Письмо 7

 

…В настоящем письме хочу рассказать тебе про Нью-Йорк. Любопытная, видишь ли; у меня с ним приключилась история - примерно, как в шестьдесят четвертом году с рембрантовской «Данаей». Помнишь, когда в десятом классе мы готовились к поездке в Ленинград, Стелла Семеновна устраивала нам специальные лекции о том, что мы увидим в  городе и в Эрмитаже. Мы сами тоже готовили доклады, ворошили книги по искусству. Пришлось мне тогда читать про Рембранта и его знаменитую «Данаю».  Я  разглядывала  большие и малые репродукции с  картины и никак не могла взять в толк – с чего  она такая знаменитая, эта Даная! – грузная, немолодая, пузатая; с грубым крестьянским лицом… Никакого изящества! Не помню, была  ли ты согласна с моим мнением… Но стоило мне только увидеть эту картину «живьем», как я была сражена, поражена и очарована; глядела и не могла наглядеться - от «Данаи» будто исходил невидимый, ласкающий сердце свет...

Ну вот. Друзья говорили нам: »О, Вы еще не видели Нью-Йоркa! Вот увидите Нью-Йорк!..» Они разводили руками и многозначительно улыбались. А мне совсем не хотелось в Нью-Йорк. Во-первых, я устала от поездок; во-вторых, – от больших городов; в-третьих – мне очень нравилось у Гришки с Алькой в «деревне» Ист-Брансвике, в их просторном уютном доме. Поселили они нас на втором этаже, в комнате, где стояла обширная двуспальная кровать, старый комод с ужасно милой лампой, с разными фотографиями и безделушками… На стене висел мой любимый Алькин натюрморт, изображающий лиловый букет и вазу. Из окна был виден их зеленый back yard – гамак, качели, каштановое дерево; белочки, поедающие каштаны, и гоняющий белок смешной кудрявый спаниель. Особенно хорошо было просыпаться утром, и лежа в постели, разглядывать  ветки в проеме окна и слушать пение птиц… А что Нью-Йорк? Ну, Манхеттен; ну, автомобили; ну, небоскребы – триста пятьдесят раз видела в кино и по телевизору! Тем более что мы уже успели побывать в Вашингтоне, в Балтиморе и Филадельфии, поглядеть на ихние Dawn Town’ы – на «отi хмарочоси», торговые центры, американские флаги... В Нью-Йорке, естественно, все то же самое, только помноженное на десять… Но делать нечего: «хiба хочеш – мусиш!». Побывать на Восточном Побережье и не заехать в Нью-Йорк? – нас бы просто не поняли.

Из Брансвика добирались автобусом.[1] Возле центральном автовокзале Нью-Йорка, напоминающем новую тахану мерказит в Тель-Авиве, только много крупнее, тусклее и тише, нас ожидал Илюшин двоюродный брат Леня, с которым мы расстались около десяти лет назад. Братья крепко обнялись, потом еще некоторое время растроганно глядели друг на друга – приметы возраста, прожитого порознь времени, испытаний – что поделаешь! – они были очевидны… Леня усадил нас в свой автомобиль, открыл проем на крыше, чтоб было лучше видно, и повез показывать Манхеттен, который он хорошо знает, потому что работает в банке  на Уолл-Стрит. Ну что тебе сказать, Наташечка!

Это надо было увидеть своими глазами, услышать своими ушами, ощутить собственной шкурой и ноздрями. Я не стану описывать облики зданий, залива, огней, мостов…  масштабы (о, масштабы – american size!)… Тут не в size дело. Дело в каком-то особом, свободном, играющем наполнении этого города… только этого… Не знаю… И если Нью-Йорк, действительно, столица мира, то этот мир, по-видимому, не так уж плох…

