелел. Его мать стала присылать нам посылки с продуктами и одеждой. Наши семейные связи сохранялись до тех пор, пока она была жива, но после ее смерти жена брата прекратила всякое общение с нами.

 

            Однажды вечером мы сидели за накрытым скатертью столом и ужинали. Мушка, свернувшись калачиком, лежала, у наших ног. Мы разговаривали, шутили и смеялись, как будто бы жизнь действительно вернулась в нормальное русло. Внезапно раздался стук в дверь. На пороге стояли два солдата НКВД. Еда застряла у нас в горле.

            - Здесь проживает Ядвига Кучинска? - спросили они.

            - Да.

            - Следуйте за нами.

            Родители впали в истерику:

            - Но что мы сделали? В чем мы виноваты? После всех пережитых нами ужасов нацизма, нам еще предстоит иметь проблемы с НКВД?

            Я обратилась к солдатам:

            - Уже вечер, темнеет. Я лучше приду в отделение завтра утром. К кому мне там обратиться?

            Я пыталась говорить спокойным, уверенным тоном, но сердце во мне бешено колотилось.

            - Завтра утром вы должны явиться к коменданту, - сказали они и ушли.

 

            - Мамэ, папа, успокойтесь, - говорила я родителям. - Если они разрешили мне прийти завтра утром, значит, волноваться не о чем. Вероятно, они просто хотят что-то выяснить. Ну смотрите, ведь они вежливо попрощались и пожелали нам спокойной ночи.

            Не знаю, кого я хотела этим успокоить — их или себя.

            Наутро я явилась в штаб-квартиру НКВД, в дом, который раньше принадлежал одной еврейской семье. Стоявший на карауле солдат спросил меня по-русски:

            - Куда?

            Польским языком я владела в совершенстве, что же касается русского, то тут я могла лишь догадываться. И я ответила громким голосом:

            - К коменданту!

            - Входить запрещено!

            Но через несколько минут он добавил:

            - Но раз уж вы пришли, подождите здесь.

            Он завел меня в какую-то комнату. От страха меня била дрожь. Кто знает, что им от меня нужно? Слухи о жестоких допросах в НКВД уже распространились по всему городу.

И тут я увидела на лестнице Симона Ковальчика, испуганного и небритого.

            - Что с вами случилось? Что вы здесь делаете? - спросила я.

            - Меня арестовали, как спекулянта, - прошептал он.

            Спекулянтами называли тех, кто нарушал установленные властями правила торговли. За это давали большие сроки.

            Было ясно, что его жизнь в опасности и мы обязаны сделать все возможное, чтобы его спасти, отплатить ему добром за добро.

            - По крайней мере, мне известно, что вы здесь, - успокаивала я его. - Когда я вернусь домой, я расскажу об этом папе и мы посмотрим, что можно будет сделать.

            - Отведи ее к коменданту! - сказал один из солдат, указывая на меня пальцем. - Скажи, что явилась Ядвига Кучинска.

            Вслед за другим солдатом я поднялась на второй этаж. С каждым шагом мне становилось все страшнее и страшнее.

            Солдат привел меня в просторную комнату с красным знаменем на стене. В глубине комнаты за большим конторским столом сидел комендант. Это был мужчина лет тридцати на вид, крепкого сложения и приятной наружности. Подойти к нему я не могла. Солдат, все время находившийся рядом, следил за каждым моим движением.

            - Как ваша фамилия? - грозно спросил комендант по-русски.

            - Кучинска, - пролепетала я.

            - Выйди за дверь! - приказал комендант солдату.

            Мы остались вдвоем.

            - Подойдите сюда и сядьте рядом со мной, - распорядился он, показывая глазами на стул.

            Сглотнув слюну, я подошла.

            - Вы еврейка? - спросил он.

            Его голос как будто бы немного смягчился. Я кивнула. Мне уже не нужно было скрывать свою национальность, и я ответила:

            - Да, я еврейка.

            Он продолжал смотреть на меня изучающим взглядом.

            - Как вам удалось спастись? Кто вам помогал? - спросил он.

            - Господин комендант, я была бы рада все вам рассказать, но я ведь не говорю по-русски, а вы не понимаете по-польски. Может, стоит пригласить переводчика? - предложила я.

            - Не надо, - поспешно ответил он. - Я прекрасно понимаю все, что вы говорите. Я знаю украинский.

            И прежде чем я успела отреагировать, добавил:

            - Вы говорите на иврите?

            Я утвердительно кивнула.

            - Я тоже немного говорю на иврите, - сказал он, и в уголках его глаз сверкнула улыбка.             - А идиш вы знаете? - ошеломил он меня следующим вопросом.

            - Конечно, - ответила я.

            - Я тоже немного знаю идиш. Я вам сейчас открою секрет. Я - еврей и мое настоящее имя - Ицхак. Мой дед был в Харькове раввином. Он даже успел подготовить меня к бар-мицве, но чтобы получить должность в НКВД, я скрыл свое происхождение. Иначе меня не взяли бы на эту работу.

            И беседа потекла. Частично на идиш, частично на иврите я рассказала ему всю нашу историю.

            - Когда я поднималась к вам, я увидела человека, благодаря которому мы остались в живых. Он находится под арестом. Поляки на него донесли, будто он спекулянт, но на самом деле это честный, порядочный человек, - решила я попытать счастья.

            - Не беспокойтесь, его отпустят домой, - пообещал мне комендант Ицхак.

            Я вздохнула с облегчением. Мне уже было ясно, что он станет нашим другом, и мы можем рассчитывать на его помощь. Во всяком случае, он в тот же день освободил Ковальчика.

            Ицхак много нам помогал, в основном, в первые месяцы после окончания войны. В городе находился советский военный госпиталь, и по ночам многие раненые - перевязанные, хромые, на костылях - выходили на улицу в поисках водки и женщин. Все в городе их боялись, потому что они не останавливались перед насилием, особенно, когда напивались пьяными.

 

            Однажды ночью нас разбудили крики:

            - Девушки и водка, девушки и водка!

            Мы в ужасе проснулись. Два пьяных русских солдата изо всех сил колотили в нашу дверь. Через секунду они ворвались в дом. У них было с собой оружие, они нетвердо держались на ногах.

            - Где твоя дочка? Подавай нам водку! - орали они в бешенстве.

            Мама обернулась ко мне:

            - Как, ты до сих пор еще здесь? А ну-ка беги скорее и принеси этим доблестным воинам водки!

            Я тот час же исчезла, и пока они не успели меня хватиться, помчалась к Ицхаку. Тот успокоил меня и велел возвращаться домой.

            Когда я вернулась, два работника НКВД уже задержали пьяных солдат и отправили их под арест.

            С тех пор советские солдаты к нашему дому не приближались.

            - Когда началась война, я дал себе слово, что первая еврейская девушка, которую встречу после войны, станет моей женой - сказал мне однажды Ицхак. - Поэтому мы должны пожениться.

            Я была бесконечно благодарна ему за все, что он для нас сделал, но выходить за него замуж мне совершенно не хотелось.

            - Пока мы с вами еще не женаты, вы можете найти себе другую еврейскую девушку, - ответила я.

 

            Через несколько месяцев русские части получили приказ двигаться на запад, в Германию. Ицхак пришел ко мне прощаться.

            - Я вернусь, и мы обязательно поженимся, - клялся он мне со слезами на глазах. С тех пор я его больше не видела.

            Он был не единственным моим поклонником. В то время я была молодой красивой девушкой, и многие искали моего общества. В том числе и подрастающий Фишеле. Фишеле уехал в Лодзь учиться в еврейской школе, которую открыли в районе бывшего гетто на улице Килисего. Он уезжал поездом на исходе субботы, всю неделю жил у знакомых, и в пятницу вечером возвращался домой.

            Одним из моих тогдашних поклонников был хирург, который, окончив учебу в Польше, уехал в Израиль, где живет до сегодняшнего дня, другой поклонник— врач, живущий сейчас в Соединенных Штатах.

 

            К слову сказать, Ицхак также не был единственным офицером-евреем среди наших новых знакомых. Еще одним офицером, пришедшим вместе с русской армией, был некий Фридман, уроженец Днепропетровска. Он был зубным врачом в чине капитана. Когда он узнал, что в нашем городе живет еврейская семья, в нем проснулось любопытство, и он поспешил явиться к нам с визитом. В первый же день он объявил, что влюблен в меня и хочет на мне жениться. Чтобы убедить нас в своем еврейском происхождении, он цитировал на идиш любимые изречения своей бабушки. Он читал мне вслух по-русски рассказы Чехова, вероятно, очень смешные, а я, не понимая ни слова, улыбалась всякий раз, когда видела на его лице улыбку.

            - Как ты меня всегда понимаешь! - восклицал он со сверкающим взглядом.

            Моей маме он тоже говорил:

            - Только одна ваша дочь меня понимает.

            Он очень старался ей угодить.

            - Я хочу стать вашим сыном, - говорил он, пытаясь завоевать ее сердце.

            - У меня уже есть сын, - отвечала мама, - другого мне не нужно...

            По нашей просьбе Фридман сделал зубные протезы Пижаку и Симону Ковальчику, а также их друзьям - мы хотели отблагодарить их за помощь, оказанную нам во время войны. Разумеется, он сделал эти протезы за счет Красной Армии.