Ты знаешь, Наташка, небоскребы Манхеттена не давят, не угнетают, а наоборот – удивляют и радуют. И так странно глядеть: кажется, будто самолеты (а в американском небе их точно мух), кажется, будто самолеты летают между зданиями. А как светятся по вечерам эти громады - словно без веса, словно бы из одного только света сделанные... Я почему-то раньше думала, что Нью-Йорк ужасно чистый, до стерильности вылизанный город. Ничего подобного. Даже в центре он выглядит вполне нормально; про какой-нибудь там Чайна Таун или «русский» Брайтон Бич, и говорить не приходится. В тот первый вечер Леня повез нас в Sea Port. По-видимому, раньше там, действительно, был порт, а теперь это место для развлечения и прогулок; и в отличие от, например, Аtlantic City, очень милое и естественное место. Деревянный mall  на набережной (по-нашему - пассаж) обращен к воде несколькими галереями, как многопалубный корабль. На галереях – столики, за столиками – люди:  взрослые, дети; суетятся официанты, пахнет вкусной пищей; - музыка, звон посуды, веселые голоса; тихий плеск воды  под ногами; огни на далеком берегу…  Внизу появился прогулочный катер с яркой иллюминацией и собственной музыкой. Пассажиры на его борту, опершись о перила, машут  руками в сторону «mall’a»  и улыбаются. Люди на галерее приветствуют их в ответ.

- Чего это они? – спрашиваю я у Лени

- А просто так. Здесь так принято.

- А!…

Я тоже начинаю махать рукой и улыбаться. От этого на какое-то время становится весело.

При выходе из порта мы заметили толпу, которая окружила стройную танцующую пару. Танцоры исполняли нечто латиноамериканское, огненное. Мужчина гнул свою даму в крутую дугу, тряс  и кружил со страшной силой. Партнерша беспрекословно подчинялась его воле и, казалось, не имела собственной.

- Что-то странное! – сказала я Лене.

- А ты посмотри внимательней на их ноги.

Я посмотрела и обнаружила, что изящные женские туфельки на высоких каблучках были намертво приделаны к черным башмакам танцора, и что дама его – не настоящая! Дама  - тряпичная, и потому такая легкая, гибкая и покорная. Но мужик-то! Мужик! Вот это мастер! Публика кидала ему деньги в раскрытый чемоданчик, а когда музыка страсти окончилось, танцор снял башмаки и бросил их в чемоданчик вместе со своей партнершей, которая оставалась лежать в неприличной позе до тех пор, пока он компактно ее не сложил,  не прикрыл крышкой  и не унес восвояси.

 

Дорогая подружка! Вряд ли стоит излагать все здесь впечатления в хронологическом порядке. Ни времени не хватит, ни места… Скажу только, что побывать в Чайна-Таун – все равно, что заглянуть в Китай; а на Брайтоне – как, наверное, в Одессе. Одни «русские» морды, русский и даже украинский язык; русские магазины, витрины, рестораны...

Говорят, что какие-то люди из «наших» вознамерились однажды провести вечерок в брайтонском ресторанчике. На пороге их встретил, как положено, солидный «русский» швейцар с галунами и  бородой до пояса. «Закрыто! – остановил их швейцар, - у нас сегодня спецобслуживание!» «Какое такое спецобслуживание?» «Как это, какое? Интуристы у нас!» «Какие еще интуристы?» «Какие интуристы? – Американцы!»...  Это не анекдот.

Собственно, в Израиле тоже имеется много «русских» физиономий, русской речи и всего такого, но мы более или менее равномерно рассыпаны среди других-прочих евреев. А на Брайтоне – однородная, неразбавленная субстанция…

Что еще? Проезжали мы вечером и по Бродвею, видели огромные рекламы из разноцветных, бегущих огоньков. Но это только один квартал такой. Я-то раньше думала, будто весь Нью-Йорк. А еще мы видели на Бродвее афро-американцев (в Америке нельзя произносить слово «негр») в нарядных экзотических одеждах, украшенных звездами Давида. Они что-то вдохновенно вещали и приплясывали в так ритмичной музыке. Леня сказал, что эти ребята исповедуют и проповедуют иудаизм.

На знаменитой Пятой авеню мы купили Илюше хорошенькую уцененную курточку. Все мужики их там хватали, ну и мы взяли. Двенадцать долларов. «Чи не деньги!». Видели, как на подходе к университету полиция перекрыла движение, потому что  приехал Клинтон выступать перед студентами. Возле шлагбаума кучковались люди с плакатами: »Верните мне мои сорок миллионов!» Имелась в виду сумма, потраченная правительством на расследование «дела Левински». Оказалось, что мы видели демонстрацию в поддержку президента. А с другой стороны заслона тоже стояла демонстрация, но только, наоборот - в осуждение президента. Сын нашего Лени, студент, рассказывал: «Представляете, сегодня на территории университета было полно секретных агентов, переодетых бомжами!» «А откуда ты узнал, что они секретные агенты?» «Ну как это, откуда? Во-первых, в таких случаях настоящих бомжей всех поголовно полиция прогоняет; а во-вторых, эти сидели себе спокойно, и у каждого – переговорное устройство...».

Завез нас Леня и в Сохо. Правда, большинство художественных галерей к тому времени уже закрылись. Но в одну нам, все-таки, удалось заглянуть. На картинах были изображены в разных ракурсах голые женщины, в основном, беременные. Особого  впечатления на меня они не произвели. В отличие от проставленных снизу цен. Тысячи и тысячи долларов.

- Неужели кто-то станет платить такие деньги?

- А что!  - ответил мне Леня, - это может быть хорошее помещение капитала. Вдруг потом выяснится, что художник был  гений!

Я пожала печами:

- Ну, это вряд ли…

- Э, не скажи… Про Ван Гога тоже ведь раньше не знали, что он гений. А теперь сколько дают за его работы? – миллионы!

 

Наташечка, дорогая! Раз уж я зацепилась за художественную тему, то продолжу ее рассказом о том, как мы ходили в Метрополитэн Музей и что мы там видели. Ты помнишь, что в первых строках настоящего письма я жаловалась тебе на свои проблемы с восприятием изящных искусств, а также на проблему общего отупения. Собственно говоря, ни в какие музеи я не собиралась, однако накануне, проходя мимо, мы увидели огромное красное полотнище между величественных колонн фасада: «From Van Eyck to Bruegel» - выставка ранней нидерландской живописи. Ты еще не забыла, подруга, что Питер Брейгель-Старший входил в тройку моих самых любимых художников? Так что, быть рядом и не посмотреть на его подлинники! – мне, опять же, показалось, что это будет неправильно. Короче, половину следующего дня мы провели в Метрополитэн Музее. Скажу тебе, Наташка, это нечто грандиозное – огромное количество, залов, галерей, выставок, стационарных экспозиций… Я не знаю, сколько времени нужно, чтобы все там осмотреть. Мы искали своих нидерландцев, но, проходя через американские залы, успели по пути сделать несколько замечательных открытий: прекрасные картины, скульптуры, имена мастеров, совершенно нам не известных.[2] Огромное впечатление осталось от мраморной группы: «Борьба двух начал в Человеке». По стилю и по духу – это скорей всего, первые десятилетия нашего века; автора я не запомнила. Представь себе двух молодых, прекрасно сложенных мужчин, один их которых, как бы лежит поверженный, но не побежденный. Другой, стоящий, еще не вполне завершил борьбу. Его правая нога будто находится в замке из ног противника, а левой он оперся на его согнутую в локте руку – весьма не надежная опора, если учесть тот факт, что лежащий пытается подняться… Странная эта борьба происходит, словно бы во сне – таковы позы молодых людей, таковы их лица… И не словно бы во сне, а именно во сне – неосознанная борьба, непробужденное, силящееся пробудиться сознание… Вообще, описывать скульптуру словами – безнадежное занятие. Я, может, карточку сделаю и пришлю. Хотя, это тоже не выход…

На нидерландской выставке мы обнаружили всего только одну картину Брейгеля – «Жатва» и несколько рисунков. Но я нисколько не пожалела о том, что пошла-таки в музей.

И вот еще одна интересная штука получается – когда  Маша вернулась из Италии, где ходила по разным там соборам музеям, она сказала мне, что, по ее мнению, зрелое Возрождение против Cредневековья в смысле духовного заряда «в долю не конает». …  Что-то похожее я могу сказать и про ранних нидерландцев. Лица людей на их портретах и картинах не миловидные - это редко, - но всегда значительные; этим людям были известны ужас и горечь жизни, но кроме того –  еще и нечто другое - важное, потерянное и забытое следующими поколениями. Молчаливые, задумчивые мадонны с опущенными долу глазами, весьма отличные от своих итальянских современниц – игривых, прелестных и таких безмятежных, будто бы не  было  ни чуда Благовещения, ни родов в хлеву, в пещере; ни пророчества святого Симеона, ни поклонения волхвов, ни иродовой бойни, ни бегства… Нидерландский И.Х. тоже не похож на античного Аполлона, как у последующих авторов - в терновом венце вместо лаврового, -  ни красивых поз, ни классических пропорций – но страдание плоти, душевная мука, воспаленные от слез глаза, рука в благословляющем жесте…