            Еще за мной ухаживал один певец, известный тенор, солист прославленной Московской оперы. Он много для меня пел, и поэтому мне знакомы чуть ли не все оперные арии. В то время в Скерневиче готовились к открытию детского дома для еврейских сирот. Когда стало известно, что в нашем городке находится знаменитый тенор, к нему обратились с просьбой дать благотворительный концерт в пользу этих сирот. Но он отказался. Тогда расстроенные организаторы пришли ко мне:

            - Мы знаем, что он частый гость в вашем доме, что вы имеете на него влияние. Может, вам удастся его убедить?

            В один из ближайших вечеров я его спросила:

            - Вы готовы для меня петь?

            - Для вас я готов на все. Если вы будете сидеть в первом ряду, я даже соглашусь выступать перед публикой.

            И он дал великолепный концерт, который принес детскому дому значительную сумму.

            - Я вас люблю, - сказал он мне однажды. - Мы должны пожениться

            - Но я же ведь еврейка, а вы нет, - ответила я ему. - К тому же я собираюсь уехать в Израиль, а вы хотите вернуться в Россию.

            - Ну и что! Моя бабушка тоже была еврейка. Поедемте со мной в Москву. Это самый красивый город на свете. Вы сами увидите.

            Но мама не советовала мне выходить замуж ни за одного из моих тогдашних поклонников. Она была мудрой женщиной и знала, что моя любовь ждет меня впереди.

 

**

            Еще до наступления 1945 года семья Шаубер переехала из нашего городка в Катовице, где Марк получил должность главного армейского прокурора.

            В то время Мордехай Либерзон был студентом четвертого курса медицинского факультета Варшавского университета. До этого он три года проучился в Самарканде и Ташкенте. И вот однажды Мордехай встретил в Варшаве своего земляка из Ковеля. Земляки разговорились. Они рассказывали друг другу о том, что с каждым из них произошло, интересовались, кому еще из их общих знакомых удалось выжить.

            - Почти никого не осталось, - печально сказал Мордехаю его приятель. - Но мне доподлинно известно, что жива Шевуня, она сейчас в Катовице.

            Мордехай решил поехать в Катовице навестить Шевуню. Дорога была неблизкой, но встреча принесла обоим огромную радость. Прощаясь с Мордехаем, Шевуня попросила:

            - Когда будешь ехать в Варшаву, сделай мне, пожалуйста, доброе дело. Остановись в Скерневиче. Там живет семья моих друзей, зайди к ним и передай от меня несколько слов. Заодно познакомишься с их дочерью, которую я хотела бы сосватать со своим братом.

 

            Мордехай согласился. И вот в один из зимних дней 1945 года он явился к нам с письмом от Шевуни, но меня в это время не было дома. С одним из своих поклонников я поехала в Варшаву подавать документы на медицинский факультет университета. Я еще не полностью пришла в себя после всего пережитого, но, тем не менее, не отказалась от своей мечты возвращать людям здоровье.

            Моего спутника записали на четвертый курс медицинского факультета (он три года проучился в России). А я вместо школьного аттестата предъявила удостоверение, полученное мною от профессора Кешака в Варшавском гетто. Этого оказалось недостаточно. Меня попросили принести другие документы, которых у меня не было. Рассказы об ужасах, через которые мне довелось пройти, приемную комиссию не интересовали.

            Когда я вернулась домой, папа с сияющим взглядом сообщил:

            - Тебя искал какой-то русский офицер.

«Ты мог послать его подальше», - равнодушно подумала я.

            - Он привез письмо от Шевуни, и настаивал на том, чтобы отдать его тебе в собственные руки, - добавила мама. - Сказал, что зайдет к нам снова.

            Вскоре Мордехай, действительно, пришел, мы познакомились, и он остался у нас. После этого он стал часто приезжать ко мне из Варшавы. Сначала один-два раза в неделю, а потом каждый день. Постепенно у нас начался роман, мы стали ощущать ту особую близость, которая возникает у молодой пары на пороге влюбленности.

            Еще много лет после этого мой прежний поклонник продолжал сердиться на мою маму за то, что она настояла на моем знакомстве с Мордехаем.

            На следующий год Мордехай перевелся в Лодзь, а я - из-за огромного количества требуемых документов - решила записаться на курс физиотерапии. В Лодзи как раз открылся солидный институт соответствующего профиля. Курс обучения в нем был рассчитан на два года. Записывали туда только обладателей аттестата об окончании средней школы. Но меня приняли без проблем, и через два года я окончила курс с высокими оценками. Те профессора, которые преподавали на медицинском факультете у моего мужа, подписали также и мой диплом.