Обнаружила я художника, которого раньше видом не видывала и про которого слыхом не слыхивала – Герард Давид (около 1455-1523 гг.). Может, тебе о нем что-нибудь известно? Этот мастер, по-моему, заслуживает всемирной славы, наравне с самыми великими.  («Nennt man die besten Namen, so wird auch der meine genannt…», кажется, так? А мои ошибки в немецком, дорогая, исправь, пожалуйста, сама.) Так вот, его картина, которая меня-таки крепко встряхнула - это «Благовещение». Сюжет и герои весьма популярны. Мы видели большое количество. Не буду писать о мастерстве художника, о композиции, о цвете и свете. Напишу о Мадонне.

Худенькая, коленопреклоненная, юная; в просторных темных одеждах, со скрещенными на груди бледными руками… Печальный архангел с крыльями за спиной и прочими своими регалиями, находится, как положено, поодаль; его взгляд и правая рука направлены в сторону Марии. Над ее головкой парит в золотом сиянии голубь-дух; ее глаза раскрыты, но, обращены, при этом, глубоко внутрь. Ее нежное лицо… как бы это сказать… – есть трагическое лицо человека, сознательно принимающего свою Судьбу. Сознательно принимающего… «Наверное, то время сильно резонирует с нашим, - подумала я, - потому эти картины так  пробирают…»  В каталоге выставки было написано - Gerard David: Puriti of Vision in the Age of Transition.  “The Age of Transition” – в самую точку…

 

На этом прощаюсь и остаюсь

Н.Вин. 18.11.98 г.

 

 

 

P.S. Конечно, написать про все, что мы видели и слышали в Нью-Йорке – нереальная задача. Но есть несколько примечательных вещей, которые мне не хотелось бы оставлять за скобками, ибо они также относятся к утолению моей ностальгии. Илюшин двоюродный брат Леня купил себе квартиру в районе, который называется Квинс. Собственно, неважно, как  называется район, важно, что он собой представляет. А представляет он собою копию, вернее, наоборот – прообраз родных советских микрорайонов. По масштабам, конечно, ближе к столичным, московским, но много более того и качеством получше, однако принцип планировки в точности такой же. Имеется сугубо жилая часть, состоящая из гигантских  многоэтажек; в центре микрорайона – мощная торговля, бытовое обслуживание, какие-то культурные точки, привязанные к станции метрополитена. Меня не оставляло ощущение, будто мы приехали погостить в Москву, остановились у родственников; вот утром мы встали, позавтракали  и собрались на прогулку в город. Прошли, как положено, мимо торгового центра, спустились в метро. Метро Нью-Йоркское, как известно не чета, московскому, но там тоже наличествуют кассы, платформы, переходы, вагоны; в вагонах полно народу, причем, все, как сидящие так и стоящие дружно читают – книги, газеты, журналы, рекламу, - у кого что под рукой имеется. Так что те, кто убеждал нас когда-то, будто бы мы – самый читающий народ в мире, либо ошибались, либо намеренно вводили нас в заблуждение.

Должна еще добавить, что в центре Нью-Йорка, на Пятой авеню, у меня пытались что-то свиснуть. И залезли для этого в мой рюкзачок. Я ничего не почувствовала. Какой-то прохожий за моей спиной стал громко кричать: «Bag! Bag! Your Bag!”  Я не поняла. Что это он орет и, главное, кому. Но Илюша «врубился»: «Смотри! Твой рюкзачок открыт!»  Я проверила его содержимое – все оказалось в целости и сохранности: и бутылочка с водой, и путеводитель по музею, и старая болоньевая ветровка. А кошелек валялся на самом дне. Во избежание подобных эксцессов, все оставшееся время в Нью-Йорке я носила свой рюкзачок не сзади, а спереди…